ГЛАВА 11

Люди Матери

Сахара, Северная Африка. Примерно 60 000 лет до настоящего времени.

I

Мать шагала в одиночестве – тонкий стройный силуэт на фоне ровного, как поверхность стола, ландшафта. Земля под её ногами была горячей, а пыль острой и колючей. Она зашла в заросли суккулента худии. Присев, она отрезала стебель размером с огурец и стала жевать его влажную мякоть.

Мать была почти голой, не считая набедренной повязки из кожи канны, обвязанной вокруг её талии. В одной её руке был обработанный камень, но больше она ничего не несла. Её лицо было полностью человеческим, лоб – гладким и вертикальным, подбородок – заострённым. Но её рот был плотно сжат, глаза запали, и она подозрительно оглядывалась по сторонам.

Саванна вокруг неё была засушливой и мрачной. Пустая и плоская, лишённая тени, она тянулась, насколько хватало взгляда, растворяясь в призрачном мареве, затянувшем окружающий горизонт; её плоскость нарушалась лишь случайным засухоустойчивым кустарником или остатками растоптанной слонами рощи. Не было заметно даже навоза, потому что теперь крупные травоядные стали редкостью, а жуки давно уже сделали свою полезную работу по наведению чистоты.

Сжав в кулаке стебель растения, она пошла дальше.

Мать добралась до края озера – или до того места, где был его край в прошлом, а может быть, в позапрошлом году. Теперь земля была сухой – корка тёмной, треснувшей из-за жары грязи была такой прочной, что не ломалась, когда она наступала на неё всем своим весом. Кое-где цеплялась за жизнь жёсткая желтовато-белая трава.

Мать прикрыла глаза ладонями. Вода всё ещё оставалась там, но далеко от места, где она стояла – было видно лишь блеск вдали. Даже отсюда она могла ощутить влажное зловоние застойной воды. На дальней стороне озера она заметила слонов – чёрные фигуры, движущиеся в мареве, словно облака, и ещё животных, роющихся в грязи – наверное, бородавочников.

Но на покрытой мусором поверхности воды она разглядела стаю водоплавающих птиц, мирно отдыхающих в центре озера, в безопасности от голодных наземных хищников.

Мать улыбнулась. Птицы были как раз там, где ей было нужно. Она развернулась и ушла из пустынных илистых окрестностей озера.

В тридцать лет тело Матери был таким же гибким и стройным, каким было в юности. Но на её животе остались растяжки после рождения единственного ребёнка, сына, а груди отвисли. У неё были полные ягодицы: это было адаптацией к долгим периодам засухи, помогающей ей запасать воду в виде жира. На её конечностях были жилистые мускулы, а живот не был вздут из-за плохого питания, как у многих из её народа. Она явно успешно справлялась с каждодневными заботами своей жизни.

Но она не могла вспомнить времена, когда была счастлива. Даже когда она была ребёнком, неуклюжим, с трудом разговаривающим, медленно приспосабливающимся. Даже когда у неё родился сын – здоровый и громко кричащий.

Мать видела слишком многое.

Эту засуху, например. Облака ушли, позволив солнцу жарить весь день; оно высушило землю и заставило воду исчезнуть, а это привело к вымиранию животных и голоду среди людей. Так что люди начали голодать из-за облаков. Но что она не могла понять – что же именно заставило облака уйти. Пока не могла.

Вот, к чему у неё был особый талант: видеть закономерности и связи, паутину причин и следствий, которые интриговали её и ставили в тупик. Её талант в определении причинно-следственных связей не принёс ей никакой радости. Это была скорее своего рода подозрительность на грани одержимости. Но иногда это помогало ей преодолевать трудности жизни – например, как сегодня.

Мать дошла до баобаба и вгляделась в его искривлённые ветви. Она знала, что хотела сделать – бумеранг, изогнутое метательное оружие – и осматривала ветви, отыскивая место, где фактура древесины и направление её роста соответствовали окончательной форме оружия, которую она увидела в своих мыслях.

Мать нашла одну тонкую ветвь, которая могла бы подойти ей, и резким движением отломила её вблизи того места, где она отрастала от дерева. Затем она села в клочке тени от баобаба, взяла свой каменный инструмент, очистила её от коры и начала резать древесину. Она много раз поворачивала каменное лезвие в руке, чтобы использовать подходящие грани. Этот инструмент – не совсем топор, не нож и не скребок – в данный момент был её любимым. Поскольку любой инструмент, который она не могла сделать на месте, нужно было носить с собой, она изготовила этот инструмент, чтобы делать несколько видов работ, и правила его уже несколько раз.

Вскоре Мать сделала плавно изогнутую палку длиной около тридцати сантиметров, плоскую с одной стороны и выпуклую с другой. Она подняла бумеранг в руке, оценивая его балансировку и вес, ориентируясь по опыту, сложившемуся в ходе долгой практики, и быстро соскребла немного лишнего материала.

Затем она вышла из тени баобаба и пошла вдоль границы грязного края озера. Мать нашла место, где спрятала сеть, сплетённую за несколько дней до этого из волокон коры. Сеть никто не трогал. Она стряхнула с неё пыль и жуков, которые грызли её сухие волокна.

Она повесила сеть между двумя чахлыми, удобно растущими баобабами, чтобы она была развёрнута к озеру. В действительности Мать выбрала это место именно из-за баобабов.

Затем она пошла обратно вокруг озера, пока не оказалась сбоку по отношению к положению её сети. Мать взяла свою метательную палку. Прикусив язык, она подняла её, репетируя бросок, который предстояло сделать. У неё была возможность сделать лишь один бросок, и его нужно было сделать правильно.

Боль пульсировала у неё в висках, отдалённая, словно гром в дальних горах.

Она потеряла равновесие и скривилась в гримасе, раздражённая отвлекающим моментом. Сама боль не была чем-то особенным, но это был предвестник того, что должно было случиться. Её мигрень была постоянным наказанием, которое она должна была часто терпеть, и с ней ничего нельзя было сделать – конечно же, для неё не было никакого лечения, и не было даже названия. Но она знала, что должна была продолжать своё занятие до тех пор, пока боль не сделает это невозможным. Иначе сегодня она голодала бы, и её сын тоже.

Не обращая внимания на пульсирующую боль в голове, Мать снова приготовилась, подняла палку и швырнула её сильно и точно. Кружащаяся палка описала красивую выгнутую дугу высоко в воздухе над озером; её деревянные лопасти вращались с едва слышным свистом.

Отдыхающие водоплавающие птицы зашуршали перьями и раздражённо закричали, а когда палка взмыла в воздух и шлёпнулась среди них, их охватила паника. Громко хлопая нескладными крыльями, птицы взлетели и полетели прочь от озера – и те из них, кто летел ниже остальной стаи, угодили прямо в сеть Матери. Улыбнувшись, она обежала вокруг озера, чтобы забрать свой выигрыш.

Связи. Мать бросила бумеранг, который испугал птиц, которые полетели в сеть, потому что Мать расставила её там. С точки зрения причинно-следственного мышления Матери это было элементарно.

Но с каждым шагом, который она делала, головная боль усиливалась, словно её мозг громыхал в просторном черепе, и краткое удовольствие от успеха было вытеснено из него, как всегда.

Люди Матери жили в лагере близ сухого, разрушенного эрозией речного русла, которое вело в ущелье. Шалаши были установлены среди скальных утёсов – всего лишь навесы из шкур или плетёные из ротанга, держащиеся на простых рамах. Здесь совсем не было постоянных хижин, в отличие от строений на давно исчезнувшей стоянке Камешка. Для этого земля не была достаточно богата пищей. Это был временный дом кочевых охотников-собирателей – людей, вынужденных следовать за своими источниками пищи. Люди жили здесь около месяца.

У этого места были свои преимущества. Здесь был ручей, местный камень был хорош для изготовления инструментов, а поблизости был участок леса – источник дерева для костров; коры, листьев, лиан и виноградной лозы для ткани, сеток и других инструментов и изделий. И это место хорошо подходило, чтобы охотиться из засады на животных, которые приходили сюда, заблудившись по глупости в ущелье. Но продуктивность этого места была не слишком хорошей. Лагерь был скудным местом, а люди – вялыми из-за недоедания. Вероятно, они скоро вновь оправятся в путь.

Мать ковыляла домой, и на её плече качались три водяных птицы, подвешенных на кусках кожаной верёвки. Сейчас её головная боль стала очень сильной, а каждая поверхность казалась неестественно яркой, окрашенной в странные цвета. Увеличение человеческого мозга, произошедшее за тысячи лет до рождения Гарпунщицы, далёкого предка Матери, было впечатляющим. Такая поспешная перестройка нервных связей принесла неожиданные выгоды – вроде способности Матери строить целостные образы – но она имела свою цену, такую, как ставшие её проклятием головные боли.

– Эй, эй! Копьё опасно копьё!

Она мрачно оглянулась.

Двое молодых мужчин таращились на неё. Они носили обёрнутые вокруг бёдер шкуры, удерживающиеся на своём месте кусками сухожилия. Они оба держали грубо обработанные деревянные копья, острия которых были упрочнены обжиганием на огне. Они метали свои копья в бычью шкуру, которую повесили на ветках дерева. Мать, сбитая с толку болью и странными огнями, почти вышла на их тропинку.

Ей пришлось ждать, пока метатели копий закончили своё состязание. Ни один из двух молодых людей не обладал особыми навыками, а их повязки из шкуры успели сильно поизноситься. Лишь одно из их копий пробило шкуру и воткнулось в дерево; остальные валялись на земле.

Но один из охотников хотя бы метал свои копья, прикладывая большее усилие, и она видела это. Этот мальчик держал копье необычно, за заднюю часть древка, и пользовался длиной своих костлявых рук в качестве чуть более длинного рычага.

Он был высоким для своего возраста и тонким, как хлыст; она думала о нём как о проростке, тянущемся к солнечному свету. Когда Проросток метнул копьё, оно шуршало и слегка подрагивало, летя в воздухе. Движение копья захватывало. Но, пока её глаза следили за ним, голова стала болеть ещё сильнее.

Когда метатели копий закончили, она побрела дальше, желая оказаться в тени шкуры, которую делила со своим сыном.

Внутри жилища Матери находилась коренастая женщина тридцати пяти лет. У неё были растрёпанные седеющие волосы и обычно страдальческое мрачное лицо. Эта женщина, Мрачная, измельчала кусок корня при помощи пестика. Она впилась взглядом в Мать, с недружелюбным, как обычно, выражением лица.

– Еда, еда?

Мать неопределённо махнула рукой, не обращая внимания на Мрачную.

– Птицы, – сказала она.

Мрачная отложила свой пестик и корень, и пошла наружу, посмотреть птиц, которых повесила там Мать.

Мрачная была тёткой Матери. Она озлобилась, когда потеряла своего второго ребёнка от какой-то неизвестной болезни через пару дней после рождения. Она, возможно, украла бы птиц, оставив Матери и Молчаливому лишь часть того, что Мать принесла домой. Но Мать, голова которой раскалывалась от боли, чувствовала себя слишком уставшей, чтобы обращать на это внимание.

Она пробовала сосредоточиться на своём сыне. Он сидел спиной к наклонной плетёной крыше, поджав колени к груди. Болезненный мальчик восьми лет, низкорослый и костлявый, он использовал одну половинку прутика, чтобы толкать другую по грязному полу. Мать села рядом с ним и взъерошила его волосы. Он посмотрел на неё тяжёлыми сонными глазами. Он проводил значительную часть времени так же – тихий, в стороне от остальных, ожидая её. Он был похож на своего отца, низкорослого неудачливого охотника, который сошёлся с его матерью без всякой любви лишь один раз – и за это единственное совокупление ему удалось оплодотворить её.

Её опыт в сексе был случайным и не очень радостным. Она не встретила ни одного мужчины, который был достаточно сильным или достаточно добрым, чтобы суметь выдержать интенсивность её пристального взгляда, её одержимость идеями, вспыльчивость и частые уходы в себя из-за боли. Её величайшей неудачей было то, что мужчина, который, наконец, сделал её беременной, быстро ушёл к другой – и вскоре пал от удара каменного топора соперника.

Ребёнок был Молчаливый, поскольку это было его самой характерной особенностью. И подобным же образом, поскольку иногда казалось, что она не имела никаких отличительных особенностей в глазах других людей по соседству – никаких особенностей ни для кого, кроме мальчика – она была Матерью. Она мало что могла дать ему. Но, по крайней мере, ему не грозило вздутие живота от голода, которое уже поразило некоторых других малышей в это время засухи.

Наконец, мальчик лёг на бок и свернулся, сунув в рот свой большой палец. Она улеглась на свою подстилку из связанной соломы. Она хорошо знала, как нужно бороться с болью.

Мать всегда держалась обособленно, даже будучи ребёнком. Она не умела включаться в догонялки, борьбу и болтовню, которыми развлекались другие подростки, или в их юношеские сексуальные эксперименты. Всегда казалось, что другие знали, как себя вести, что делать, как смеяться и плакать – как включаться в игру; это была тайна, которая всегда оставалась недоступной ей. Её беспокойная изобретательность в такой консервативной культуре – и её привычка пытаться понять, почему случаются те или иные вещи, как всё происходит – не делала её популярнее.

Со временем она начала подозревать, что другие люди разговаривали о ней, когда её не было рядом, что они строили заговор против неё – замышляли сделать её несчастной такими способами, которых она даже не смогла бы понять. Никто из них не помог ей, не стал ей товарищем.

Но у неё было своё утешение в жизни.

Головная боль не отступала. Но именно во время приступов головной боли она видела образы. Самыми простыми были звёзды – но это были не звёзды, поскольку они вспыхивали, ярко горели и таяли перед тем, как исчезнуть. Она пробовала поворачивать голову, чтобы следить за ними, надеясь увидеть, где появится следующая. Но звёзды двигались вместе с её глазами, плавая, словно тростник в озере. Потом появилось ещё больше образов: зигзаги, спирали, решётки, вложенные друг в друга кривые линии и параллельные полосы. Даже в самой глубокой темноте, даже когда боль ослепляла её, она могла видеть образы. А когда боль пропадала, память о странных сияющих образах оставалась с нею.

Но даже когда она хотела, чтобы её тело расслабилось, она думала о длинноруком Проростке и о том, как он метал копьё, и о маленьком Молчаливом, гоняющем свои кусочки прутика взад-вперёд, взад-вперёд…

Связи.

Проросток сделал ещё одну попытку.

С выражением раздражения на лице он зацепил копьё в зарубку на палке, которую дала ему Мать. Затем, держа палку в правой руке, левой рукой он поддержал копьё над плечом, и его остриё смотрело вперёд. Он сделал пару неуверенных шагов вперёд, выбросил вперёд правую руку – и копьё взлетело вверх, наконечником в небо, прежде чем шлёпнуться в грязь.

Проросток бросил струганую палку и стал топтать её. «Глупая, глупая!»

Расстроенная Мать отвесила ему затрещину. «Глупый! Ты!» Почему он не мог понять, чего она хотела? Она подняла копьё и палку и сунула их в руки Проростка, сжав его пальцы вокруг этих вещей, чтобы сделать новую попытку.

Она занималась этим всё утро.

После того свирепого приступа мигрени Мать проснулась с новым видением в голове, своего рода смесью образов Молчаливого, толкающего палочки прутиком, и длинной, работающей рычагом руки Проростка, мечущего копьё. Не обращая внимания на сына, она помчалась к участку леса неподалёку от них.

Вскоре она сделала то, что хотела. Это была короткая палка с зарубкой на одном конце. Когда она вложила копьё в зарубку и попробовала толкнуть копьё вперёд – да, всё вышло так, как она думала; палка напоминала продолжение её руки, делая её ещё длиннее, чем даже у Проростка, а зарубка была похожа на палец, который схватил её копьё.

На планете было очень мало людей, которые умели думать в такой манере, проводя аналогию между палкой и рукой, между природным объектом и частью тела. Но Мать умела.

Как всегда, обращаясь к какому-то проекту вроде этого, она с головой погружалась в него, жалея о времени, которое провела, не занимаясь им – времени, чтобы есть, пить, спать, собирать пищу, и даже чтобы быть вместе с сыном.

В моменты, когда возвращалось здравомыслие, она понимала, что пренебрегает заботой о Молчаливом. Но её тётя Мрачная была рядом, чтобы заботиться о нём. Именно для этого и были нужны стареющие родственницы – чтобы брать на себя часть бремени по уходу за детьми. Тем не менее, в глубине души Мать с подозрением относилась к Мрачной. Действительно, когда она потеряла своего второго ребёнка, какую-то часть её души окутал мрак: даже имея собственную дочь, она проявляла не совсем здоровый интерес к Молчаливому. Но у Матери не было времени, чтобы думать об этом, пока ею владела мысль о метании копья.

Пока солнце описывало дугу в небе, она вместе с Проростком продолжала пробовать снова и снова; молодой мужчина уже проявлял нетерпение, перегрелся и хотел пить, а своими ежедневными делами он ещё даже не начинал заниматься. Но у него всякий раз ничего не получалось.

Постепенно Мать начала понимать, в чём заключалась проблема. Это не было связано с плохим исполнением задуманного. Проросток не понимал самого принципа, который она пробовала ему показать: то, что делать бросок будет не его рука, а палка. И пока он не поймёт этого, он никогда не сможет заставить копьеметалку работать.

В мышлении Проростка существовали жёсткие барьеры, почти такие же жёсткие, как у его далёкого пращура Камешка. Он превосходно мыслил в социальных вопросах; в искусстве маневрирования, образования коалиций, ухаживания за девушками и предательства он мог бы посоперничать с самим Макиавелли. Но он не применял своего ума в других видах деятельности вроде изготовления инструментов. Всё выглядело так, словно время от времени у него включалось другое сознание – не более развитое, чем у Дальней.

Но у Матери всё было совсем не так – и это было первопричиной её странности и её гения.

Она взяла у него копьеметалку, поместила копьё в её выемке и изобразила, будто мечет его. «Рука, бросать, нет», – сказала она. Теперь она изобразила, как палка толкает копьё вперёд. «Палка, бросать. Да, да. Палка. Бросать. Копьё. Палка бросает копьё. Палка бросает копьё…»

Палка бросает копьё. Это было ещё не очень хорошее предложение. Но у него уже была зачаточная структура – подлежащее, глагол и дополнение – и честь быть одним из первых предложений, которые был произнесены на каком-либо человеческом языке где-либо в мире.

Она раз за разом повторяла сказанное, и он постепенно уловил смысл.

Проросток усмехнулся и выхватил у неё копьё и копьеметалку.

– Палка бросает копьё! Палка бросает копьё!

Он быстро вставил копьё в зарубку на ней, отошёл назад, уложил копьё вдоль плеча – и метнул его, вложив в движение всю свою силу.

Это был никудышный бросок – в тот первый раз. Копьё упало и скользнуло по земле, не долетев до пальмы, которую она выбрала условной целью. Но он ухватил её мысль. Взволнованный, болтая что-то про себя, он побежал за копьём. Одержимый мыслью, которая в чём-то совпадала с собственными соображениями Матери, он пробовал снова и снова.

Эта идея появилась у неё благодаря необычной способности думать о метательной палке больше, чем одним способом. Да, это был инструмент – но он также напоминал её пальцы тем, как держал копьё – и даже был похож на человека тем, что мог что-то делать, мог бросить для тебя копьё. Если ты можешь думать о предмете больше, чем с одной точки зрения, то сможешь представить себе, как он делает разные вещи. Для Матери сознание становилось чем-то большим, чем просто инструментом для обмана.

Проросток, скорее всего, никогда не дошёл бы до такой идеи в одиночку. Но, едва она смогла достучаться до него, он быстро ухватил суть; в конце концов, его мышление не так уж сильно отличалось от её собственного. Когда Проросток махнул копьеметалкой вперёд, большое усилие, которое она передала копью, заставило её согнуться: копьё, выгнувшись, словно сделало скачок вперёд, как газель, спасающаяся от западни. Мысли Матери наполнились удовлетворением и догадками.

«Больной». Плоское, отвратительное слово прервало её эйфорию. Её тётка Мрачная стояла возле шалаша, в котором они жили вместе. Она указала внутрь.

Мать побежала по утоптанной земле к шалашу. Ступив внутрь, она смогла ощутить резкую вонь рвоты. Молчаливый сложился вдвое, держась за свой раздутый живот. Он дрожал, его лицо блестело от пота, а кожа была бледной. Вокруг него лежали и смердели рвота и фекалии.

Стоя на ярком солнце снаружи, Мрачная усмехалась, и на её лице не было ни капли жалости.

Молчаливому потребовался целый месяц, чтобы умереть.

Это почти уничтожило Мать.

Её инстинктивное понимание причинно-следственной связи подводило её. В этом в высшей степени критическом положении ничто не помогало. Были некоторые болезни, которые можно было лечить. Если сломалась рука или нога, её нужно зафиксировать чем-то жёстким и перевязать, и очень часто она становилась такой же хорошей, как раньше. Если растереть укусы насекомых целебными листьями, можно вытянуть яд. Но с этой странной слабостью, для которой даже не было собственного слова, она ничего не могла поделать.

Она приносила ему вещи, которые ему нравились – извитой кусок дерева, блестящие кусочки пирита, и даже странный спиральный камень. В действительности это был ископаемый аммонит древностью в триста миллионов лет. Но он просто трогал игрушки, блуждая взглядом, или совсем не обращал на них внимания.

И вот настал день, когда он не встал со своей подстилки. Она качала его и баюкала без слов, как делала, когда он был младенцем. Но его голова висела. Она пробовала класть ему в рот еду, но его губы были синими, а рот – холодным. Она даже прижала те холодные губы к своей груди, но у неё совсем не было молока.

В конце концов, пришли остальные.

Мать боролась с ними, уверяла, что, если бы она всего лишь старалась немного дольше, желала этого немного больше, то тогда бы он улыбнулся, потянулся к своим камешкам пирита, встал и вышел на свет. Но она позволила себе ослабеть за время его болезни, и они легко забрали его.

Люди вырыли яму в земле за границами лагерной стоянки. Окоченевшее тело мальчика положили внутрь, и вынутую из ямы землю торопливо сгребли ногами обратно, оставив лишь участок земли немного другого цвета.

Это было практично – но это была своего рода церемония. Люди закапывали тела в землю уже триста тысяч лет. Когда-то это был важный способ обхождения с отбросами: если рассчитываешь состариться и умереть, живя там же, где родился, содержи это место в чистоте. Но сейчас люди были кочевниками. Народ Матери скоро ушёл бы отсюда. Они могли просто выбросить тело мальчика и позволить терзать его падальщикам: собакам, птицам и насекомым; какая разница, что будет дальше? Но они по-прежнему хоронили умерших, как делали всегда. Они считали правильным поступать именно так.

Но никто не сказал ни слова и не оставил никакого знака, все быстро разошлись. Смерть была столь же абсолютной, какой была всегда, ещё в глубинах родословной гоминид и приматов в целом: смерть была завершением жизни, концом существования, и те, кто ушёл, теряли смысл, подобно испаряющейся росе, и сами их личности забывались уже через поколение.

Но для Матери это было не так. Совсем не так.

В последующие дни после этой ужасной кончины и скромных похорон Мать вновь и вновь возвращалась к клочку земли, который хранил в себе кости её сына. Даже когда перерытая земля стала сливаться в цвете с окружающей местностью, и на ней начала разрастаться трава, она всё равно отчётливо помнила, где были неровные края ямы, и могла представить себе, как он должен был лежать там, глубоко в земле.

У него не было никаких причин для смерти. Именно это мучало её. Если бы она видела, что он упал, или утонул, или был растоптан стадом, то она могла бы увидеть причину его смерти и, возможно, смогла бы принять это как данность. Конечно, она видела, что болезнь поразила множество членов племени. Она видела множество людей, умиравших по причинам, которые никто не мог назвать словами, не говоря уже о том, чтобы их вылечить. Но это лишь делало положение вещей хуже: если кто-то должен был умереть, то почему Молчаливый? И если его убил слепой случай – если кто-нибудь настолько близкий мог так беспричинно умереть – то тогда это могло бы случиться где-нибудь и когда-нибудь с нею самой.

Этого нельзя было принять. У всего есть причины. И потому у смерти Молчаливого тоже должна быть причина.

Одинокая и одержимая мыслями, она ушла в себя.

II

Вскоре после времён Камешка и Гарпунщицы наступило межледниковье, период умеренных температур между долгими тысячелетиями, скованными льдом. Толстые шапки ледников таяли и уровень моря повышался; низменности были затоплены, а береговые линии изменились до неузнаваемости. Но через двенадцать тысяч лет после смерти Камешка это последнее долгое лето близилось к завершению. Температура резко упала. Лёд снова начал наступать. Когда лёд забирал влагу из воздуха, казалось, будто планета делала огромный долгий вдох сухого воздуха. Леса отступали, травянистые равнины распространялись, и вновь усиливался процесс опустынивания.

Сахара, находившаяся в плену огромной дождевой тени Гималаев, ещё не была пустыней. В её внутренних районах разливались обширные мелководные озёра – озёра в Сахаре. Эти водоёмы прибывали и уменьшались, а иногда высыхали полностью. Но во времена, когда они были самыми полноводными, они кишели рыбой, крокодилами и бегемотами. Около воды собирались страусы, зебры, носороги, слоны, жирафы, буйволы и различные антилопы, а также животные, насчёт которых современный наблюдатель даже не подумал бы, что они были характерными жителями Африки – быки, гривистые бараны, козлы и ослы.

Там, где была вода, где была дичь – были и люди. Это были местообитания, ставшие колыбелью для людей Матери. Но это было место с едва пригодными для жизни условиями, тонкая плёнка на мелководье жизни. Люди должны были очень постараться, чтобы выжить.

И люди были ещё крайне редкими существами.

Люди пока ещё не расселились за пределы Африки. В Европе и по всей Азии жили лишь массивные формы с толстыми надбровными дугами, а в некоторых местах – более древние формы, худощавые ходоки. Америка и Австралия пока ещё были безлюдными.

Даже в Африке люди встречались ещё очень редко. Более подвижный, основанный на торговле образ жизни, который возник вместе с Гарпунщицей и её видом, не был сплошной благодатью. С тех пор, как гоминиды вышли из лесов, они были уязвимы для трипаносом – паразитов, вызывавших сонную болезнь – которых переносили тучи мух цеце, преследовавшие стада копытных в саванне. Теперь такие болезни распространялись. Маршруты торговли людей оказались очень эффективным средством для обмена товарами, культурными новшествами и генами – а также для передачи патогенов.

И с точки зрения культуры не происходило ничего нового.

В лагере Матери Камешек смог бы узнать почти всё. Люди по-прежнему откалывали каменные отщепы от заготовленных нуклеусов, и всё так же обёртывали вокруг тела шкуры, удерживая их на месте при помощи отрезков сухожилий или кожи. Даже их язык по-прежнему был аморфной болтовнёй из конкретных слов, обозначавших предметы, чувства и действия, бесполезной для передачи сложной информации.

В течение семидесяти тысяч лет эти люди – люди со столь же современными особенностями строения тела, даже обладающие таким же современным мозгом, как любой человек двадцать первого века – едва ли ввели хоть одно новшество в свои технологии или приёмы работы. Это было время поразительной пассивности, ошеломляющего застоя. Всё это время люди были в экосистеме просто ещё одним видом животных, пользующихся инструментами, как бобры или птицы-шалашники, всё ещё лишь чем-то чуть большим, чем прославленные шимпанзе. И они шаг за шагом проигрывали битву за выживание.

Чего-то не хватало.

Она могла лишь превратиться в прах – в одиночестве.

Зачем ей жить в этом мире без Молчаливого?

Но, в конце концов, она преодолела худший из своих страхов.

Мать снова начала собирать пищу, есть и пить. Это было необходимо: если она не станет этого делать, то умрёт. Для этого общества не было характерно изобилие. Хотя люди проявляли заботу о слабых, раненых и стариках, мало кто стал бы тратить силы на помощь тем, кто не станет помогать себе сам.

Мать всегда была умелой охотницей и внимательной собирательницей. Благодаря орудиям труда, которые она изобретала, видоизменяла или делала на скорую руку, ей удавалось добиться большего успеха в делах, чем некоторым из тех, кто был моложе и сильнее её. Она быстро восстанавливалась. Однако путаница мыслей в её голове никуда не девалась.

Мать не могла точно сказать, что первым побудило её оставлять метки на камне.

Это даже не было осознанным действием. Она сидела близ выходов мягкого, как масло, песчаника с базальтовым скребком в руке; она обрабатывала шкуру козла. И там была пара аккуратно вырезанных в камне зигзагообразных линий, которые тянулись строго параллельно друг другу.

Сначала отметины удивили ее. Но потом она увидела, что, если поскрести, сыплется песок. Мать всё поняла: причинно-следственные связи соединились, как всегда бывало. Не задумываясь об этом, она пользовалась скребком; скребок оставил отметины. Следовательно, отметины оставила она сама.

Её интерес пробудило то, что они были похожи на линии, возникающие у неё в голове.

Уронив кусок кожи, который обрабатывала, Мать опустилась на колени перед скалой. Она ощущала странное возбуждение. Повернув затупившийся скребок, чтобы работать новым участком края, она вонзила его в породу, прочерчивая линию. Она сумела изобразить чёткую спираль, закончив линию в её центре. Она была не такая чистая и яркая, как образы в её голове – она была неуклюже процарапана линиями разной глубины, изгибы были угловатыми и неаккуратными.

Поэтому она попробовала ещё раз. У неё всегда были прекрасные навыки по изготовлению инструментов из камня, древесины или кости. На сей раз спираль была чуть более плавной, чуть ближе к идеалу, стоявшему у неё перед глазами. Поэтому она вновь сделала это. И ещё, и ещё раз, пока непривлекательная с виду глыба породы не была полностью покрыта спиралями, петлями, завитушками и дорожками.

Это действительно выглядело так же, как то, что она видела, закрыв глаза. Это было просто чудо – понять, что она умела делать вне своей головы такие же фигуры, какие видела внутри.

Позже ей пришло в голову воспользоваться охрой.

Люди по-прежнему использовали красную железную руду как пастельный карандаш, чтобы нанести себе на кожу знаки принадлежности к племени – так же, как это было во времена Камешка. Теперь с мягким материалом экспериментировала Мать, и она обнаружила, что использовать его на камне значительно легче, чем скребок. И ещё его можно было использовать и на других поверхностях. Вскоре её руки и ноги – и куски кожи, которые она носила или вешала на свой шалаш, и её инструменты и скребки по камню, кости и дереву – все они были покрыты петлями, изгибами и зигзагами.

Следующий шаг в её индивидуальном развитии заставил сделать цветок.

Он был чем-то вроде подсолнечника: не самый красивый, ни со съедобными, ни с ядовитыми семенами, не представляющий никакого особого интереса. Но его лепестки образовали аккуратную жёлтую спираль, закручивающуюся к чёрной середине. Она с криком бросилась к цветку, узнав знакомый мотив.

После этого Мать начала видеть свои фигуры повсюду: спирали раковин и шишек, решётки пчелиных сотов, и даже потрясающие зигзаги молнии, которая прочерчивала в небе дугу во время бури. Содержимое тёмных глубин её черепа словно проявлялось в окружающем мире.

Первой ей начала подражать девочка.

Мать видела, как она шла мимо, перекинув кролика через плечо – и на её щеке была тёмно-красная спираль, завитая под глазом. Следующим был Проросток с волнистыми линиями на своих длинных руках.

После этого она начала замечать линии и петли, появляющиеся всюду – словно сыпь появилась на поверхностях лагерной стоянки и на телах людей. Когда она придумывала какой-то новый мотив, решётку или серию кривых линий, его быстро копировали и даже дорабатывали – особенно молодёжь.

Это приносило ей странное удовлетворение. Теперь люди не избегали её. Они подражали ей. Она стала своего рода лидером, но таким способом, о каком раньше и подумать не могла.

Но Мрачная была не слишком довольна новым статусом Матери. Она держалась на расстоянии от Матери. Фактически же со времени смерти мальчика эти две женщины едва признавали существование друг друга.

Но всё равно ни один из мотивов, нарисованных ею или кем-либо другим, и близко не стоял рядом с тем сияющим геометрическим совершенством, которое тихо являлось в её голове. Дошло до того, что она начинала практически желать возвращения боли, чтобы увидеть их вновь.

Время от времени изменения в сознании пугали её. Что всё это означало? Она инстинктивно искала связи; это было частью её природы. Но какой могла быть связь между вспышкой света в её глазах и бурей высоко в небе? Вызывала ли буря свет у неё в голове – или всё было наоборот?

Жизнь продолжалась: бесконечные циклы передышек, сбора еды, Солнца и Луны, описывающих дуги в небе, медленного старения тела. И месяц за месяцем Мать всё глубже погружалась в странность своих органов чувств. Она начинала видеть связи повсюду. Казалось, будто мир был заплетён причинами и следствиями, словно паутиной гигантского невидимого паука. Она чувствовала себя так, словно растворяется – её самоощущение рассеивалось.

Но во всех своих внутренних блужданиях она цеплялась за память о сыне, за память, которая напоминала бесконечную боль, словно у культи от ампутированной руки или ноги.

И постепенно смерть Молчаливого начала казаться ей центром, куда тянутся следы всех этих причин.

По общему молчаливому согласию лагерная стоянка была свёрнута. Люди готовились отправиться в путь.

Мать шла с ними. Проросток и другие почувствовали облегчение. Некоторые думали, что она стала бы настаивать на том, чтобы оставаться возле ямы в земле, в которой находились кости её сына.

После долгого перехода они добрались до нового лагеря, ближе к озеру, окружённому полосой грязи. Они натянули шкуры и сделали себе подстилки для сна. Но, пока засуха продолжалась, жизнь оставалась трудной, а дети и старики страдали.

Однажды Проросток принёс Матери голову молодого страуса. Шея была отрезана на длину руки от клюва, а голова была точно пробита копьём.

Повергнуть наземь быстроногого страуса – попасть прямо в крошечную голову бегущей птицы с расстояния в пятьдесят или семьдесят метров, и убить его – это действительно был подвиг. После месяцев практики Проросток и другие молодые охотники научились использовать копьеметалку, чтобы метать своё оружие на невиданное ранее расстояние и с потрясающей точностью. Изобретение Матери было действенным. Охотники начали всё увереннее проникать дальше в саванну, и скоро животные с равнин, на которых они охотились, должны будут научиться всерьёз опасаться их. Охотникам словно внезапно подарили ружья.

Сегодня Проросток, казалось, был готов лопнуть от воспоминаний о своей добыче. Перед женщиной, которая в первый раз показала ему, как использовать копьеметалку, он изображал, как метнул копьё, как оно выгнулось и взлетело, как оно точно попало в цель.

– Птица быстро, быстро, – говорил он, и его ноги топали по земле. – Бежать быстро.

Он указал на себя:

– Я, я. Скрыться. Скала. Птица быстро, быстро. Копьё… – он выскочил из-за своей невидимой скалы и изобразил бросок своего победоносного копья ещё раз.

В эти дни у Матери оставалось мало времени на людей. Её всё более и более поглощало её собственное новое восприятие. Но она терпела присутствие Проростка, самого близкого друга, который у неё был. Она рассеянно слушала его бормотание.

– Ветер нести запах. Запах дойти страус. Страус бежать. Теперь, здесь. Заросли, заросли, прятаться. Ветер нести запах. Страус здесь, ветер там, ветер нести запах прочь…

Его язык напоминал что-то вроде пиджина. Слова были просты: только существительные, глаголы и прилагательные без инфлективных окончаний. По-прежнему, чтобы подчеркнуть важный момент, использовались многократное повторение и мимика. И, обладая лишь зачаточной структурой, он был лингвистически открытым: то, что любые два человека, даже воспитанные как родные братья, никогда не говорили похожим образом, отнюдь не способствовало общению.

Но Проросток, однако, теперь иногда использовал предложения. Он перенял эту привычку от Матери. Каждое предложение было настоящим сочетанием подлежащего, глагола и дополнения. Протоязык народа быстро развивался вокруг этого зачатка структуры. Беседующим друг с другом людям уже требовалось изобрести местоимения – ты, я, он, она – и различные способы выражения действий и их результатов: я убил, я убиваю, я не убивал… Они могли выразить сравнительные степени и отрицание, рассматривать взаимоисключающие понятия. Они могли обсудить, пойти ли сегодня на озеро, или не ходить к озеру – всё во вселенной слов, там, где до этого они должны были выбрать тот или иной путь, или разбиваться на группы.

Этот язык ещё не был совершенным. Он даже не насчитывал столько слов, сколько есть в креольском наречии. Но это было начало, и он быстро развивался.

И в некотором смысле Мать открыла, но не изобрела, эту базовую структуру предложения. Его основная логика отражала глубокое ощущение мира гоминидами – мира предметов, обладающих свойствами – что, в свою очередь, было отражением ещё более глубокой нервной архитектуры, общей для большинства млекопитающих. Если бы лев или слон сумел заговорить, он также говорил бы таким же образом. Эта базовая основа будет общей чертой почти всех бесчисленных человеческих языков, которые появятся в грядущие эпохи, универсальным шаблоном, отражающим важнейшую причинную связь между миром и человеческим восприятием его. Но потребовался тёмный гений Матери, чтобы выразить ту глубинную архитектуру, и вдохновить развитие лингвистической надструктуры, которое сразу же последовало за этим.

И сейчас было самое время сделать следующий шаг.

Проросток произнёс нечто, завладевшее её вниманием. «Копьё убивать птица, – сказал он взволнованно. – Копьё убивать птица, копьё убивать птица…»

Она хмурилась. «Нет, нет».

Он остановился на полуслове. Погружённый в свой рассказ, он, казалось, забыл, что она была там. «Копьё убивать птицу». Он изображал полёт копья. Он даже поднимал пробитую голову страуса и показал на ней своей вытянутой рукой, как прилетело его копьё, точно и прямо в цель.

– Нет! – рявкнула она. Встав, она схватила его за руку. – Ты поднять рука.

Она сунула копьеметалку ему в кулак:

– Рука толкать палка. Палка толкать копьё. Копьё убивать птица.

Сбитый с толку, он отступил. «Копьё убивать птица». Разве это не то, что я сказал?

Раздражённая, она снова проговорила это всё:

– Ты поднять рука. Копьё убивать птица. Ты убивать птица.

Причинно-следственная цепочка существовала, но намерение находилось только в одном месте – в голове Проростка. Ей это было ясно видно. Птицу убил он, а не копьё. Она хлопнула его по голове. Вот, где умерла птица, дурачок. Внутри твоего ума. Остальное – лишь детали. Некоторое время они спорили, но Проросток лишь ещё больше запутывался, и его простое ребяческое удовольствие от добычи затухало сейчас, когда его хвастовство выродилось в это необычное философское обсуждение.

Потом волна боли ударила в виски Матери так же резко и внезапно, как, должно быть, копьё Проростка из закалённой древесины пронзило голову того несчастного страуса. Она упёрлась головой в собственные колени, прижав кулаки к вискам.

Но теперь, внезапно, в этом приступе боли она смогла увидеть новую правду.

Она представила себе копьё, описавшее дугу в воздухе, словно яркая молния в её голове, пронзая череп птицы и обрывая её жизнь. Она знала, что Проросток метнул копьё. Он захотел, чтобы птица умерла, и всё остальное, что за этим последовало, не относилось к делу.

Но что, если она не видела, как Проросток метнул копьё? Что, если он был скрыт за скалой, за деревом? Подумала бы она, что копьё было окончательной причиной – что само копье намеревалось убить птицу? Нет, конечно же, нет. Даже если она не могла бы увидеть причинно-следственную цепочку целиком, она должна была существовать. Если она видела полёт копья, она знала бы, что кто-то, наверное, его метнул.

Её специфическое видение мира продолжало углубляться: паутина причин, затянувшая весь мир и тянущаяся из прошлого в будущее. Если страус упал, значит, охотник пожелал этого. И если человек умер, виноват был другой. Всё очень просто. Она видела всё это, как на ладони, понимала на глубоко интуитивном уровне, помимо слов – и новые связи выстраивались в её сложном, быстро развивающемся сознании.

Логика была ясной и убедительной. Ужасающей. Утешающей.

И она знала, как должна была действовать в свете новой догадки.

Она почувствовала, что Проросток стоит на коленях перед нею, держа её за плечи. «Болеть? Голова? Вода. Спать. Здесь…» Он взял её за руку, пробуя помочь ей подняться.

Но эта вспышка боли пришла и ушла в один миг, словно метеор, оставляя след в виде разорванных и установившихся заново связей в её сознании. Она встала и отошла от него, возвращаясь обратно в поселение. Теперь ей был нужен лишь один человек, и она должна была сделать лишь одну вещь.

Мрачная была у себя в шалаше, под грубым навесом из пальмовых листьев; пережидая дневную жару, она спала.

Мать встала над ней. В руках она держала тяжёлый валун – самый большой, какой могла унести; она держала его в руках так же, как когда-то носила Молчаливого.

Мать никогда не забывала тот день, когда Молчаливый впервые заболел. В тот день для неё всё изменилось, словно мир вокруг перевернулся, словно облака и камни поменялись местами. Это было началом боли. И она не забыла лёгкую усмешку Мрачной. Она словно говорила: если у меня не может быть собственного ребёнка, мне понравится, если ты потеряешь своего.

Теперь ей всё было ясно видно. Смерть Молчаливого не была случайностью. Во вселенной Матери ничего не происходило случайно: больше ничего. Все было взаимосвязано, всё имело значение. Она была первой, кто разработал теорию заговора.

И первым человеком, которому она предъявила обвинение, был самый близкий из ныне живущих членов её семьи.

Мать не знала, как Мрачная совершила своё преступление. Это мог быть взгляд, слово, контакт – какой-то неуловимый способ, невидимое оружие, которое поразило мальчика так же уверенно, как копьё, вырезанное из дерева – но как это было сделано, не имело значения. Теперь Мать знала, кто был виновен, и имело значение только это.

Она занесла камень.

В последний миг своей жизни Мрачная проснулась, потревоженная движением Матери. И она видела камень, падающий ей на голову. Её мир закончился, погас так бесследно и внезапно, как убил Землю мелового периода Хвост Дьявола.

Мозг гоминида, подстёгиваемый потребностью в усилении ума, быстро вырос, получая питание за счёт нового, богатого жиром рациона людей. Он был гораздо сложнее любого компьютера, который когда-либо создадут люди. Внутри головы Матери находилась сотня миллиардов нейронов – взаимодействующих друг с другом биохимических переключателей; их количество сопоставимо с количеством звёзд в Галактике. Но каждый из этих переключателей мог находиться в сотне тысяч меняющихся позиций. И весь этот сложный ансамбль купался в жидкости, где смешивалось более тысячи химических соединений, состав которых менялся в зависимости от времени суток, сезона, напряжения, рациона, возраста и сотни других влияющих на них обстоятельств, каждое из которых могло затрагивать функционирование нервных переключателей.

До появления Матери мышление людей было разграниченным: их острое сознание ограничивалось лишь социальными взаимодействиями, тогда как за такие функции, как изготовление орудий труда и понимание окружающей среды отвечали специализированные модули, так же, как и за основные физиологические функции вроде дыхания. Различные функции мозга развивались в какой-то степени изолированно друг от друга, как отдельные подпрограммы, не объединённые в ведущую программу.

Всё это, однако, было не слишком устоявшейся конструкцией. И этот чрезвычайно сложный биохимический компьютер был склонен к мутациям.

Физическое различие между мозгом Матери и мозгом людей вокруг неё было очень небольшим – это был результат незначительной мутации, маленькое изменение в химических свойствах жира в её черепе, небольшая перестройка нейронной сети, которая стала фундаментом для её сознания. Но этого оказалось достаточно, чтобы дать ей новую гибкость мышления, ломающую внутренние преграды между различными составными частями её разума, и ещё совершенно иной тип восприятия мира.

Но перестройка связей внутри этого сложнейшего органического компьютера имела неизбежные побочные эффекты, и не все они были желательными.

Это была не только мигрень. Мать страдала от того, что могло бы быть диагностировано как один из типов шизофрении. Смерть сына заставила её симптомы проявиться. Даже в этот момент первого расцвета творческого потенциала человечества Мать стала предвестницей появления множества порочных гениев, которые сумеют как осветить, так и бросить тень на человеческую историю грядущих поколений.

Здесь не было полицейской службы. Но в таких маленьких, тесно связанных сообществах убийц, появлявшихся время от времени, совсем не жаловали. Поэтому они пришли, чтобы найти её.

Но она ушла.

Мать много дней шла через саванну в одиночку – назад в то место, где они стояли лагерем в прошлый раз, в сухое ущелье. Тот клочок земли теперь так высох и зарос, что лишь она могла уверенно распознать его.

Она очистила землю от растительности – травы и кустарника. Затем взяла палку-копалку и, как давно уже умерший Камешек, копавший ямс, начала с трудом раскапывать землю.

Наконец на глубине метра или около того она заметила белизну кости. Первой частью, которую она выкопала, было ребро. В ослепительном солнечном свете оно светилось белизной, начисто лишённое плоти и крови; её изумила ужасная действенность работы червей. Но ей нужны были не рёбра. Она бросила кость и погрузила руки в почву. Мать знала, куда нужно смотреть, помнила каждую подробность того ужасного дня, когда Молчаливого бросили в яму, вырытую на этом клочке земли, помнила, как он упал с запрокинутой назад головой, распростёртыми руками и ногами, с пятнами появившихся в момент смерти фекалий, всё ещё видневшихся на его тонких ногах.

Вскоре её руки сомкнулись на его голове.

Она подняла череп в воздух, и на неё уставились зияющие провалы на месте глаз. Остатки хряща удерживали челюсть на месте, но потом гниющий хрящ поддался и челюсть приоткрылась, как будто дитя, лишённое плоти, пробовало что-то сказать ей. Но зияющая улыбка продолжала гротескно расширяться, и жирный червь извивался там, где был язык. А потом челюсть отвалилась и упала обратно в грязь.

Это было не важно. Ему не была нужна челюсть. Что такое несколько зубов? Поплевав на череп, она оттёрла его от грязи ладонью и обняла, словно младенца, напевая.

Когда Мать вернулась к озеру, люди ждали её. Они были здесь все – все, кроме самых маленьких детей и матерей с младенцами. Некоторые из взрослых были с оружием – каменными ножами и деревянными копьями – словно Мать была бешеным слоном-самцом, который мог внезапно броситься на них. Многие люди из группы были встревожены, но не меньше людей было настроено откровенно враждебно. Например, здесь был Проросток со своей копьеметалкой, висящей у него за спиной на завязке из сухожилий; его светлые глаза были мрачны, когда он смотрел на женщину, научившую его стольким вещам. Многие из них даже носили на теле или на одежде узоры, вдохновлённые ею.

Единственным ребёнком Мрачной, оставшимся в живых, была тринадцатилетняя девочка. Она всегда отличалась склонностью к полноте, которая стала проявляться ещё сильнее, когда она стала превращаться в женщину; её груди уже были большими и отвислыми. А её кожа была странного желтовато-коричневого цвета, словно мёд – это было наследие, оставшееся после случайной встречи с бродячей группой с севера пару поколений назад. Теперь эта девочка, Медовая, двоюродная сестра Матери, глядела на Мать с гневом и недоумением; по её грязному лицу ручейками стекали слёзы.

Враждебно настроенные, печальные, сожалеющие или озадаченные – все они были в сомнениях. Распознав эту неуверенность, Мать почувствовала своего рода внутреннее тепло. Без воплей, без использования насилия, без излишней жестикуляции она держала ситуацию под контролем.

Она подняла череп и развернула его так, чтобы его незрячие глаза повернулись к людям. Они затаили дыхание и вздрогнули – но многие выглядели скорее озадаченными, чем испуганными. Для чего был нужен старый череп?

Но одна девочка отвернулась, как будто череп осуждающе таращился на неё. Это была худощавая, впечатлительная четырнадцатилетняя девочка с большими глазами. У этой девочки, Глазастой, была особенно сложный спиральный рисунок, нанесённый охрой на плечи. Мать отметила её в уме.

Один из мужчин выступил вперёд. Это был огромный человек со свирепым характером, словно загнанный в угол бык. Теперь Бык указывал в сторону шалаша Мрачной.

– Мёртвая, – произнёс он. Потом он направил топор в сторону Матери. – Ты. Голова, камень. Почему?

Мать знала, что, хотя она и контролирует ситуацию, то, что она сейчас скажет, определит всю её дальнейшую жизнь. Если её изгонят из лагеря, ей не придётся рассчитывать на долгую жизнь.

Но она чувствовала уверенность.

Она взглянула на череп и улыбнулась. Потом она показала на тело Мрачной.

– Она убить мальчик. Она убить его.

Чёрные глаза Быка сузились. Если то, что Мрачная убила мальчика, было правдой, то действия Матери могли быть оправданными. Было вполне ожидаемо, что любая мать, и даже отец будет мстить за убитого ребёнка.

Но теперь вперёд протолкалась Медовая. «Как, как, как?» Она пыталась выразить свои мысли, и её толстый живот колыхался, когда она изображала удар, удушение. «Не убивать. Не касаться. Как, как, как? Мальчик больной. Мальчик умер. Как, как?» Как, по твоему мнению, моя мать сделала это?

Мать подняла лицо к солнцу, которое плыло по безоблачному куполу бело-голубого неба. «Горячее, – сказала она, вытирая брови. – Горячее солнце. Солнце не трогать. Она не трогать. Она убивать». Действие на расстоянии. Солнцу не обязательно дотрагиваться до твоей плоти, чтобы согреть тебя. И Мрачной не нужно было дотрагиваться до моего сына, чтобы убить его.

Теперь их лица выражали опасение. В их жизни существовало множество невидимых и непостижимых убийц. Но мысль о том, что человек мог управлять такими силами, была новой и пугающей.

Мать заставила себя улыбнуться. «Безопасно. Она мёртвый. Теперь безопасно». Я убила её для вас. Я убила демона. Доверьтесь мне. Она подняла череп, поглаживая его по темени. «Сказать мне». И всё стало так.

Бык сверлил взглядом Мать. Он зарычал, топнул ногой и указал на её грудь своим топором. «Мальчик мёртвый. Не рассказать. Мальчик мёртвый».

Она улыбнулась. Череп покоился на её согнутой руке, как голова ребёнка. И когда они таращились на неё, наполовину поверив сказанному, она могла ощущать, как растёт её власть.

Но Медовая не приняла сказанного. Плача и бессмысленно бормоча, она рванулась к Матери. Женщины сдержали её.

Мать пошла к своему шалашу. Когда она шла, изумлённые люди расступались.

III

Засуха усилилась. Один жаркий и безоблачный день сменялся другим. Земля быстро высыхала, реки иссякали до ручейков с буроватой водой. Растения отмирали, хотя всё ещё оставались живыми корни, выкопать которые можно будет лишь при помощи изобретательности и силы. Охотники в поисках мяса должны были отправляться в дальние вылазки, и их ноги топтали пыльную и спечённую досуха землю.

Они были людьми, которые жили на открытом месте, окружённые землёй, небом и воздухом. Они были чувствительны к изменениям, происходящим в мире вокруг них. И они все быстро поняли, что засуха усиливалась.

Однако, как ни парадоксально, засуха принесла им кратковременную выгоду.

Когда сухой период продолжался уже тридцать дней, группа свернула стоянку и направилась к самому большому в округе озеру – большому водоёму с непроточной водой, который сохранялся всё время, кроме самых свирепых засух. Здесь они встретили травоядных – слонов, быков, антилоп, буйволов и лошадей. Доведённые до безумия жаждой и голодом, животные толпились вокруг озера и толкались, пытаясь добраться до воды, а их большие ноги и копыта превратили берега озера в чашу из утрамбованной грязи, где ничего не могло расти. Но некоторые из них уже проигрывали борьбу за жизнь: старые, самые молодые, слабые – обладавшие наименьшими запасами, позволявшими пережить это суровое время.

Люди осторожно поселились рядом с другими падальщиками. Здесь были и другие группы людей, и даже люди других разновидностей – медлительные, с большими надбровными дугами, которых изредка можно было мельком увидеть вдалеке. Но озеро было большим – не нужны были ни контакты, ни конфликты.

Какое-то время жить было легко. Даже не было необходимости ходить на охоту; травоядные просто падали там, где стояли, и нужно было просто подойти и взять то, что было нужно. Конкуренция с другими плотоядными была не особенно интенсивной, пищи хватало всем.

Людям даже не нужно было брать животное целиком: мяса, скажем, погибшего слона было больше, чем они могли съесть, прежде чем оно испортится. Поэтому они забирали только самые лакомые куски: хобот, вкуснейшие, богатые жиром подушки ступней, печень, сердце и костный мозг, оставляя остальное менее разборчивым падальщикам. Иногда они окружали животное, которое ещё не умерло, но было слишком слабым, чтобы сопротивляться. Если позволить ему жить, то истощённое животное, пока было живо, превращалось в кладовую свежего мяса для тех, кто охотился на этих зверей.

Постепенно животные гибли, их мясо съедалось, кости – разбрасывались и растаптывались их выжившими сородичами, а илистая кайма, окружавшая усыхающее озеро, пестрела их поблёскивающими белыми осколками.

Но засуха не была катастрофой для людей. Пока ещё не была.

Конечно же, Мать переселилась к озеру вместе с людьми; независимо от того, каким удивительным внутренним путём она теперь следовала, она по-прежнему должна была есть и оставаться в живых, и единственным способом, который позволял ей справляться с этими задачами, было оставаться частью группы.

Но для неё жизнь начала становиться чуть-чуть легче.

Вблизи этой илистой ямы ничего не могло расти, и по мере того, как продолжалась засуха, слоны и другие листоядные животные уничтожали деревья на всё большем расстоянии от озера, людям приходилось уходить всё дальше для сбора материала для костров, подстилок и шалашей.

У Матери появилась помощница по хозяйству. Глазастая, большеглазая впечатлительная девочка, на которую произвёл такое огромное впечатление взор Молчаливого, приносила Матери древесину, держа в худых руках охапки шершавого, высохшего хвороста. Мать принимала это без лишних слов. Позже она позволила Глазастой сидеть и смотреть, как она делала свои рисунки на поверхности земли. Через некоторое время Глазастая застенчиво присоединилась к ней.

Один из молодых людей сблизился с Глазастой. Это был мальчик с длинными пальцами, имевший странную привычку поедать насекомых. Этот мальчик, Гроза Муравьёв, насмехался над Матерью и пробовал отогнать от неё Глазастую. Но Глазастая устояла перед этим.

Потом Мать взяла длинный прямой ствол молодого деревца, воткнула его в землю и закрепила на его верхушке пустой череп Молчаливого. В следующий раз, когда Гроза Муравьёв пришёл досаждать Глазастой, он вышел прямо под пристальный взгляд пустых глазниц Молчаливого. Он удрал, хныкая.

После этого, когда череп смотрел вместо неё день и ночь, могущество и власть Матери явно возросли.

Вскоре древесину и пищу ей приносила не только Глазастая, но и несколько других женщин. И если она шла к краю воды, даже мужчины неохотно уступали ей дорогу и позволяли делать первый надрез на очередной жертве засухи.

Конечно, всё это было из-за Молчаливого. Её сын помогал ей в своей манере: незаметно и тихо, как делал всегда. В благодарность она складывала в основании шеста его любимые игрушки: кусочки пирита, изогнутый кусок древесины. Она даже стала откладывать для него еду – мясо слонёнка, хорошо приготовленное и пережёванное его матерью – так, как он любил его, будучи маленьким ребёнком. Каждое утро мясо исчезало.

Мать совсем не была дурой. Она знала, что Молчаливый не был жив в каком-то простом физическом смысле. Но он не был и мёртвым. Он жил своей жизнью другим, более неуловимым и неосязаемым образом. Возможно, он был в животных, поедавших пищу, которую она готовила для него. Возможно, он был в подстилке, которая была такой мягкой, когда она спала. Возможно, он существовал в сердцах людей, которые давали ей пищу. В каком виде он был здесь – это не имело значения. Достаточно было того, что она теперь знала, что смерть была лишь состоянием, подобно рождению, росту волос на теле и увяданию во время старения. Бояться было нечего. Боль, которую она перенесла, исчезла. Лёжа на своей подстилке, в одиночестве и в темноте, Мать ощущала себя такой же близкой к Молчаливому, как и много лет назад, когда он был младенцем и прижимался к её груди.

Она явно страдала шизофренией. Возможно, она больше не была нормальной. Этого нельзя было утверждать определённо: во всём мире было совсем немного людей, похожих на Мать, всего лишь несколько голов, озарённых таким же внутренним светом, и сравнивать было просто не с кем.

Но, нормальная, или нет, сейчас она была счастливее, чем многие годы до этого. И даже в эту засуху она тучнела. С точки зрения простого выживания она оказалась успешнее, чем её соплеменники.

Её сумасшествие – если, конечно, это было сумасшествие – оказалось адаптивным признаком.

Однажды Глазастая придумала нечто новое.

Вдохновлённая статуэткой из слоновой кости, которую Мать пока хранила у себя, Глазастая начала наносить на кусок растянутой слоновьей кожи отметины иного рода. Вначале они были очень простыми – всего лишь каракули охрой и сажей на пыльной шкуре. Но Глазастая упорно работала, пробуя воспроизвести охрой тот образ, который был у неё в голове. Глядя на неё, Мать в чём-то узнала саму себя – то трудное время в прошлом, когда она стремилась выбросить из головы её странное содержимое.

А потом она поняла, что пыталась сделать Глазастая.

На этом куске слоновьей шкуры Глазастая рисовала лошадь. Это был грубый, даже в чём-то детский рисунок: мало линий, неправильная анатомия. Но это была вовсе не абстрактная форма вроде параллельных линий и спиралей Матери. Это определённо была лошадь: там были изящная голова, изогнутая шея, очертания копыт под ними.

Для Матери это было ещё одной вспышкой озарения –моментом, когда протянулись новые связи, а мысли в голове вновь перестроились. Она с криком бросилась на землю, царапая по ней своими кусками охры и древесного угля. Испуганная Глазастая отскочила – она боялась, что сделала что-то не так. Но Мать просто схватила кусок шкуры и начала рисовать чёрточки и закорючки, как делала Глазастая.

Она ощущала первые предостерегающие вспышки, яркие, как само солнце, и болезненное покалывание в голове. Но она продолжала работать, несмотря на боль.

Вскоре Глазастая и Мать покрыли всё свободное место вокруг себя – камни, кости, кожу и даже сухую пыль – быстро сделанными рисунками скачущих газелей и высоких жирафов, слонов, лошадей, антилоп канн.

Увидев, что делали Глазастая и Мать, другие были сразу же очарованы этим и попробовали им подражать. Постепенно повсюду появились новые изображения, и вокруг маленькой общины запрыгали животные цвета охры, полетели копья из сажи. Казалось, в мире появился новый слой жизни, покров мысли, который изменял всё, чего касался.

Для Матери это означало могущество нового рода. Когда она признала, что образы, которые она видела в своей голове, совпадали с окружающим миром, то начала понимать, что находилась в центре мировой сети причинно-следственных связей и контроля над ней – словно вселенная людей и животных, камней и неба представляла собой всего лишь карту, которая была частью её собственного воображения. И теперь, благодаря новому приёму, который придумала Глазастая, появился совершенно новый способ выразить эти связи и эту возможность контроля. Если она создавала образ лошади в своей голове, а потом переносила его, застывший, на камень или на кусок кожи, то получалось, будто она завладевала им навсегда – и неважно, что при этом животное продолжало беспрепятственно скакать по сухим равнинам.

Многие люди боялись новых образов и тех, кто их создавал. Сама Мать стала слишком сильной, чтобы ей можно было бросать вызов; мало кто выдержал бы пристальный взгляд пустых глазниц того черепа на шесте. Но Глазастая, её ближайшая помощница, была более лёгкой целью.

Однажды она пришла к Матери, плача. Она была потрёпанной и грязной, а сложные узоры, которые она нарисовала на своей коже, были смазаны и смыты. Языковые способности Глазастой оставались бедными, и Матери пришлось долго слушать её многословную болтовню, прежде чем она поняла, что произошло.

Это был Гроза Муравьёв, мальчик, который показывал интерес к Глазастой. Он снова преследовал её. Когда она не показала никакой страсти по отношению к нему, он попробовал принудить её вступить в связь силой. Но она всё равно сопротивлялась. Поэтому он унёс её к озеру, бросил в воду и измазал грязью, пытался уничтожить рисунки на её коже.

Глазастая смотрела на Мать, будто ожидая успокоительных объятий, словно она была обиженным ребёнком. Но Мать просто сидела перед нею с непроницаемым лицом.

Потом она пошла к своей подстилке и вернулась с тонким каменным скребком. Она заставила девочку положить голову к ней на колени – и Мать стала тыкать камнем в её щёку. Глазастая вскрикнула и отскочила, ничего не понимая; она коснулась щеки и в ужасе взглянула на кровь на своих пальцах. Но Мать уговорила её вернуться, снова уложила её и снова и снова колола ей в щёку, на сей раз чуть ниже первой раны. Глазастая немного сопротивлялась, но потом подчинилась. Постепенно боль охватила её, и она расслабилась.

Закончив работать шилом, Мать стёрла кровь и взяла кусочек охры, втирая крошащийся камень глубоко в нанесённые ею раны. Глазастая заскулила, когда солёное вещество стало щипать её раненую плоть.

Затем Мать взяла её за руку. «Идти, – сказала она. – Вода».

Она вела сопротивляющуюся и ничего не понимающую девочку к озеру среди малоподвижных травоядных зверей. Они с плеском шли по воде, увязая пальцами ног в грязи на дне озера, пока вода не стала доходить им до коленей. Они остановились, ожидая, пока не улеглась рябь, и илистая вода превратилась в неподвижное и гладкое зеркало перед ними.

Мать предложила Глазастой взглянуть на своё отражение.

Глазастая увидела, что от её глаза по щеке вилась яркая тёмно-красная спираль. Кровь по-прежнему сочилась с этой примитивной татуировки. Когда она плеснула воду на лицо, кровь смылась, но спираль осталась. Глазастая разинула рот от удивления и улыбнулась – хотя движения лица заставляли её и без того болезненные раны болеть ещё сильнее. Теперь она поняла, что сделала Мать.

Татуировка была техникой, которую Мать испытывала на себе. Конечно, это было болезненно. Но это была боль – боль у неё в голове, боль от утраты Молчаливого – которая породила огромные перемены в её жизни. Боль следовало приветствовать и славить. Что же лучше подойдёт для того, чтобы сделать этого ребёнка одним из своих собственных?

Взявшись за руки, они обе пошли обратно к берегу.

День за днём продолжалась непрекращающаяся засуха.

Озеро превратилось просто в лужу посреди чаши из покрытой трещинами грязи. Вода была загрязнена навозом и трупами животных – но люди всё равно пили её, потому что у них не было выбора, и многие из них страдали от поноса и других болезней. Падёж среди животных продолжался. Но теперь свежего мяса было мало, и между волками, гиенами и кошками началась жёсткая конкуренция.

Группы худощавого народа и костебровых зловеще поглядывали друг на друга.

Среди людей Матери первым умер младенец, девочка. Её крошечное тело было обезвожено из-за поноса. Её мать голосила над маленьким трупом, а потом отдала его своим сёстрам, которые забрали его, чтобы зарыть. Но земля была сухая и твёрдая, и ослабленные люди с большим трудом рыли её. На следующий день умер другой человек – старик. И ещё двое на следующий день – два ребёнка.

После этого, после того, как они начали умирать, люди стали приходить к Матери.

Они приблизились к её подстилке с ослепительно сияющим черепом на шесте. Они сели на пыльную землю, пристально глядя то на Мать, то на Глазастую, то на животных и геометрические узоры, которые они нацарапали повсюду. Всё больше людей стало копировать привычки Матери, нанося спирали, лучистые рисунки и волнистые линии себе на лица и руки. И они пристально смотрели в пустые глазницы Молчаливого, словно пытаясь обрести мудрость.

Главный вопрос был «почему?». Мать смогла объяснить им, почему умер её сын – от невидимой болезни, которую ещё никто даже не сумел назвать; она смогла выявить и наказать Мрачную – женщину, которая причинила эту смерть. Конечно, если кто-то и знал, почему эта засуха поразила их, то только Мать.

Мать разглядывала эту неотёсанную толпу; её ум работал без отдыха, мелькали мысли и высвечивались взаимосвязи. У засухи была причина; конечно же, была. За каждой причиной стоит намерение, чей-то ум – и неважно, можно ли было увидеть его, или нет. А если есть ум, с ним можно договориться. В конце концов, её люди уже были торговцами, инстинктивно запрограммированными на переговоры, вот уже семьдесят тысяч лет.

Но как она должна была договариваться с дождем? Что она могла предложить в обмен?

И эти размышления были отягощены её подозрениями по отношению к людям. Кому из них можно было доверять? Кто из них судачил о ней, когда её не было рядом? Даже сейчас, когда они во все глаза смотрели на неё, полные чего-то вроде надежды, общались ли они так или иначе друг с другом, посылали ли друг другу тайные сообщения жестами, взглядами, или даже линиями в пыли?

Наконец, ответ сам пришёл к ней.

Бык, крупный и вспыльчивый мужчина, который бросил ей вызов после смерти Мрачной, пришёл и присоединился к сходке недовольных. Он сильно ослабел из-за поноса.

Мать резко встала и приблизилась к Быку. Проросток следовал за нею.

Бык, ослабленный и больной, сидел с жалобным видом на земле рядом с остальными. Мать мягко положила ладонь ему на голову. Он изумлённо посмотрел на неё, и она улыбнулась ему. Затем она попросила его идти за ней. Бык встал – неуклюжий и спотыкающийся, страдающий от головокружения. Но он позволил Проростку отвести себя к собственной подстилке Матери. Там Мать предложила ему лечь.

Она взяла деревянное копьё; его обугленный конец, пропитанный кровью, затвердел от частого использования. Она повернулась к людям и сказала:

– Небо. Дождь. Небо делать дождь. Земля пить дождь, – она взглянула в безоблачный купол неба. – Небо не делать дождь. Сердитый, сердитый. Земля пить много дождь. Жажда, жажда. Кормить земля.

И одним плавным движением она вонзила копьё в грудь Быка. Он забился в конвульсиях, его кулаки вцепились в копьё. Кровь исторглась из его разинутого рта, а моча побежала по ногам. Но Мать изо всех сил крутила копьё и чувствовала, как оно разрывает мягкие органы внутри. Бык глухо шлёпнулся на подстилку и больше не двигался. Мать улыбнулась и выдернула копьё. Кровь продолжала течь на землю.

Стояла тишина. Даже Проросток и Глазастая смотрели, раскрыв рты.

Мать нагнулась и сгребла горсть липкой, напитавшейся кровью пыли. «Смотрите! Пыль пьёт. Земля пьёт». И она засунула пыль в половинку рта своего ребёнка; она окрасила его зубы в красный цвет. «Дождь приходит, – мягко сказала она. – Дождь приходит». Затем она обвела взглядом глядящих на неё людей.

Один за другим они потупили взор, не в силах выносить её пристальный взгляд.

Медовая, дочь Мрачной, нарушила магию момента. С криком отчаяния она сгребла горсть камней и швырнула их в Мать. Они лишь бесполезно застучали по земле. Потом Медовая убежала к озеру.

Мать холодным взглядом следила, как она уходила.

В глубине своего сердца Мать верила всему, что сказала, всему, что сделала. Тот факт, что жертвоприношение бедного Быка преследовало политическую цель – потому что он был одним из тех, кто наиболее явно выступал против неё – не затрагивал её веры в себя и в свои действия. Смерть Быка была целесообразной, но она также смягчит дождь. Да, всё было именно так. Поручив Проростку распорядиться трупом, она ушла в свой шалаш.

Несмотря на принесённую жертву, дождь не пришёл. Люди ждали, один засушливый день сменялся другим, и ни одно облако не нарушало бледной голубизны небосвода. Они постепенно стали терять терпение. А Медовая начала особенно открыто иронизировать по поводу Матери, Глазастой, Проростка и тех, кто примкнул к ним.

Но Мать просто ждала, сохраняя невозмутимость. В конце концов, она была убеждена в своей правоте. Просто смерти Быка было недостаточно, чтобы успокоить небо и землю. Просто нужно было заключить правильную сделку, только и всего. Всё, что ей было нужно – это терпение, даже если её собственная плоть свисала с костей.

Однажды к ней пришла Глазастая. Её вёл Гроза Муравьёв. Они сильно исхудали, но Мать видела, что они желали тела друг друга.

Теперь Гроза Муравьёв не дразнил, а умолял. И теперь со стороны молодого человека это было что-то вроде любви или жалости, потому что татуировка, которую Мать грубо вырезала на лице Глазастой, была инфицирована из-за застойной воды озера. Её спиральная форма была едва заметна под массой вздутой, сочащейся плоти, которая охватила одну половину лица девочки.

Но Мать нахмурилась. Это соединение не было бы правильным. Она встала и взяла руку Глазастой, забирая её у встревоженного Грозы Муравьёв. Затем она повела девочку через расступающуюся толпу, пока не нашла Проростка. Он лежал на спине, таращась в пустое небо.

Мать толкнула Глазастую на землю рядом с Проростком. Ничего не понимая, он взглянул на Мать. «Ты. Ты. Сношаться. Сейчас» – сказала Мать.

Проросток посмотрел на Глазастую, явно пробуя скрыть своё отвращение. Хотя они провели много времени рядом друг с другом вместе с Матерью, он никогда не проявлял никакого сексуального интереса к Глазастой даже до того, как её лицо оказалось так ужасно изуродованным, и она тоже не интересовалась им.

Но сейчас Мать видела, что будет правильно, если они соединятся. С Грозой Муравьёв было бы неправильно, а с Проростком будет правильно. Потому что Проросток понял. Она стояла над ними, пока рука Проростка не легла на маленькую грудь девочки.

Когда прошёл уже целый месяц после смерти Быка, людей разбудило дикое, пронзительное причитание. Это была Мать. Многие из них уже боялись этой беспокойной женщины, жившей среди них; они в замешательстве сбежались, чтобы узнать, какие новые странные события собираются обрушиться на них.

Мать стояла на коленях около ствола деревца, на котором был установлен череп её ребёнка. Но теперь череп лежал на земле, развалившись на части. Мать хватала его куски и вопила так, будто ребёнок умер во второй раз.

Глазастая и Проросток отступили назад – они не были уверены в том, что именно Мать захочет попросить их сделать.

Мать, качая в левой руке жалкие сломанные куски черепа, обвела взглядом собравшихся вокруг неё людей. Потом её правая рука резко выпрямилась в указующем жесте.

– Ты!

Люди вздрогнули. Они повернули головы в указанном направлении. Мать указывала на Медовую.

– Сюда! Идти, идти сюда!

Отвисший подбородок под челюстью Медовой задёргался от ужаса. Она попробовала отступить, но окружающие люди остановили её. Потом Проросток вышел вперёд, схватил девочку за запястье и притянул её к Матери.

Мать бросила куски черепа ей в лицо.

– Ты! Ты бросить камень. Ты разбить мальчик.

– Нет, нет. Я…

Голос Матери звучал жёстко.

– Ты задерживать дождь.

Медовая завизжала так испуганно, словно это было правдой, и моча потекла по её бёдрам.

На сей раз Матери даже не пришлось устраивать убийство самой.

В тот день это не привело к дождю. И на следующий день тоже. И на следующий день после него. Но на третий день после жертвоприношения Медовой в сухом небе загрохотал гром. Люди пригнулись – сработал древний рефлекс, корни которого уходили в те дни, когда Пурга забивалась в свою норку. Но потом, наконец, пошёл дождь, изливаясь с неба так, словно его прорвало.

Люди бегали и смеялись. Они лежали на спине, открывая рты для воды, падающей с неба, или валялись в грязи и кидались ею друг в друга. Дети боролись, младенцы вопили. И последовала целая волна совокуплений: инстинктивный, страстный ответ на окончание засухи – новое начало жизни.

Мать сидела рядом со своей напитавшейся кровью подстилкой и наблюдала за всем этим, улыбаясь.

Как всегда, она думала на нескольких уровнях одновременно.

Её жертвоприношение Медовой также было политически дальновидным шагом. Медовая не была расчётливым противником, но она была центром инакомыслия; когда она исчезла, Матери стало легче собрать воедино свою власть. И в то же время жертва точно была необходима. Небо и земля успокоились; первые боги человечества смягчились и позволили своим детям жить.

Но на совсем ином уровне мышления Мать знала, что дождь придёт, что бы она ни делала. Если бы дождь не пошёл после её жертвоприношения Медовой, она была бы готова продолжать, используя людей одного за другим – и даже всадить копьё в сердце Глазастой, если потребуется.

Она знала все эти вещи одновременно; она верила во многие противоречащие вещи одновременно. В этом была суть её гения. Она улыбнулась; вода стекала по её лицу.

IV

Проросток медленно шёл по поросшему травой берегу реки. Он носил простую повязку из кожи, и нёс только копьё, привязанное к спине, и сетчатый мешок, в котором лежало несколько костяных инструментов и поделок – но не было каменных инструментов; если они потребуются, их было бы легче изготовить на месте, чем тащить с собой.

Сейчас ему уже было больше тридцати – уже прошло пятнадцать лет со времени смерти Быка и Медовой и воцарения Матери в качестве фактического предводителя отряда – Проросток пополнел, его лицо стало суровее, волосы поредели и подёрнулись сединой. Но его тело было таким же стройным, как когда-то. Было невозможно скрывать татуировки, которые покрывали его руки и лицо, но он проявил осторожность и обмазал кожу грязью, чтобы сделать их менее заметными. За эти годы татуировки уже стали настораживать незнакомцев, и в любом случае уровень недоверия был достаточно высоким.

Он выглядел как охотник, случайно оказавшийся здесь, исследуя земли вдали от своего отряда и, возможно, желающий поторговать. Но он был не один; за каждым его шагом следили другие, скрывающиеся в листве у берега реки. Его внешний вид представлял собой хитроумный обман. И его исследовательский поход был вовсе не случайным. Он шёл в разведку.

Вначале его заметил ребёнок – полная маленькая девочка, играющая окатанными гальками у края воды. Ей было примерно пять лет, она была голая и носила лишь ниточку бус на шее. Она посмотрела на него с испугом. Он улыбнулся ей, но глаза оставались широко раскрытыми и пустыми. Она закричала и побежала вниз по берегу реки – он ожидал, что она поступит именно так. Он медленно пошёл следом за ней.

Вскоре признаки поселения стали вполне очевидными. Грязная земля под ногами пестрела от следов, и он заметил рыболовные сети, натянутые поперёк течения реки. Пройдя вдоль поворота речного русла, он увидел само поселение. От группы хижин грубо-конической формы в полуденное небо поднимались струйки дыма.

Это было совсем не временный лагерь – это он сразу увидел. Хижины были построены на крепких брёвнах, которые были глубоко вкопаны в землю. Этот речной народ уже жил здесь некоторое время, и они явно намеревались остаться.

Достаточно было взглянуть на реку, чтобы понять, почему. Неподалёку отсюда на берегах растительность по обе стороны от воды была вытоптана, и ему был заметен влажный блеск камней среди русла реки. Это было брод, где мигрирующие стада могли переправляться через воду. Всё, что должны были делать люди – просто ждать здесь животных, которые сами приходили к ним. И действительно, он видел большую груду костей, похожих на антилопьи, бычьи и даже слоновьи, сложенную за хижинами.

Но сами хижины показались ему странными. У них были сплошные стены, за исключением отверстия в вершине каждого конуса, которое позволяло дыму выходить наружу, но не позволяло свету проникать внутрь. Кто смог бы жить в такой темноте?

В его сторону бежали двое взрослых людей – две женщины, как он заметил. Они держали ничем не примечательные деревянные копья и каменные топоры и носили простые повязки из кожи, очень похожие на его собственную. На их лицах были намалёваны охрой грубые, но воинственно выглядящие рисунки, и они обе носили кусочки кости, протыкающие нос. Одна из женщин подняла своё копьё к его груди. «Фу, фу! Не хаи, не, фу!»

Он не узнал ни одного из слов. Но он мог сказать, что эта примитивная болтовня напоминала тот смешанный язык, на котором он говорил, пока рос, и который был лишён того постоянно растущего богатства речи, характерного для людей Матери.

Похоже, всё будет очень легко.

Он заставил себя улыбнуться. Затем медленными движениями он снял мешок с плеча и позволил ему упасть и раскрыться. Наблюдая за женщинами, он вынул резную морскую ракушку. Он положил ракушку на землю перед женщинами и отступил назад, раскинув пустые руки. Да, я незнакомец. Но я не угроза. Я хочу торговать. И вот, что у меня есть. Смотрите, какая красота…

Женщины были дисциплинированными. Одна держала своё оружие нацеленным на его грудь, а другая в это время нагнулась, чтобы осмотреть ракушку.

Сама ракушка последний раз видела море лет десять назад, и с тех пор пропутешествовала сотни километров вглубь суши по едва устоявшимся дальним торговым путям. Но теперь она была украшена резным изображением головы слона, которое сделал один из лучших ремесленников их народа, молодая девочка с длинными тонкими пальцами. Когда женщина распознала морду слона, она захотела этот предмет, словно ребёнок. Она схватила раковину и прижала её груди.

После этого женщины сделали Проростку знак следовать за ними к поселению. Он шел лёгкой походкой, не оглядываясь, уверенный в том, что его спутники останутся незамеченными.

Он вызвал движение в поселении речного народа. Когда он проходил мимо, люди провожали его пристальными взглядами, однако жадно разглядывали резную раковину. Двое детей, в том числе маленькая девочка, которая первой подняла тревогу, с любопытством шли вприпрыжку вслед за ним.

Его ввели в одну из хижин. Это было типичное жилое помещение со сложно устроенным очагом, подстилками для сна и сложенными в кучи пищей, инструментами и шкурами. Похоже, здесь жило десять-двенадцать человека, включая детей. Но семья вышла отсюда, и остались лишь двое бородатых мужчин примерно одного с ним возраста, и женщины, которые привели его сюда. Пол был сильно утоптан и замусорен обычными остатками повседневной деятельности людей – костями, осколками камней после изготовления орудий труда, несколькими наполовину съеденными корнями и плодами.

Мужчины сидели перед тлеющими углями в очаге. У них у всех сквозь носовую перегородку были продеты огромные кости. Один из них сделал жест. «Хорн!» Слово было незнакомо, но жест узнавался безошибочно.

Проросток сел по другую сторону от костра. Ему предложили поесть приготовленный корень и попить какую-то густую жидкость. Раскладывая товары, он жадно оглядывал хижину. Очаг был устроен сложно – это было нечто большее, чем простая ямка в земле, как делали люди Матери. А рядом была яма, выстланная кожей и наполненная водой и большими плоскими валунами из русла реки. Ему сразу удалось посмотреть, как нагревали воду, бросая в неё горячие от огня камни. Ещё была постройка из глиняных кирпичей и соломы, назначение которой он не смог понять: он никогда прежде не видел печь. Было несколько необычных изделий вроде хорошо сплетённых корзин, и ещё чаша, сделанная из материала, вначале принятого им за древесину, но оказавшегося странной затвердевшей глиной.

Но самыми восхитительными вещами были лампы.

Это были просто глиняные чаши, наполненные животным жиром, с кусочком прута можжевельника, который использовался как фитиль. Но они равномерно горели, наполняя хижину ярким жёлтым светом. Теперь ему стало ясно, почему этим хижинам не были нужны окна – и его ум рванулся вперёд, когда он понял, что благодаря этим лампам возможно будет получить свет всякий раз, когда нужно, даже глубокой ночью, даже без костра.

Было очевидно, что эти люди далеко обошли его собственный народ в навыках изготовления инструментов. Но их искусство находилось на гораздо более низком уровне, хотя некоторые из них носили нити бус, такие же, как он видел на шее у маленькой девочки – из бусинок, сделанных из слоновьего бивня.

Поэтому он не был удивлён, когда взрослые люди оказались ошеломлены множеством товаров, которые он смог выложить перед ними. Здесь были вырезанные из слоновьих бивней и кости статуэтки, изображающие животных и людей, вырезанные на ракушках и кусках песчаника рельефные изображения – абстрактные и символические, а также одно из самых необычных собственных изделий Матери – существо с телом человека и головой волка.

Такую реакцию он видел много раз до этого. Искусство людей Матери чрезвычайно продвинулось вперёд за пару десятков лет, начавшись с её собственных первых неуверенных каракулей. Люди уже были готовы к этому, они обладали большим мозгом и ловкими пальцами: нужно было всего лишь, чтобы кто-то придумал идею – развитые умы этого речного народа тоже были готовы заниматься искусством. Мать словно бросила пылинку в перенасыщенный раствор, и немедленно образовался кристалл.

Проросток не мог общаться с этим речным народом никак, кроме жестов и слов, о значении которых можно было примерно догадаться. Но вскоре характер обсуждения прояснился. Сделка будет такова: предметы искусства от Проростка за совершенные инструменты и изделия от этих оседлых незнакомцев.

К тому времени, когда он ушёл, чтобы встретиться со своими спрятавшимися попутчиками, примерно к полудню следующего дня, его мешок был набит образцами товаров. И он тщательно запомнил местоположение каждой печи, каждого искусно сделанного очага.

Всё это он сделал для Матери – так же, как раньше исполнял многие поручения такого рода. Но здесь, рядом с ним, не было Матери, она не работала и не рисковала вместе с ним. И к своему удивлению, он обнаружил в своём сердце тёмный уголок, в котором зрело чувство обиды.

Мать сидела у входа в свой шалаш: ноги подогнуты, руки упираются в колени, лицо обращено к солнцу, а спину согревал прогоревший ночной костёр. Она постарела, похудела, и ей, похоже, было уже трудно согреваться. Но сейчас ей было хорошо. Она чувствовала странное удовлетворение.

Каждый квадратный сантиметр поверхности её кожи был покрыт татуировками. Даже подошвы её ног были украшены решётчатым орнаментом. Сегодня она, как обычно, носила накидку из кожи, поэтому многие из её украшений были закрыты, но сама кожа была полна красок и движения: скачущие животные, летящие копья, вспыхивающие звёзды. А на деревянном шесте возле неё сидел череп её давно умершего ребёнка, склеенный из кусочков при помощи камеди, сделанной из сока дерева.

Она смотрела, как люди уходят заниматься своими повседневными трудами. Они поглядывали на неё, иногда кивая в знак уважения, или же поспешно отворачивались, избегая пристального взгляда Матери и её безглазого сына – но в любом случае они отклонялись от своего пути, словно планеты, пролетающие мимо гравитационного поля какой-то огромной чёрной звезды.

В конце концов, именно Мать разговаривала с мёртвыми, Мать просила за них землю, небо и солнце. Если бы не Мать, дождь больше не шёл бы, трава бы не росла, а животные не приходили бы к ним. Даже когда она молча сидела здесь, она была важнейшим человеком в общине.

Последний разбитый лагерь блистал красками и формами. Мать словно постепенно сохранила весь этот отряд в своей голове, в своём прочерченном молниями воображении – и в каком-то смысле так оно и было. Очертания животных, людей, копий, топоров, а также странных существ, которые были смесью людей, животных, деревьев и оружия, виднелись на каждой поверхности – на камнях, выбранных за их гладкую, пригодную для работы поверхность, и на обработанных шкурах, которыми было покрыт каждый из шалашей. И с этими образами переплетались абстрактные орнаменты, которые всегда обозначали владения Матери – спирали, лучистые фигуры, решётки и зигзаги. В эти символы вкладывалось множественное значение. Изображение канны могло представлять само животное, или знание людьми его поведения, или оно могло означать деятельность, связанную с охотой – всё, что нужно было для того, чтобы убить её, сделать инструменты, спланировать охоту и преследовать зверя, или же что-то более неуловимое, вроде красоты животного или изобилия и радости самой жизни.

Древние преграды, разделяющие разные области мышления в уме Матери и тех, кто следовал за ней, наконец, рухнули. Её сознание в целом больше не было ограничено отношениями с другими людьми, когда руки, ноги и рты работали независимо от мыслей; сознание больше не было ограничено своей старой функцией – моделированием чужих намерений. Теперь она могла думать о животном, как будто о личности, и об инструменте как о человеке, с которым нужно было договариваться. Мир словно оказался населённым новыми видами людей – как будто инструменты, реки и животные, и даже Солнце и Луна были людьми, с которыми можно было договариваться, и кого можно было понять, как любого из людей.

После тысячелетий застоя сознание стало мощным многоцелевым инструментом, что выразилось во множестве уровней и значений произведений искусства, словно отражавших новый тип мышления. Для высоколобых людей наступило время интеллектуального брожения умов.

И Мать была не единственным катализатором этого процесса. Многие другие люди, подобные ей, были рассеяны по всей области распространения людей. Каждый из этих гениев-пророков, если подозрительные соплеменники не убивали его сразу, схожим образом становился центральной фигурой в новом типе мышления, новом образе жизни, новом вдохновении. Это было началом резких изменений в характере взаимодействия людей с окружающим миром.

К развитию этого нового типа мышления привела нестабильность климата. Окружающая среда этой эпохи плейстоцена, резко меняющаяся из крайности в крайность, не имея в этом аналогов в более поздние времена, была безжалостным фильтром: исключительно суровые условия пережили лишь обладающие исключительными качествами индивиды, которые передали потомкам своё генетическое наследие. И помимо того, что среднестатистический ум улучшался, индивидуумы с исключительными способностями вроде Матери становились всё более обычным явлением – и в равной мере распространялись опережающие своё время технологи, которые дали речному народу передовой инструментарий. С точки зрения вида в целом, способность производить случайных гениев была полезной для ума. Они могли зачахнуть в безвестности, но могли изобрести нечто, способное оказать влияние на судьбу людей.

А когда такое новшество появлялось, обширный ум их соплеменников был готов его принять. Всё выглядело так, словно они хотели этого. На протяжении семидесяти тысяч лет люди обладали необходимым аппаратным обеспечением. И сейчас Мать, и другие люди, подобные ей, снабжали их программным обеспечением.

Этот новый путь осознания мира уже приносил людям Матери небывалую пользу. Лагерная стоянка, если не принимать во внимание украшения, была обычным беспорядочным скоплением тентов. Но этот последний лагерь был огромным; здесь жило вдвое больше людей по сравнению со временем перед пробуждением сознания Матери. И уже прошло очень много времени с тех пор, как у кого-либо были впалые щёки и распухший от голода живот. Пути Матери вели к успеху.

Мать видела, что девочка Пальчик сидела в одиночестве тени гигантского баобаба. Пальчик, лишь четырнадцати лет от роду, тщательно работала над какой-то новой скульптурой, аккуратно срезая ножом кусочки слоновой кости. Она сидела, скрестив ноги и постелив на колени кусок кожи; глаза Матери, по-прежнему зоркие, различали отблеск стружек слоновой кости на земле вокруг неё. Именно она украсила изящной резьбой в виде головы слона ракушку, которую Проросток отдал речному народу.

Пальчик носила на щеке татуировку – спиральный рисунок, который превратился в знак тех привилегированных людей, которые были ближе всех к Матери: знак отличия её духовенства. Но Пальчик была уже вторым поколением. Она была дочерью Глазастой – которая давно умерла, убитая инфекцией после той первой грубой татуировки. Пальчик была отмечена спиральными знаками отличия, пока была ещё младенцем; по тому, насколько эта татуировка исказилась и выцвела, пока она росла, можно было понять, что это была отметка, носить которую было особой честью.

Но девочка быстро росла. Мать знала, что вскоре она должна будет найти ей партнёра – так же, как она выбрала партнёра для её матери, Глазастой. На примете у Матери было несколько кандидатов – мальчиков и молодых мужчин из числа её духовенства; когда придёт время, она доверится своим инстинктам, чтобы сделать правильный выбор.

На неё упала тень. К Матери нерешительно приблизилась женщина, опустив глаза к пыльной земле. Она была молода, но ходила, наклонившись. Она принесла мясо с бедра оленя и положила этот символический дар на землю перед Матерью. «Болеть, – тихо произнесла женщина, опустив голову. – Спина болеть. Идти, голову поднять, спина болеть. Поднять ребёнка, спина болеть».

Мать знала, что ей недавно исполнилось лишь двадцать, но проблемы со спиной мучали эту девушку после того, как несколько лет назад она по глупости ввязалась в состязание по борьбе со своим братом, который был намного старше и тяжелее её.

Мать отказывала почти во всех таких просьбах. Было бы очень плохо, если бы все видели, что она просит о чудесах по требованию – и неважно, работало это, или нет. Но сегодня, наблюдая, как работает маленький гений Пальчик, и согревшись на солнце, она была в хорошем настроении. Она схватила её за пальцы и жестами показала, чтобы девушка сняла свою повязку из кожи и встала на колени, повернувшись к ней спиной.

Девушка беспрекословно подчинилась, склонившись голой перед Матерью.

Из очага за спиной Мать взяла горстку холодной золы. Она поплевала в неё, сделав жидкую пасту из пыли, и подняла её к пристально глядящим глазницам Молчаливого, чтобы он смог увидеть её. Затем она растёрла золой спину девушки, что-то беззвучно бормоча. Когда зола коснулась её тела, девушка вздрогнула, как будто она всё ещё была горячей.

Закончив работу, Мать шлёпнула девушку по спине и позволила ей встать. Мать погрозила пальцем: «Будь сильной. Не думай о плохом. Не говори ничего плохого». Если бы лечение сработало, Мать подкрепила бы свою репутацию. Если бы не сработало, девушка обвинила бы себя в том, что оказалась не достойной. В любом случае, Мать заработала бы себе ещё немного хорошей репутации.

Девушка нервно кивнула. Удовлетворённая, Мать позволила девушке идти. Она взяла мясо и задвинула его вглубь хижины. Позже кто-нибудь приготовит его и прибережёт для неё.

Обычные дневные заботы.

Примитивное лечение Матери дало её пациентке реальное ощущение облегчения от боли в нездоровой спине. Это было всего лишь то, что однажды назовут эффектом плацебо: поверив в силу лечения, девушка почувствовала себя лучше. Но тот факт, что эффект плацебо воздействовал скорее на ум девушки, чем на её тело, не делал его менее реальным, или менее полезным. Теперь она могла лучше заботиться о своих детях – у которых появится лучший шанс на выживание по сравнению с семьёй матери, которая не верила, и чьи симптомы нельзя было исцелить при помощи плацебо – и в дальнейшем эти дети с большей степенью вероятности обзаведутся собственными детьми, которые унаследуют внутреннюю склонность к вере от своей бабушки.

То же самое получалось и с охотниками. Они начали рисовать изображения животных, на которых охотились, на камнях и стенах своих шалашей, сделанных из шкур. Они преследовали эти образы, поражали их копьём в сердце или в голову, и даже беседовали с животными о том, почему они должны отдавать свою жизнь на пользу людям. С помощью таких ритуалов охотники заглушали свой страх. Они часто получали ранения или гибли из-за собственной неосторожности, но процент их успеха был высоким – выше, чем у тех, кто не верил, что можно каким-то образом разговаривать со своей добычей.

В процессе своего становления люди всё ещё оставались животными, всё ещё подчинялись законам природы. Ни одно новшество в образе их жизни не закрепилось бы, если бы не давало им адаптивного преимущества в бесконечной борьбе за выживание. Способность верить в вещи, которые не были правдой, была мощным средством выживания.

И Мать полусознательно, но наилучшим образом способствовала поддержанию и распространению этой склонности к вере. Выбирая пары для продолжения рода среди своих последователей в вере, Мать создавала репродуктивную изоляцию нового плана. Благодаря ей расхождение между двумя разными группами людей – сторонниками веры и неспособными верить – происходило на удивление быстро и приводило к ощутимым различиям химических особенностей и организации мозга уже за дюжину поколений. Это было началом эпидемии мышления, которая быстро охватит всю популяцию.

Но в остальном мире, за границами области распространения этих людей, в северной Европе и на Дальнем Востоке, люди более древнего типа, могучие костебровые и долговязые ходоки, по-прежнему делали свои более простые инструменты и даже древние ручные топоры, служившие им для тех же целей, что и хитроумные постройки птицам-шалашникам, и жили своей примитивной жизнью, как делали испокон веков.

Позже Мать ещё раз видела ту девушку. Она ходила значительно легче, меньше наклоняя тело. Она улыбнулась и даже помахала Матери, которая позволила себе улыбнуться в ответ.

В конце дня пыльный, измученный жарой и жаждой Проросток вернулся из своей экспедиции к реке. Среди всех изделий, принесённых с собой, он выбрал для показа Матери лишь одно. Это была лампа, сделанная из загадочным образом спечённой глины. Он зажёг фитиль, сделанный из коры, и поставил её внутри хижины Матери, осветив тёмное помещение, потому что дневной свет уже померк. Мать кивнула. Это должно у нас быть. Она начала строить планы, обрисовывая их краткими предложениями.

Но Мать заметила странность в поведении Проростка. Став после смерти Глазастой её ближайшим помощником, он проявлял к ней такое же почтение, как и прежде. Однако в его манерах скользило какое-то нетерпение. Но искрящийся свет небольшой лампы вытеснил эти мысли из её головы.

В разведывательные вылазки в окрестности стоянки речного народа Проросток брал своих лучших охотников.

Он объяснял, как хотел осуществить нападение. Он рисовал схематичные карты в пыли и выставлял камни, которые служили моделями строений и людей. Способность к символическому отображению вещей использовалась во многих целях. Социальные охотники всегда должны были координировать своё нападение. Так делали волки, большие кошки и динозавры-рапторы минувших эпох. Но никогда прежде планирование нападения не было столь тщательным и всеобъемлющим, как у этих умных гоминид.

На пути к постоянному месту жительства речного народа атакующая партия встретила очень мало животных. Добыча уже научилась бояться этих новых умных охотников с их дальнобойным оружием и ошеломляющим интеллектом.

А некоторые животные – отдельные виды свиней и лесных антилоп – уже стали редкостью в этих местах: их истребили люди.

Конечно же, это было нечто вроде весточки из далёкого будущего.

Но сейчас Проросток и его соратники охотились не на животных, а на людей.

Когда началось нападение, у речного народа не было ни единого шанса. Нападавшим давало преимущество не оружие и не количество, а их отношение к делу.

Люди Матери сражались, охваченные своего рода безумием, освобождающим их от страха смерти. Они продолжали сражаться, когда их товарищи падали вокруг них, страдая от ран, которые должны были вывести их из строя, и даже когда казалось, что их всех неизбежно убьют. Они сражались, словно веря, что не могли умереть – и что, в действительности, было похоже на правду. Разве ребёнок Матери не пережил смерть, наполнив собою камни и землю, воду и небо, чтобы жить с невидимыми людьми, которые управляли погодой, животными и травой?

И, поскольку они смогли поверить в то, что вещи, оружие, животные или небо были своего рода людьми, им не пришлось приложить много усилий, чтобы поверить в то, что некоторые люди были не больше, чем просто вещами. Старые понятия были сломлены. Во время нападения на речной народ они убивали не существ из рода человеческого, не людей вроде их самих. Они убивали вещи, животных, нечто, стоящее ниже их самих. Речной народ, при всей своей технической смекалке в обращении с огнём и глиной, не имел такой веры. Это было оружие, которому они не могли противостоять. И этот небольшой, но жестокий конфликт положил начало сценарию, по которому люди будут следовать вновь и вновь в долгие и кровавые эпохи, которым ещё предстояло наступить.

Когда всё было кончено, Проросток обошёл остатки стоянки. Он обнаружил, что многие из мужчин речного народа были уничтожены – молодые и старые, слабые и сильные. Он попробовал сберечь некоторых из детей и молодых женщин. Детей можно отметить знаком и обучить почитанию Матери и её помощников. Женщин раздадут его людям, принимавшим участие в битве. Если они беременны, им не позволят сохранить ребёнка, пока они сами не станут помощниками Матери. Он также узнал некоторых людей, умевших обращаться с печами, лампами и другими искусно сделанными вещами, которые были здесь – их тоже нужно сохранить, если они согласятся сотрудничать. Он подумал, что его людям стоит изучить секреты мастерства речного народа.

Это была ещё одна успешная операция, часть долговременного роста сообщества Матери.

Когда ей показывали деревню речного народа, Мать была довольна и принимала от Проростка знаки почтения в виде поклонов. Но она вновь увидела хмурящееся лицо Проростка. Она подумала, что он, возможно, проявлял всё большее недовольство, вынужденный повиноваться её указаниям. Возможно, он хотел для себя большего. Ей следовало задуматься над этим и что-то решить по этому поводу.

Но для таких интриг было уже слишком поздно. Даже когда она осматривала это последнее завоевание её племени, она уже начала умирать.

Мать так и не поняла, что у неё был рак, пожиравший её изнутри. Но она могла ощущать его – ком в своём животе. Иногда она представляла себе, что это был Молчаливый, вернувшийся из мира мёртвых, готовящийся к новому рождению. Боль вернулась в её голову – такая же сильная, как когда-то. Эти сияющие огни вновь вспыхнули у неё перед глазами, а зигзаги, решётки и звёзды взрывались, словно раны, полные гноя. Дошло до того, что она могла лишь лежать в своём шалаше с зажжённой лампой, коптящей из-за горения животного жира, и слушать голоса, которые эхом отзывались в её объёмистом черепе.

Наконец, к ней пришёл Проросток. Она едва смогла разглядеть его среди ослепительного сияния узоров, но ей было очень нужно сказать ему кое-что. Она схватила его руку своими пальцами, словно когтями. «Слушать», – сказала она.

Он напевал мягко, как ребёнку: «Ты спи!»

«Нет, нет, – настояла она скрежещущим голосом. – Не ты. Не я». Она подняла палец и коснулась им своей головы, своей груди: «Я, я. Мать». На её языке это было мягкое слово: «Яа-анн».

Замкнулась ещё одна связь. Теперь у неё был символ даже для самой себя: Мать. Она была первым человеком за всю историю человечества, у которого появилось имя. И, хотя она умирала, не оставив после себя ни одного живого ребёнка, она думала, что была матерью для них всех.

«Яа-анн, – прошептал Проросток. – Яа-анн». Он понимающе улыбнулся ей. Он склонился над нею, прильнув к её рту своими губами. А потом он плотно зажал ей нос.

Пока длился этот ужасный поцелуй, пока её ослабленные лёгкие пытались втянуть воздух, быстро сгущалась тьма.

Мать подозревала каждого человека в группе, в тот или иной момент времени, в намерениях причинить ей вред. Каждого, за исключением Проростка, её первого помощника среди всех. Как странно, подумала она.

Растущая вера в то, что за каждым событием лежит намерение – будь то злая мысль в чужой голове, или доброжелательная прихоть бога в небе – была, возможно, неизбежным явлением для существ, обладавших врождённым пониманием причинно-следственных связей. Если ты обладаешь достаточным умом для изготовления инструментов из нескольких составных частей, то, в конечном счёте, ты придёшь к вере в богов – к концу всех причинно-следственных связей. Конечно, у этого была своя цена. В будущем, чтобы служить своим новым богам и шаманам, людям придётся жертвовать многим: временем, богатством, и даже правом иметь детей. Иногда они должны были даже жертвовать своей жизнью. Но воздаянием за это было то, что они больше не должны были бояться смерти.

Поэтому сейчас Мать не боялась. Огни в её голове, наконец, погасли, образы исчезли, и даже боль успокоилась.

Содержание