ГЛАВА 9

Хранители огня

Охотники за мёдом и пчеловоды
с древности до наших дней

ВСПОМИНАЕТ СТИВ:

Влажный тропический лес Малайзии в два часа ночи не был похож ни на что из виденного мною когда-либо. Я был окружен плотным древостоем из тонких деревьев с прямыми стволами и гладкой корой, известных как диптерокарпы – почти тысяча различных видов деревьев на один акр. Время от времени над ним поднималась крона пальмы или массивный шатёр дерева семейства бобовых – как это происходило во влажных тропических лесах неотропиков, с которыми я был больше знаком – но эти палеотропические гиганты были лишены множества характерных орхидей и бромелиевых, которые украшают полог влажного тропического леса в Центральной Америке, где я работал ранее за свою карьеру.
Однако именно в эту ночь в тропическом лесу оставалось ещё кое-что незнакомое: начался древний ритуал сбора урожая мёда, который будет сопровождаться потрясающим пиротехническим представлением. Я стоял неподалёку от огромного дерева туаланг вместе со старыми и новыми друзьями, ожидая того момента, когда я стану свидетелем удивительного дождя из раскалённых угольков, падающего с тлеющих факелов, которые держат в 90 футах над нами. Где-то высоко в кроне туаланга 70-летний малайский охотник за мёдом и его 16-летний внук готовили свои приспособления для сбора мёда в колониях гигантских азиатских медоносных пчёл. На земле под ними трое певцов пели древние молитвы, являющиеся частью ритуала охоты за мёдом на деревьях туаланг.
Я пришёл сюда вместе с дюжиной других учёных-специалистов по пчёлам, чтобы увидеть одно из немногих гигантских деревьев туаланг близ озера Педу в провинции Кедах северной части Малайского полуострова около границы с Таиландом. Конечно, я был достаточно хорошо осведомлён о многих особенностях, которые отличают аборигенную азиатскую медоносную пчелу Apis dorsata – гиганта, достигающего полудюйма в длину – от домашней европейской медоносной пчелы Apis mellifera. Однако ничто из прочитанного мною и преподанного моими малазийскими коллегами не могло подготовить меня к тому способу, при помощи которого эти охотники за мёдом по-прежнему устанавливали контакт с гигантскими пчёлами посредством анимистических ритуалов – упрашивая, заклиная и, в конце концов, успокаивая пчёл, чтобы получить доступ к их блестящим сотам.
Я ощущал, как люди здесь научились встречать свирепость общественных пчёл своим собственным волшебством, как они поступали на протяжении бессчётных тысячелетий. Здесь я мог видеть, как некоторые из самых стойких поверий об исцеляющей силе дикого мёда стали явью – чистой и по-прежнему живущей в древнем гигантском улье, полном историй, возможно, таких же древних, как сама способность нашего собственного вида сочинять сказки.
Моим гидом был профессор Махджир Мардан, специалист по охоте за мёдом из Аграрного университета Малайзии близ Куала-Лумпура. Мардан узнал многое из индуистского и исламского символизма, связанного с пчёлами, на протяжении целого десятилетия визитов ко многим охотникам за мёдом. Из целого роя историй, которые он хранил в памяти, он выбрал одну, чтобы рассказать её нам – тем, кто стал самыми новыми паломниками к гигантскому дереву туаланг в диптерокарповом лесу:

«Говорят, в древние времена жила индусская служанка, которую звали Хитам Манис, «Тёмная сладость», поскольку она была темнокожей красавицей. Она влюбилась в сына правящего султана, который ответил ей любовью. Но они не могли вступить в брак, потому что она была незнатного происхождения. Она и её подруги – которых звали Даянг – были вынуждены бежать из дворца, потому что разъярённый правитель хотел убить её. Когда она убегала, металлическое копьё вонзилось в её сердце. Она и её подруги превратились в пчёл и улетели».

Профессор сделал паузу и предложил группе лечь на открытом земляном склоне, чтобы смотреть в крону дерева туаланг, ожидая того, что случится в этой истории дальше:

«Однажды принц, который уже был помолвлен с принцессой, заметил высоко на дереве соты. Он забрался за ними на дерево и обнаружил внутри них липкое сладкое вещество. Он позвал своих слуг, чтобы они принесли нож и ведро. Когда ведро спустилось вниз, они обнаружили, к своему ужасу, что в нём лежало тело принца, разрезанное на куски!
Бестелесный голос прокричал, что он совершил кощунство, когда воспользовался металлическим ножом, чтобы срезать соты, потому что сама Хитам Манис погибла от металлического предмета.
Затем золотой дождь пчёл заново срастил принца целиком».

Профессор снова сделал паузу, на сей раз с иронией в голосе, потому что он говорил о «золотом дожде», который пчёлы испускают в процессе массовой дефекации сразу после захода солнца. Этот самый «золотой дождь» однажды спутали с ужасающим «жёлтым дождём», смертоносной формой реальной биохимической войны, которая отравила тысячи сельских жителей в ходе Вьетнамской войны. В настоящее время благодаря работе Чета Мирочи и других учёных стало ясно, что жёлтый дождь древности далёк от смертоносного: помёт гигантских азиатских пчёл обогащает тропические почвы огромными порциями азота – питательного вещества, которое в тропических лесах зачастую бывает в дефиците. В этой малайской истории «золотому дождю» приписывают скорее укрепляющие, чем разрушительные качества – восстановление тела человека, который оказался разрезанным на куски из-за того, что не смог оказать уважение Хитам Манис.
Профессор Мардан закончил историю, напомнив группе, как эта легенда продолжает в настоящее время определять способ сбора тонких восковых сот охотниками за мёдом: «И до наших дней никакого металла – на всех этапах используется только оборудование из древесины, шкур и коровьих костей из уважения к преждевременной и мучительной смерти Хитам Манис».
Несмотря на опасную и беспокойную жизнь, которую ведут охотники за мёдом, они всегда относятся к гигантской Apis dorsata с величайшей нежностью, называя пчёл Хитам Манис, любовью, достойной принца. Они также показывают своё уважение к гигантским пчёлам тем, что называют их лишь иносказательно, используя такие поэтические прозвища, как «Распустившиеся цветы» или «Прекрасные друзья». Они кротко именуют себя Даянг, служанками Хитам Манис.
Пока я безуспешно пытался разглядеть охотников за мёдом на их самодельных лестницах, поднимающихся «ёлочкой» в крону дерева, Даянг, работающие внизу, наполнили воздух множеством заклинаний. Охота за мёдом всегда происходит после захода луны или в безлунные ночи, когда пчёлы не вылетают из своих гнёзд. Даянг и всем остальным наблюдателям на земле запрещено носить факелы и даже зажигалки рядом с деревом. Иначе от 30 до 70 тысяч особей Apis dorsata из каждого гнезда наверху бросились бы к огням, жаля всех, кого увидят.
Однажды за несколько недель до нас, когда один из помощников профессора Мардана не внял предупреждениям, он был атакован пчёлами всего лишь из одной колонии на этом дереве. Он получил гораздо больше 200 ужалений, и его нужно было нести милю вниз по крутой тропе; затем его госпитализировали, и с нами он уже не вернулся. Мы, подобно Даянг, должны были сделать всё возможное, чтобы избежать гнева гигантских пчёл, считающихся самыми воинственными среди примерно семи видов аборигенных пчёл Старого Света. По сравнению с этими гигантскими пчёлами африканизированные «пчёлы-убийцы», которые теперь водятся повсеместно на большей части обеих Америк – это всего лишь слегка докучливые существа.
Группа стояла в напряжении под туалангом – деревом семейства бобовых высотой 120 футов, известным науке как Koompasia excelsa. Мы осознали, насколько сильно рисковали жизнью два малайца, поднимающихся на высоту 90 футов в полог леса по крепким, но выглядящим такими хрупкими ступеням лестниц, расположенным «ёлочкой». Старший среди них, Пак Тех, лазил на это самое дерево с 1965 года, но по-прежнему твёрдо придерживался всех предосторожностей и табу. Жилистый 70-летний мужчина совершил ритуальное омовение, помолился, а затем оставил медовые подношения у основания дерева перед началом своего ночного подъёма на него. Его внук до этого принимал участие в ритуале как Даянг-часовой на земле, но это был самый первый раз, когда мальчик совершит подъём, чтобы играть роль охотника за мёдом и носильщика гигантского факела, которым они должны будут воспользоваться.
В три часа ночи они сидели в кроне туаланга настолько высоко, что я не смог бы разглядеть их, даже если бы было светло. Они намеренно ожидали, пока последние лучи лунного света не пропадут за горизонтом, а затем подали сигнал Даянгам поднять огромный ковш из коровьей шкуры на подъёмнике из верёвки и шкива, который они сделали. Один из «служанок» Даянг вновь затянул монотонные заклинания, которые будут периодически возобновляться весь остаток ночи, почти до самого рассвета. Мы едва могли разглядеть плохо видимый силуэт гигантского дерева, троих верхолазов и разбросанные по кроне пчелиные соты на фоне сияющих точек зодиакальных огней – огня иного рода в небесах.
Я сумел, наконец, расслышать Пака Теха, который крикнул, что лезет по огромной ветке над первым пчелиным гнездом. Наконец, он был готов забрать мёд и расплод в одной из восьмидесяти с лишним колоний, свисающих с дерева, словно громадные рождественские украшения. Теперь все Даянг громко пели, надеясь успокоить пчёл и гарантировать безопасный сбор урожая. Пак Тех попросил, чтобы ему дали тлеющий факел, сделанный из туго связанного пучка плетей определённых лиан. Длинный факел был зажжён в основании дерева как часть подготовительного ритуала. Иногда мы могли разглядеть его вспыхивающий кончик, напоминающий красный огонёк сигареты в тёмной комнате, или замечали вспышку каскада искр, когда кто-то тыкал им в ствол дерева. Из своего ненадёжного местоположения Пак Тех, его внук и третий верхолаз начали направлять жар, искры и дым факела в сторону сот, пробуждая пчёл от дремоты.
Затем, устроив «дождь искр», мужчины поднесли горящий конец факела к массивным сотам параболической формы, подпаливая их и сгоняя с них толстый слой пчёл. Внезапно Пак Тех начал энергично стучать тлеющим концом факела по ветке прямо над гигантскими сотами. Тысячи пылающих оранжевых и красноватых угольков разного размера дождём полетели вниз, словно фантасмагорический метеоритный дождь. Ни один фейерверк на Четвёртое июля не казался мне таким запоминающимся или долгим, как этот образец туземной пиротехники в ту особую ночь в тропическом лесу близ озера Педу. Каскад искр, вычерчивая дрожащие траектории, лениво падал на поляну под гигантским туалангом. До того момента я вытягивал шею, заглядывая под дерево снизу, но теперь попятился под защиту диптерокарпового леса.
Когда некоторые из пылающих искр долетели до земли, я услышал угрожающий рёв, доносящийся вслед за ними с дерева. Он отличался от всего, что я когда-либо слышал. Десятки тысяч рассерженных пчёл роем слетали со своих сот, следуя за огненным дождём, падающим от гнёзд гигантских пчёл до земли. Пчёлы из соседних колоний также взлетали и включались в шумную свалку. Их гул был настолько громким и близким, что я инстинктивно пригнулся и задержал дыхание, поскольку двуокись углерода в вашем дыхании – это стимул, который заставляет пчёл жалить. Я почувствовал, что содрогнулся до глубины души от неотвратимой мысли о том, что тысячи пчёл, готовых защищаться, могли бы найти меня, а также Даянг, прижавшихся друг к другу в темноте далеко внизу.
Вместо этого гигантские пчелы разлетелись в стороны, собираясь группами вокруг тех мест, где исчезли тлеющие угольки. Не проявляя угрозы, они расселись на земле и окружающей листве, где и останутся до тех пор, пока первый свет утра не поманит их обратно наверх, к остаткам их разграбленных гнёзд. Однако к тому времени Пак Тех уже уйдёт от дерева, а мёд из некоторых колоний будет собран.
Пока все мы, ошеломлённые, ещё толпились внизу, Пак Тех уже начал извлекать мёд из гнезда высоко над нами. Пользуясь лопаткой коровы, костью из плеча, он начал срезать соты. Затем он свернул восковой кусок длиной 3 фута так, чтобы его сладкое золотое сокровище осталось внутри – долгожданный праздник. Затем он уложил этот кусок сот в люльку из коровьей шкуры, которую загружал до тех пор, пока та не переполнилась. Каждый раз, когда он спускал люльку с мёдом и сотами людям внизу, вверх поднималась другая люлька из коровьей шкуры и ротанговой пальмы.
В течение следующих четырёх или пяти часов Пак Тех переходил от одной колонии к другой. Наконец в шесть часов утра жилистый старик и двое его помощников, изнурённые, добрались до земли. Там Даянг помогли им вылечить несколько укусов, которые достались им в эту ночь. (Они лечили рубцы Пак Теха мёдом гигантской пчелы, поскольку считали это верным средством!)
Пока Пак Тех и его внук наполняли люльку за люлькой, Даянг внизу переносили куски сот к огромному валуну, нависающему над входом в пещеру, полную нектароядных летучих мышей. Там люди отжимали и фильтровали остатки мёда из красивых восковых сот. Голодные и уставшие, мы сгрудились вокруг пачкающегося урожая и вместе с Даянг приступили к восхитительно сладкой трапезе из пчелиного расплода и мёда. Некоторые из нас сражались за лучшие куски сот – с личинками и куколками – чтобы плюхнуть их в стоящие наготове контейнеры с жидким азотом и провести дома анализ ДНК. Это был разительный контраст: с одной стороны древний ритуал сбора мёда, а с другой – современная высокотехнологичная гонка за скрытыми генетическими тайнами этих внушающих страх гигантских опылителей. Тем временем под валуном малазийцы продолжали фильтровать мёд в 7-галлонные ёмкости, ожидающие, когда их перевезут обратно на ближайшие деревенские рынки.

Действуя вместе, Пак Тех и его команда собрали с этого дерева почти тысячу фунтов мёда. Это было всего лишь одно из примерно десятка деревьев, за которыми они присматривают – деревьев, разбросанных далеко друг от друга в лесах, окружающих озеро Педу. Охота за мёдом туаланга позволяет каждому человеку из команды Даянг выручить за месяц на целых 150 долларов США больше, чем он смог бы заработать в качестве сборщика каучука или батрака на ферме. Сегодня охотники должны получить разрешение на сбор мёда с деревьев от султана провинции Кедах, потому что конкуренция сейчас стала такой же свирепой, как сами пчёлы – в настоящее время существует более 70 команд охотников за мёдом туаланга, которые из года в год конкурируют за те немногие гигантские медоносные деревья, что произрастают в местах их проживания. Все вместе они собрали целых 150000 фунтов мёда в течение лишь одного двух- или трёхмесячного сезона. Однако этот урожай может уменьшиться, поскольку дальнейшее сведение леса покушается на их деятельность и, конечно же, на жизнь гигантских пчёл в их тропическом лесном доме.
Профессор Мардан откровенно говорит о том, как заготовка древесины в окрестных лесах в настоящее время разрушает эту древнюю традицию: «Для многих сборщиков мёда собирательство мёда будет существовать всегда, пока есть пчёлы и лес. Но в настоящее время самой большой угрозой профессии сборщика мёда выглядит истощение запасов цветущих растений во влажном тропическом лесу, вызванное неразборчивыми лесозаготовками. Многие профессиональные сборщики мёда остро чувствуют, что деревья пчёл, которые дают хорошую древесину, должны быть защищены от лесорубов. Их мнению следует уделить первоочередное внимание».
Фактически, некоторые лесничие признают, что гигантские туаланги могут входить в число самых высоких деревьев, остающихся на Земле – они достигают высоты 150 футов или больше. Эти деревья хранят пережитки одних из самых древних отношений между пчёлами, запасами цветов и хозяйствующими людьми. Они также предоставляют охотникам за мёдом возможность получить существенную прибавку к их скудным доходам, избегая исчерпания лесных богатств – и не беспокоя гигантских пчёл настолько, что они навсегда покидают деревья. Пак Тех своими глазами наблюдал возвращение пчёл на одно и то же дерево, с которым он ежегодно работал начиная с середины 1960-х годов. Древние молитвы по-прежнему возносятся – и он по-прежнему использует коровью лопатку вместо металлического ножа и деревянную лестницу вместо алюминиевой – чтобы почтить Хитам Манис, тёмную сладкую богиню, для которой он сам и его семья являются служанками.
Далеко отсюда, на другом конце Евразийского континента, в восточной Испании, древние петроглифы в укрытии на склоне скалы изображают деятельность, подобную той, свидетелем которой я был возле озера Педу. В местечке Барранк Фондо близ Кастельона ваш взгляд поднимается по отвесной скальной стене туда, где пять человеческих фигур лезут по лестнице к гнезду, пока их семьи ждут внизу, охваченные жаждой попробовать мёд. Лестница тянется к гнезду, окружённому пчёлами – гнезду высоко на дереве. Духи пасущихся животных и других существ, ветвистых растений и округлые пятна – летучие мыши, птицы или другие пчёлы – кружатся у кроны дерева. Возраст петроглифов, изображающих диких медоносных пчёл в Барранк Фондо, оценивается, как минимум, в 6000 лет. Сходные изображения лестниц, ведущих к гнёздам гигантских азиатских пчёл, можно найти в убежище дикой природы Джамбудвип в Пахмархи, Индия – они датируются 500 г. до н.э.
Ева Крейн, основатель и бывший директор Международной Ассоциации по научному пчеловодству, документировала самые разнообразные доисторические наскальные изображения медоносных пчёл, возраст которых доходит до 10000 лет до н. э, а возможно, и больше. Крейн утверждает, что петроглифическое наследие – это одно из многих предположений в пользу того, что в ранних человеческих культурах «сформировались близкие отношения с пчёлами, у которых [они] забирали мёд – несмотря на жала – и пчёл часто почитали как волшебных, или даже божественных существ». Специалист по истории отношений с окружающей средой Кейт Томас напоминает нам о том, что эти близкие отношения людей с колониальными опылителями находили выражение примечательным образом:

С пчёлами можно было общаться, поэтому, когда они роились, их владельцы могли свистеть, хлопать в ладоши, звенеть колокольчиками и стучать в тазы и котелки. Это была древняя практика, восходящая ещё к временам Древнего Рима, но всё ещё повсеместно наблюдавшаяся в Англии восемнадцатого века. Её изначальной целью, похоже, было предупреждение соседей о приближающемся рое и предотвращение споров путём установления прав на собственность заранее... Но до начала современной эпохи шум повсеместно расценивался деревенскими жителями как средство обращения к самим пчёлам. Считалось, что он не позволит им улететь слишком далеко; он заставлял их «сплотиться» и поощрял сесть как можно скорее.

Доисторические петроглифы, изображающие медоносных пчёл, и связанные с ними ритуалы не ограничиваются Европой. Тысячи африканских наскальных изображений показывают нам лестницы, ведущие к сотам и пещерам; многие из них окружены роями нападающих и мечущихся пчёл. Всё это, от кривых в петроглифической символике пчелиных гнёзд в Алжире до сцен охоты за мёдом в Зимбабве, является вполне достаточным свидетельством того, что сбор мёда маленькой Apis mellifera был окружён ритуалами подобно сбору мёда гигантской Apis dorsata в наши дни.

Трудно точно установить, когда на самом деле началось пчеловодство как противоположность охоте за мёдом. Ева Крейн думает, что самое раннее однозначное свидетельство существования пчеловодства – содержания пчёл на пасеке в ёмкостях, сделанных руками – изображено на четырёх сценах в храмах, расположенных вдоль Нила в Египте. Возраст этих расписных панелей составляет от 2400 до 600 года до н.э. Сцены явно изображают сбор, обработку и хранение мёда в больших глиняных сосудах. В могиле Пабесы красочные резные рельефы, датируемые временем между 660 и 600 гг. до н. э., демонстрируют активные связи между пчеловодами и летающими медоносными пчёлами: их ульи и сосуды для хранения мёда.
Начало пчеловодства, однако, может датироваться ещё более древними временами, задолго до того, как появились ульи, сделанные из тыквы-горлянки, керамики или деревянных ящиков. Возможно, самыми ранними ульями, о которых заботились люди, были просто куски уже заселённых пчёлами стволов деревьев, отпиленные и перенесённые к человеческим поселениям, где охочие до мёда медведи, барсуки или скунсы не могли добраться до них. Спустя века египтяне стали первыми кочевыми пчеловодами – они сплавляли нагруженные ульями баржи вверх и вниз по Нилу, предоставляя услуги по опылению фермерам в пойме и накапливая урожай мёда.

Пчеловодство можно датировать через связанные с ним артефакты, но когда же люди начали понимать, что пчёлы и другие существа были ответственны за опыление растений? И когда люди сами начали опылять культурные растения, чтобы те давали более высокие урожаи плодов? Археологи вновь обращаются к иероглифам египетских храмов как к документации ручного опыления фиников, интерпретируя сцены, датируемые 800 г. до н.э. Замечая, что женские растения финиковой пальмы, оказывающиеся в изоляции от производителей пыльцы, завязывали меньше плодов, земледельцы, выращивающие финики, возможно, догадались, что нужно приносить мужские соцветия и обметать ими соцветия на финиковых пальмах, дающих плоды. Эта практика, возможно, появилась у шумеров и ассирийцев, распространившись впоследствии среди других средиземноморских культур.
Хотя не все культуры в мире занялись ручным опылением своих самых ценных культурных растений, во многих из них есть собственные понятия и символы для естественного перекрёстного опыления. У индейских земледельцев, выращивающих кукурузу в пойме верхнего течения Миссури на Великих равнинах, есть древняя притча, напоминающая детям о том, что «кукуруза может путешествовать». Знаменитая садовница племени хидатса, известная как Женщина-Буйволова птица, знала, что различные разновидности кукурузы, посаженные в пределах «расстояния путешествия» друг от друга, переопылятся и потому утратят чистоту сорта или станут разноцветными. Поскольку разные разновидности кукурузы «приносят нам разную пользу», её люди пытались содержать каждую из них в чистоте, сажая её на значительном расстоянии от других.
Было бы неправильно думать, что туземные земледельцы, которых иноземцы научили приёмам опыления вручную, до того момента пребывали в неведении относительно управления перекрёстным опылением культурных растений. Такой вывод лежит в основе истории о том, как европейцы обучили индейцев-майя из племени тотонаков опылять ваниль – туземный вид орхидей на родине майя, в штате Веракрус в Мексике, который требует перекрёстного опыления. Некоторые утверждают, что мексиканские индейцы не представляли себе того, что их местные цветки тликсухитль нуждаются в перекрёстном опылении, чтобы в изобилии завязать стручки ванили. Лишь в 1836 году бельгийский ботаник по имени Моррен успешно опылил вручную цветки ванили, выращенной в ботаническом саду в Льеже. Известие об этом приёме быстро распространилось среди любителей ванили в Европе, и многие из них применили эту методику на своих оранжерейных посадках орхидей. Не прошло и десяти лет, как французские иммигранты в Мексике начали использовать такие методы опыления вручную и получили пятикратное увеличение урожая стручков ванили в долине реки Наутлы в южной Мексике. Молва говорила, что французские колонисты вскоре собирали намного больше стручков ванили со своих ограниченных посадок, чем их соседи-индейцы получают с больших посадок. Тотонаки обвиняли их в краже с их собственных плантаций. В надежде ослабить культурный конфликт (и, возможно, ради самозащиты), французские колонисты решили научить тотонаков новому приёму. И вскоре в результате применения этого новшества урожаи ванили у майя действительно увеличились.
Однако не стоит принимать эту историю как знак того, что в доисторическую и историческую эпохи майя не обращали внимания на выгоды от опыления культурных растений – они скорее просто способствовали оказанию этой услуги животными, нежели делали всю работу самостоятельно. Забота индейцев майя о безжалых пчёлах, и символизм, связанный с этой традицией животноводства, являются замечательным свидетельством их экологических догадок, касающихся отношений между культурными растениями и опылителями, зачастую скрытых или забытых. Майя с полуострова Юкатан и из соседних штатов долго охотились за мёдом не менее 17 различных видов туземных безжалых пчёл. Но важнее всего то, что четыре вида местных пчёл также содержались в их придомовых садах как полуодомашненные. Эти четыре безжалых пчелы, известные под общим названием «шунан каа» на языке майя, опыляют более 200 видов растений вокруг деревень аборигенов в мексиканских штатах Юкатан, Кампече, Кинтана-Роо, Табаско и Веракрус. Также они являются успешными опылителями не менее чем 16 сельскохозяйственных культур, которые произрастают в этой местности, в том числе кофе, кардамона, авокадо, лайма, манго, нансе и ещё нескольких тропических плодов и орехов.
Садовники без сомнения получают более высокие урожаи плодов, когда содержат сотни безжалых пчёл в виде искусственных колоний. Большинство искусственных колоний этих пчёл содержится в пустотелых стволах деревьев диаметром 10 дюймов в придомовых садах индейцев майя. Эти сады – богатый генетический запас разновидностей культурных растений народной селекции: как минимум, трёх дюжин плодов и клубней, четырёх дюжин трав, шести видов растений, дающих волокно и пригодных для изготовления утвари, десяти деревьев, из которых делают колья и сваи, и двадцати декоративных видов.
Традиция индейцев майя, связанная с заботой о местных пчёлах, явно сложилась в доисторические времена, о чём свидетельствуют священные тексты майя, известные как «Чилам Балам». Судьбы людей и пчёл часто переплетаются в историях и ритуалах майя. Например, когда пчеловод умирает, наследник его ульев должен немедленно пойти к пчёлам и сообщить им о смерти, уверяя их, что о них по-прежнему будут заботиться. Новый пчеловод не должен посещать кладбище или помогать готовить труп к похоронам из опасения, что он принесёт печаль в улей. Любой непредвиденный контакт со смертью должен сопровождаться ритуальным мытьём рук пчеловода, прежде чем он посмеет коснуться ульев. А если пчела случайно убита, её нежно заворачивают в листья, а затем хоронят. Из всех природных ресурсов, бывших в распоряжении индейцев майя, лишь маис был удостоен более сложных ритуальных излияний привязанности и уважения в сравнении с безжалыми пчёлами.
Пусть даже Колумб восхищался воском, полученным от этих безжалых пчёл, другие европейские колонисты чувствовали, что коренные американцы упустили нечто жизненно важное, не имея домашних медоносных пчёл. К 1620-м годам медоносные пчёлы много раз целенаправленно завозились в разные места Западного полушария. Вскоре завезённые пчёлы превратились в экологических конкурентов аборигенных пчёл родов Melipona и Trigona, но на полуострове Юкатан они не станут основным экономическим ресурсом вплоть до двадцатого века. Несмотря на конкуренцию со стороны апикультуры, мелипоникультура, или разведение безжалых пчёл, сохранилась среди индейцев майя, в том числе у тотонаков, культивирующих ваниль на территории штата Веракрус.

Существует множество культурных причин, объясняющих, почему майя не отказывались от своих местных пчел, даже при том, что домашние медоносные пчёлы производят больше мёда. Например, мёд местных пчёл, как считалось, успешнее лечил катаракту, конъюнктивит, простуды, лихорадки, изжогу, ларингит и осложнения при родах. Смеси пыльцы и мёда безжалых пчёл обладают отчётливо сладким, хотя и кисловатым ароматом, который приятнее, чем у мёда пчёл рода Apis. Мёд местных пчёл обычно добавляется к кашам атоле и приправам из тыквенных семян; мёд завезённых пчёл так не используется. Мёд местных пчёл не бродит и не кристаллизуется в обычных условиях хранения, поэтому он может сохранять свой аромат при хранении в течение двух или трёх лет без специальных мер предосторожности.
Возможно, самым важным было церемониальное использование мёда безжалых пчёл – в церемониях, для которых мёд от европейских пчёл просто не подошёл бы. Невин и Элизабет Вивер были, возможно, последними из сторонних наблюдателей, которые стали свидетелями обряда духовного возрождения у индейцев майя, связанного с безжалыми пчёлами – церемонии, называемой «Ханли Кол». Её празднование, которое ранее предписывалось проводить каждые четыре года на деньги разных пчеловодов деревни поочерёдно, в последние десятилетия стало очень редким. Чтобы возродить эту традицию, Виверам пришлось заплатить шаману из другой деревни, чтобы он прибыл и исполнил обряд, длящийся сутки. Однако, едва он прибыл, сотни местных жителей из числа юкатекских майя изъявили желание принять в нём участие. Чтобы обряд Ханли Кол был исполнен должным образом, потребовались более ста часов предварительной работы и пожертвования множества продуктов от местных растений и животных.
Эта церемония, предназначенная для того, чтобы позволить местной семье пчеловодов удвоить количество содержащихся у неё колоний, чередовала ритуальные приготовления, раздачу традиционной пищи и пение древних молитв семь раз. Молитвы обряда были обращены к Ноюм Каа, Великому богу пчёл, который пришёл из традиционного дома местных пчёл – Ял Коба, храма классических майя. По иронии судьбы, когда за несколько десятилетий до этого в деревню были впервые завезены европейские медоносные пчёлы, они вызвали большое волнение, потому что многие из местных майя принимали их за посланников Великого бога пчёл, упомянутого в церемонии. Однако они постепенно поняли, что мёд европейских пчёл не обладал ни одним из лечебных свойств, приписываемых местному мёду. С тех пор содержание ульев европейских медоносных пчёл считается занятием, преследующим сугубо экономические цели и лишённым какой бы то ни было искупительной культурной ценности. Традиционные церемонии майя не имеют никакой власти над пасеками завезённых европейских пчёл или над вездесущей африканизированной расой, ныне господствующей в этих местах.
В недавнем прошлом имело место косвенное подавление пчеловодства индейцев майя из-за недоверия испанцев к «колдовству», которым оно сопровождалось. Мексиканско-американский поэт Франсиско Аларкон напоминает нам об этом: «“Пчёлы – благочестивые служители цветов/ которые хранят для себя./ Они делают воск, который мы жжём во славу Господа/ За это мы их любим и уважаем их”/– сказал Мигель, искатель пчёл, когда его обманом заставили исполнить/ заклинания ульев, которые он знал лучше, чем “Ave Maria”».
К сожалению, количество колоний безжалых пчёл, о которых заботились майя, снизилось, поскольку всё большее число людей преследует исключительно экономические выгоды от содержания европейских медоносных пчёл, уделяя меньше времени аборигенным пчёлам. Число содержащихся индейцами колоний безжалых пчёл в настоящее время составляет лишь половину от того, что было в 1980 году. На сегодняшний день на полуострове Юкатан осталось лишь 530 семей, содержащих безжалых пчёл, и все эти майя содержат менее 5000 колоний, главным образом легче всего «приручаемого» вида Melipona beecheii. Сведение лесов позволило заложить в соседних областях плантации сахарного тростника и хенекена – плантации, где используются инсектициды, которые фактически истребили безжалых пчёл в некоторых местах прибрежных равнин. Генные пулы этих пчёл стремительно беднеют, и то же самое происходит с массивом культурных знаний о них.
Оказавшись в окружении участков вырубленного леса, некоторые земледельцы-майя, которым всё же пришлось отказаться от этой древней традиции пчеловодства, понимают, что их сборы мёда и урожая культурных растений в настоящее время стали необычно низкими. Некоторые винят в снижении количества мёда недостаточное количество цветов в вырубаемых ради древесины лесах, соседствующих с их придомовыми садами. Другие обвиняют в снижении урожая и сбора мёда локальную засуху, которая сопровождает вырубку леса. Любопытно, что некоторые земледельцы-майя винят в этом отсутствии дождей свой собственный отказ продолжать проводить приносящие дождь церемонии, которые всегда проводили их предки – церемонии, которые требуют оставлять на их полях мёд «шунан каа», безжалой пчелы. Без соблюдения этого ритуала урожаи будут страдать.
Потому садоводы майя должны поддерживать существование местных безжалых пчёл – медоносных пчёл недостаточно – чтобы и далее продолжать исполнять ритуалы, гарантирующие хорошие урожаи. По крайней мере метафорически майя осознали критически важную связь между местными опылителями и обильными урожаями. Когда сведение лесов уничтожает нектароносные растения и те немногие отдельные деревья, обладающие стволами, подходящими для содержания пчёл, петля обратной связи рвётся. Этому также мешают культурные перемены, не дающие молодым майя становиться садоводами и земледельцами, которые поддерживают существование древних обрядов благодарения, связанных с мёдом безжалых пчёл.
Сегодня, как никогда ранее, мелипоникультура майя стоит на распутье. С появлением на Юкатане африканизированных медоносных пчёл хорошо развитая индустрия, в основе которой находится европейская медоносная пчела, оказалась в опасности. В последние десятилетия Юкатан стал самым большим производителем мёда в Мексике. Сегодня, однако, продовольственные культуры, опыление которых зависит от европейских медоносных пчёл, находятся в рискованном положении. Если у аборигенных безжалых пчёл когда-либо и появлялась возможность для возрождения, то это именно сейчас. Однако лишь немногие молодые майя находят традицию привлекательной, даже если инновационные технологии делают её менее трудоёмкой. В их глазах она слишком сильно напоминает о «старом пути», которого они пытаются избежать.
Даже сталкиваясь с такими жёсткими разногласиями, традиции пчеловодства индейцев майя входят в эру оживления. Благодаря настоянию замечательного молодого этнобиолога Серхио Медельина Моралеса Фонд Макартуров недавно финансировал создание новой некоммерческой организации – “Asociación Civil Yik’el Kab”, названной в честь «аборигенных насекомых, которые производят мёд». В феврале 1991 года Медельин созвал эту активную коалицию пчеловодов майя и учёных для выработки стратегического плана, преследующего несколько целей: сохранение и распространение продукции безжалых пчёл, открытие новых рынков среди магазинов здоровой еды и фитотерапии, финансирование посадок ещё большего количества придомовых садов и организации участков восстановления тропического леса, на которых произрастают нектароносные растения, а также защита старых деревьев, пригодных для жизни диких пчёл и для изготовления ёмкостей для поселения их колоний.
Этот проект получил техническую поддержку со стороны некоторых из лучших экспертов Мексики по устойчивому развитию, в числе которых Артуро Гомес-Помпа, Энрике Кампос-Лопес и Хорхе Гонсалес-Асерето. И что, возможно, ещё важнее – в ходе обучения и планирования симпозиумов не менее 20 пчеловодов майя работали консультантами, и ещё сотни других приняли участие в опросе, озвучив проблемы и пути их решения. Если какая-то древняя экологическая практика и имеет шанс выстоять перед лицом трудностей нашего времени, то это может быть мелипоникультура индейцев майя.
Однако, как поняли Виверы, пожив среди своих соседей-майя, «сама по себе работа с [аборигенными безжалыми] пчёлами не может быть отделена от ритуалов, которые её сопровождают». Это не просто какая-то новая биотехнология; это живая культура. Если кто-то будет не в состоянии чтить ритуалы, к которым привыкли пчёлы, те могут вернуться в непродуктивное состояние. Именно поэтому разговор с пчёлами в своих придомовых садах – это работа пчеловодов-майя, которая отнимает больше всего времени: сохранение контакта, поддержание древнего огня – диалога между различными видами – ярко горящим и освещающим будущее.

ВСПОМИНАЕТ СТИВ:

Я снова был в дороге, на сей раз направляясь к «небесному острову» – горам Чирикауа близ границы Нью-Мексико и Аризоны. Я проезжал милю за милей и миновал яблоневые посадки ряд за рядом – Ред и Голден Делишес, Джонатан, Фуджи и Гренни Смит – пока не вырвался на вспаханную, но ещё не засаженную территорию площадью почти 200 акров. В середине её стояла огромная оранжерея, внутри которой было заключено видение того, как станет выглядеть в будущем управляемое опыление многих продовольственных культур.
Никогда раньше я не видел такого сооружения, одетого в стекло. Я с изумлением прикинул длину оранжереи, которая в одиночку занимала 10 акров – в три раза больше размеров известного нью-эйджевского туристического аттракциона в Южной Аризоне, известного как «Биосфера II». Стекло странно искажало небо вокруг и над ней в долине Элфрида – в одном из последних оплотов богарного земледелия Аризоны, распространённого ранее в этом столетии. Там, где когда-то росли приспособленные к жизни в пустыне аборигенные бобы тепари, земля и ископаемые грунтовые воды в её толще в настоящее время считаются слишком дорогими, чтобы оправдывать возделывание зависящих от дождей основных продовольственных культур. Внутри тепличной постройки был мир гибридных помидоров и мохнатых чёрно-жёлтых шмелей.
После того, как я припарковался, в дверях общего отдела меня встретил охранник, который сразу же позвонил резидент-менеджеру «Ферм Бонита». Менеджер помнил меня, поскольку я согласовал свой визит заранее за несколько месяцев. Никаким представителям конкурирующего агробизнеса, никому из торговых палат, никому из «Будущих фермеров Америки» не был разрешён доступ в эту высокотехнологичную, управляемую компьютерами фабрику томатов. Проверок службы безопасности было множество. Тем не менее, я был благодарен им за то, что они позволили мне посетить это впечатляющее сооружение. Самая близкая технология такого типа существует лишь в Нидерландах и в нескольких других европейских странах. Потому, в некотором смысле, это напоминало прогулку по голландской оранжерее.
А затем началась экскурсия. Фабрика, рассказывали они, эффективно захватывают солнечную энергию, но должна, тем не менее, использовать ископаемое топливо, чтобы контролировать микросреду путём охлаждения и нагревания. Было такое ощущение, словно мы прогуливались по лёгким и кровеносной системе внушительных размеров роботрона. Десятки миллионов долларов рискового капитала уже были вложены в развитие этого предприятия. Но это были жалкие крохи по сравнению с тем, сколько будет стоить запустить систему, когда она дойдёт до своего логического завершения. Корпорация планировала занимать теплицами ещё по 10 акров земли каждый год, пока все 200 акров распаханной земли, окружающей уже существующую постройку, не станут одной обширной контролируемой микросредой.
– А где же почва? – пробормотал я, немного смущённый. Менеджер указал на белые пластмассовые кирпичи, из которых вырастало каждое растение томата. Ни один из них не был заполнен хорошей землёй долины Элфрида. Вместо этого в них находились минеральная вата, датчики и выпускные трубки. По запросу – и под контролем датчиков водного стресса – производились автоматический полив и удобрение.
Я взглянул вниз на его ноги рядом с какими-то тонкими белыми трубками и вновь почесал в затылке. По этим трубопроводам, сказал он мне, перегоняется горячая вода для поддержания во всей оранжерее оптимальных температур для быстрого роста растений и созревания томатов. Эти же самые белые трубки разветвлялись, словно контактные провода для электрических вагонеток, которые перевозили «работников фермы» между рядами, где они подрезали и подвязывали растения на разных стадиях роста, а также собирали урожай. Местные испаноговорящие жители, которые преобладали среди немногочисленных работников, считали томатную фабрику гораздо более прибыльной и значительно более организованной, чем «грязная» работа в поле во времена их юности.
В сущности, в этом месте людям нужно было выполнять лишь совсем немногие задачи. Над их головами были не безоблачные небеса, а электрические кабели, мигающие огоньки и панели дисплеев, подключённые к электронным станциям сбора данных. Эти станции отправляли данные о температуре, влажности и питании на централизованные компьютеры, которые контролировали общие условия и определяли время доставки контролируемых веществ к каждому из растений.
Я разглядывал передовой край европейской системы проектирования теплиц, перенесённый на американскую почву, и едва знал, что сказать. Менеджер весьма гордился средой, где отсутствовали сорняки, поскольку это подразумевало, что его помидоры можно было вырастить в среде без гербицидов. Фактически же отсутствие сорняков также подавляло присутствие немногочисленных насекомых-вредителей, которые, случалось, залетали в теплицу, и потому не требовалось вообще никаких химических инсектицидов – биологические агенты контроля сдерживали развитие этих немногих заблудившихся бродяг.
Всё это было очень хорошо, и даже прекрасно, поскольку предприятие полагалось на услуги по опылению, оказываемые чувствительными к пестицидам шмелями, чтобы выращивать крупные помидоры, лишённые разного рода дефектов. Менеджер похвалился тем, что помидоры, фактически, выращены как «органический продукт». И мне пришлось спросить себя о том, можно ли считать минеральную вату, пластиковые капельницы и микродатчики органическими материалами.
Наконец, я попросил взглянуть на шмелей – это была реальная причина, по которой я хотел посетить «Фермы Бонита». Мне очень повезло: в Тусон только что прибыл воздушным транспортом груз колоний Bombus occidentalis. Партию уже привезли на ферму, так что у меня будет неплохая возможность увидеть их в действии. Эти шмели были закуплены в соответствии с ежемесячным планом обслуживания на торговом предприятии в центральной Калифорнии, связанном с транснациональной корпорацией с центром в Нидерландах. Колонии были взяты в аренду исходя из их способности по опылению определённого «объёма» тепличных помидоров. Шмели были выращены в полной изоляции от настоящих диких шмелей, в соответствии со строгими гигиеническими стандартами, с использованием самых последних высокотехнологичных методов работы в инсектарии.
Я увидел, что каждая колония шмелей сидела на платформе на высоте целых 6 футов над широкой центральной бетонной дорожкой: живая святыня среди всех этих проводов, стекла и пластика. Коробки были украшены чёрно-жёлтой торговой маркой “Natupol” и одобрением принадлежащей голландцам “Koppert Biological Systems” – транснациональной корпорации, которой принадлежит значительная часть заслуг в области технологического прогресса в размножении и выращивании шмелей на протяжении последнего десятилетия бурного роста этой главным образом европейской отрасли промышленности.
Во время моего первого посещения теплиц «Бониты» мне советовали не рисковать и не подходить слишком близко к жилищам насекомых, не говоря уже о том, чтобы заглядывать внутрь них. Однако прошли годы, и служба безопасности несколько расслабилась, поскольку «секреты», связанные с ярко раскрашенными чёрно-жёлто-белыми коробками, теперь стали известны значительно шире. Колонии Bombus недавно были проданы частным лицам, не имеющим отношения к корпоративной семье “Natupol”. Пчела вылетела из мешка, так сказать.

Чтобы получить доступ в мир контролируемых шмелей, достаточно с лёгкостью вынуть заглушку из круглого отверстия гнездового ящика. Красочная внешняя упаковка скрывала просто несколько хитроумно отлитых из пенополистирола стенок, слой внутреннего пластикового покрытия, дренаж и пластмассовую гравитационную поилку с сахарной водой, заимствованную в промышленном птицеводстве. Над ульем находился прозрачный полиэтиленовый пакет, почти идентичный тем, что используются в больницах для хранения человеческой плазмы крови для внутривенных вливаний. Здесь же внутри него была не кровь, а раствор искусственного нектара янтарного цвета, известного на «Фермах Бонита» и у других пользователей просто как «Пчелиное счастье». Но что бы ни было намешано в этом секретном рецепте, разработанном голландскими мастерами, он работал. Шмелям, похоже, явно нравилось лизать этот похожий на нектар эликсир в безопасности своих колоний. В этой лишённой нектара среде оранжереи обеспечение шмелей «Пчелиным счастьем» было совершенно необходимо, если они должны были опылять тысячи гибридных помидоров вокруг себя.
Подобно многим растениям, которые требуют звукового воздействия пчёл – растениям, среди которых голубика, клюква, баклажаны и киви – помидоры производят питательную пыльцу, однако не дают ни капли нектара. Цветки помидоров и многих из их паслёновых родственников могут завязывать некоторое количество плодов за счёт самоопыления, но они оказываются гораздо более плодоносными и производят плоды правильной формы и более высокого качества, когда к ним применено воздействие звуком или вибрационное опыление некоторых пчёл, исполняющих особый «вертящийся танец» на этих жёлтых и зёленых звёздчатых цветках. Но пчёлы, получающие пыльцу при вибрационной обработке цветков, должны либо иметь доступ к другим цветам, являющимся источником нектара, либо их следует подпитывать заменителем нектара. Владельцы высокотехнологичных пчелиных ранчо более чем готовы потчевать свой крохотный скот «Пчелиным счастьем» в обмен на услуги, которые те предоставляют.
Ранним утром среди пяти жёлтых лепестков раскрытого цветка показывается вздутый центральный конус пыльников, в котором созрела пыльца кремового цвета. Любой шмель, который случайно находит этот полезный груз, точно знает, что нужно делать, чтобы его получить. Хотя цветки томата совершенно лишены выраженного аромата, контрастные краски только что раскрывшихся цветков приманивают пчёл достаточно близко, чтобы они смогли определить, есть ли ещё здесь запас пыльцы.
Если вы сосредоточите внимание на цветах одного растения, то сперва услышите низкий гул от взмахов крыльев, а затем увидите, как крупный рабочий шмель садится на группу ещё не опылённых цветков томата. Выбрав один из них, он крепко захватывает его жвалами и ногами, а затем сильно изгибает своё брюшко в форме буквы «С» вокруг ярко-жёлтого конуса пыльников. Внезапно очертания его тела становятся размытыми из-за быстрых движений. Сразу же следует дрожь средней части его тела –грудные мускулы способны производить сильные сокращения – и пока его тело дрожит, можно расслышать мягкое пульсирующее гудение. Вы распознаете звуки, близкие к ноте до второй октавы – 512 циклов в секунду – когда видите, как он дрожит, сидя верхом на цветке томата.
Эти колебания достаточно хорошо подходят для того, чтобы заставить пыльцевые зёрна бешено танцевать внутри каждого полого пыльника в конусе. Вначале они лишь трясутся внутри пыльника, иногда сталкиваясь друг с другом. Затем, когда дрожь шмеля усиливается, пыльца оказывается взбаламученной настолько сильно, что начинает бурлить и рваться наружу через щели в кончиках пыльников, словно жидкий раствор. Когда рабочая особь шмеля вращается по кругу, прикладывая ещё больше усилий, пыльца взлетает перед ней плотным облаком. Тысячи пыльцевых зёрен вылетят наружу и прицепятся к нижней стороне её волосатой груди и брюшка. Через несколько секунд шмель прекращает гудеть, ослабляет хватку, снова прицепляется к цветку, а затем начинает жужжать во второй раз. Рабочая особь будет вновь и вновь повторять это поведение всего лишь в нескольких дюймах от вашего лица. Исполненная намерений собрать большой груз пыльцы, чтобы помочь прокормить колонию, она исполнит сотни таких сопровождаемых жужжанием оборотов, прежде чем её «пыльцевые корзиночки» наполнятся пыльцой.
А сейчас вы начинаете наблюдать за другой рабочей особью шмеля, сделавшей паузу между вылетами за кормом. Вися на тарзальных коготках одной из ног, она совершает быстрые чистящие движения другими своими ногами – это требует хорошего чувства равновесия. Всё её тело опудрено лёгким дождиком пыльцы, поэтому она решила поскрести тело и смести пыльцу в пыльцевые корзиночки на задних ногах, чтобы легче было нести её, возвращаясь в гнездо. Поскольку такие паузы для ухода за собой делают сразу многие шмели, этим утром цветы томата должны были просто взрываться от пыльцы.

ВСПОМИНАЕТ СТИВ:

Позже этим утром, прямо перед тем, как покинуть «Фермы Бонита», я в последний раз окинул взглядом оранжерею. Был уже почти полдень, но шмелей, ищущих корм на цветках, больше не было. Я огляделся и заметил то, что напоминало свежий, ещё упругий жёлтый цветок, а затем вынул из кармана камертон. Я быстро стукнул им об металлическую опору, а затем потрогал им конус цветка томата. Из него не выбросилось почти никакой пыльцы. Если бы это был ещё не тронутый цветок, взрыв пыльцы создал бы облачко. Я снова стукнул камертоном и попробовал повторить то же самое на другом многообещающем цветке. Никакого облака. Я мог лишь пожать плечами. Я признал, что шмели успешно собрали свой ежеутренний урожай пыльцы.

Если бы вы посетили теплицу вроде этой где-то лет десять назад, вы бы вряд ли увидели хоть одного рабочего шмеля – лишь людей с вибрационными устройствами на батарейках в руке. Задолго до того, как европейские производители тепличных томатов впервые освоили искусство содержания шмелей, они прекрасно знали, что превосходного качества плодов и более высоких урожаев томата можно добиться лишь в том случае, когда до каждого цветка физически дотрагивались и встряхивали его. Рабочие должны были носить туда-сюда по проходам между тепличными стеллажами гигантские вибрирующие устройства, сделанные, в частности, из дерева и металла, механическим путём добиваясь почти таких же результатов, каких шмели достигают на цветах паслёновых вот уже десятки тысяч лет.
Однако это было слишком трудоёмко и непомерно дорого по сравнению с другими затратами, с которыми неизбежно сталкивался владелец томатной фабрики: на инфраструктуру, отопление, охлаждение, удобрения, а во многих случаях и на частое применение пестицидов. Производители безуспешно пробовали найти другие средства замены шмелей быстрыми и дешёвыми механизированными установками: например, вибрирующими столами в качестве грядок для растений томата, или огромными звуковыми колонками, испускающими мощные звуковые волны, чтобы акустически извлекать пыльцу из пыльников томата. В конце концов они признали, что ни один из этих механических методов не был таким эффективным, как прикосновение и дрожь живого шмеля. К середине 1980-х годов производители томатов начали, наконец, добиваться успехов в содержании шмелей в теплицах благодаря усовершенствованиям в качестве искусственного нектара и новшествам в конструкции жилищ. Целая индустрия по разведению шмелей с оборотом в много миллионов долларов охватила Западную Европу и в течение пяти лет распространилась на другие континенты.
Да, промышленность изобрела новые приёмы пчеловодства, как жители Евразии или Северной Африки поступили с медоносной пчелой в Старом Свете, а майя или ацтеки – с безжалыми пчёлами в Новом Свете. Однако каждая из этих древних форм пчеловодства уходит корнями в уважение к магии пчёл и наполнена ритуалами, которые сформировались в ходе их отношений и призваны поддерживать в управляющих ими людях скромность и чувство благодарности. Короче говоря, и древняя апикультура, и ныне существующая мелипоникультура майя несут в себе культурные составляющие, которые направляют их прагматически, этически и духовно. Однако бомбикультура лишена культурного контекста такого рода, в котором она могла бы действовать. Шмели заменили собою вибрационные устройства на батарейках – суррогатных механических пчёл – однако с ними обращаются просто как с ещё одним достижением высоких технологий, пусть даже и биотехнологий. Для большинства производителей тепличных помидоров Bombus occidentalis наряду с другими видами, «одомашненными» в настоящее время, был просто генератором вибраций, более выгодным по цене, чем любой работник-человек.

ВСПОМИНАЕТ СТИВ:

Я остановился у последнего растения томата в конце ряда перед дверью, чтобы просто взглянуть ещё на один цветок томата. Я вынул камертон и вновь попробовал свой нехитрый фокус. Протяжный звон уже не смог вытрясти пыльцу из пыльников. Разглядывая цветок через ручную лупу, я заметил несколько предательских бурых отметин на пыльниках, которые в остальном были ярко-жёлтого цвета.
– А что это за бурые пятна? – спросил я у менеджера.
– Ах, эти? Мы называем их «шмелиными поцелуями», – ответил он. – Это места, где шмели вцепляются в пыльники, чтобы их не сбросило с цветка, когда они прожужжат себе все мозги. Знаете, это как та коричневая окраска, которая получается, когда вы откусываете яблоко, а потом на какое-то время откладываете его в сторону. Так производители томатов могут убедиться, что шмели сделали свою работу».

Покинув в тот день оранжерею, я попытался представить себе, на кого могут стать похожими производители томатов через два десятилетия – или даже через двадцать десятилетий от настоящего времени – после того, как станут проводить сезон за сезоном в старательных поисках «шмелиных поцелуев» на своих растениях. Прочувствуют ли они всю сладость этой метафоры всем сердцем, которое иной раз оказывается таким же непроницаемым, как кожура гибридных помидоров, которые они выращивают? Сложат ли песни, воздавая похвалу шмелиным поцелуям или своим пушистым чёрно-жёлтым посредникам, и появятся ли ритуалы, выражающие благодарность за предстоящий урожай?
Я не берусь судить. Возможно, тем не менее, что производителям томатов будет всё труднее и труднее обращаться со шмелями, не проявляя хоть какой-то привязанности, какого-то уважения к ним, или же какого-то осознания того, что они – члены нового «агросимбиоза», а не просто связанные чисто механически звенья одной цепи на какой-то ультрасовременной фабрике еды. Работая в таком месте, где их буквально окружают цветы, покрытые шмелиными поцелуями, как они смогли бы остаться безучастными к этому?

ГЛАВА 10

Новая пчёлка на районе

Конкуренция между медоносными пчёлами
и аборигенными опылителями

ВСПОМИНАЕТ ГЭРИ:

Осенью 1993 года мы с дочерью гуляли по Колониальному Вильямсбургу в Вирджинии, восхищённые оригинальными способами, которые придумала Служба национальных парков для того, чтобы напомнить нам, на что была похожа на первых порах жизнь в американской колонии. Весь персонал Парка был наряжен в одежды соответствующего периода, живо разыгрывая свои занятия в колонии. Они решили изобразить занятия различными ремёслами и кустарными промыслами, которые связывали с ранними этапами (англо-) американской жизни на Восточном побережье. Поскольку с каждым ноябрьским днём всё приближался День Благодарения, они убирали урожай, развешивали травы на сушку, делали новую партию свечей из жира недавно забитого скота и складывали в поленницы дрова, которые нужно будет использовать для выплавки металла в предстоящую зиму. Женщины пряли вручную и ткали шерстяные одеяла, расцветка которых совпадала с цветом осенней листвы: рыжеватая, ярко-оранжевая, малиново-красная и красновато-коричневая. Все они работали с целеустремлённостью, которую проявляли многие колонисты, когда обосновывались на новых землях и приходили, чтобы владеть ими. Но я всё равно продолжал задаваться вопросом: «Что значило их присутствие для коренных американцев? Как они изменили этот мир?»
Прошло 375 лет со времени ввоза медоносных пчёл в Северную Америку в Джеймстаун, Вирджиния, и их закрепления в других колониях вроде соседнего Вильямсбурга. В течение этого промежутка времени коренные американцы радушно приняли европейцев, а затем стали жертвами их болезней. Джеймстаун и Вильямсбург пришли в упадок, а после стали Национальными историческими заповедниками. Рыжих волков на Восточном побережье истребили, но недавно они были вновь завезены в Вирджинию. Однако в течение этих же самых 375 лет медоносные пчёлы распространились по всем мыслимым наземным местообитаниям Североамериканского континента. В настоящее время их численность измеряется миллиардами.
На мой взгляд, медоносная пчела – это гораздо более показательный пример колонизатора, чем житель Колониального Вильямсбурга, хотя оба они подходят на роль чужеземного захватчика на тропе экологического завоевания. Мало какие попытки колонизации были такими же успешными, как у медоносной пчелы. Со времён Джеймстауна был осуществлён целенаправленный ввоз многих других рас Apis mellifera во все уголки Земли. Распространение кочевого пчеловодства вдоль шоссе, проложенных с 1940-х годов, расселило колонии медоносных пчёл во все подходящие для использования ниши в континентальной части Соединённых Штатов. Они ещё более вездесущи, чем корова, слепень, перекати-поле и сборщик налогов. И лишь немногие из нас спросили: «Что означает их присутствие для аборигенных видов? Как они изменили мир?»
Может быть, уже слишком поздно получать представление о том, как выглядели ландшафты опылителей в Америке до прибытия медоносной пчелы. Всё, что мы можем сделать – лишь удивиться тому, скольких животных она уничтожила на своём пути. Многие из самых серьёзных ударов медоносных пчёл-колонистов по аборигенным пчёлам и растениям были нанесены, вероятно, в течение первых 50 лет после их завоза и распространения на запад. И в этом заключается вся трудность оценки их воздействия задним числом. В наше время практически невозможно найти какой-нибудь уголок мира, свободный от одичавших или домашних пчёл, где мы смогли бы узнать, на что было похоже первое столкновение между аборигенами и захватчиками. Из-за этого сложно продемонстрировать тот факт, что другие пчёлы были жертвами симметричной конкуренции* со стороны медоносных пчёл – разрыва единственным доминирующим экзотом множества отношений между растением и опылителем. Как незамедлительно отметили специалисты по экологии сообществ, у нас нет никакой «контрольной» или хорошо документированной точки отсчёта, чтобы проводить сравнения. Существует совсем мало «первобытных» сред, свободных от медоносных пчёл.

Тем не менее, изучение воздействия медоносных пчёл, в том числе африканизированной расы, на аборигенные виды Нового Света было всепоглощающей страстью нескольких учёных. Эти специалисты по исторической экологии и учёные, работающие в полевых условиях, предполагают, что Apis часто может побеждать в конкурентной борьбе такие аборигенные виды, как пчёлы, муравьи и осы. Медоносная пчела способна на это благодаря своей превосходной способности обнаруживать запасы цветов, направлять сородичей к награде (при помощи языка танца) и быстро собирать ресурсы. Она может разведать даже самые непостоянные источники пыльцы и нектара. Она также способна быстро решать, стоит ли отдельное цветущее дерево того, чтобы направлять к нему экспедицию. Но действительно ли ловкие медоносные пчёлы отнимают ресурсы, важные для выживания аборигенных пчёл? Понятие симметричной конкуренции было предметом нескольких исследований, которые многое прояснили.

Два десятилетия назад эколог Уильям Шаффер из Аризонского университета начал оценивать конкуренцию за нектар между завезёнными медоносными пчёлами и несколькими аборигенными видами, включая пчёл и муравьёв. Он сосредоточил внимание на экологии опыления аборигенной агавы Шотта (Agave schottii) – вида агав с похожими на ножи листьями. У агавы Шотта короткий цветонос, несущий десятки ароматных жёлтых трубчатых цветков. Они опыляются самыми разнообразными аборигенными пчёлами, в том числе пчёлами-плотниками, шмелями и более мелкими видами. Хотя Шаффера изначально интересовало то, какое воздействие оказывает воспроизводство агавы методом «большого взрыва» на аборигенных опылителей, он уделял всё больше и больше внимания медоносным пчёлам на своих участках на склонах гор Санта-Каталина.
В 1979 году Стив присоединился к этим исследованиям Шаффера, уже в процессе работы включив в исследование генетически отличимых кордовских медоносных пчёл («блондинов») и пыльцевые ловушки. Объёмы нектара, измерявшиеся как непрерывный сбор с открытых цветков и полный урожай с цветков, помещённых в мешочки, оценивались для рядов растений, которые были защищены липкой бумагой, чтобы исключить ищущих корм муравьёв, или же оставались нетронутыми. После наблюдений за характером использования нектара аборигенными пчёлами и муравьями на протяжении нескольких недель Стив также завёз колонии медоносных пчёл. Билл и Стив продолжали перепись опылителей на цветах, а также измерения количества нектара, в течение всего времени пребывания ульев и даже после их удаления.
На участке уже находились немногочисленные одичавшие медоносные пчёлы, но исследователи завезли колонии генетически отличных кордовских медоносных пчёл, чтобы определить воздействие больших количеств медоносных пчёл на аборигенных пчёл. И что же они установили? То, что медоносные пчёлы преобладали на участках зарослей агавы Шотта, где было больше нектара на одно растение. И что медоносные пчёлы предпочитали искать корм в те периоды времени – рано утром и в самом конце дня – когда ресурсы, предоставляемые цветами, были самыми обильными. Короче говоря, завезённые медоносные пчёлы обычно доминировали в фауне опылителей на самых продуктивных участках, но аборигены проявляли большую находчивость в других местах. Обнаруженное явление, несомненно, связано с чрезвычайно высокими потребностями медоносных пчёл в энергии цветочных сахаров. Медоносные пчёлы стали мастерами по обнаружению и дальнейшей передаче сведений о расстоянии и направлении до самых выгодных участков зарослей цветов. Как только эти участки обнаружены, они быстро и эффективно подавляют других пчёл – но не путём откровенной агрессии, а явным численным перевесом. Аборигены удерживают позиции лишь на менее продуктивных участках.
С этого места история становится сложнее. Когда грузовик привёз на исследуемый участок две колонии кордовских медоносных пчёл, они не оказали никакого влияния на количество одичавших медоносных пчёл на цветоносах. Это указывало на то, что местная популяция одичавших медоносных пчёл была достаточно большой, чтобы сопротивляться натиску пришельцев. Вначале новым пчёлам на районе позволялось свободно кормиться, чтобы увидеть, придут ли они к состоянию некоторого равновесия со своими конкурентами в течение нескольких дней. Затем две колонии кордовских медоносных пчёл убрали.
Всё случилось, когда команда Шаффера заметила, что количество одичавших медоносных пчёл, наблюдаемых на цветках, стало увеличиваться до тех пор, пока не приблизилось к предшествовавшему суммарному количеству светлых кордовских и более тёмных одичавших медоносных пчёл. Команда также документально зафиксировала то, что уровень посещаемости цветков шмелями и мелкими галиктидами, а также другими пчёлами вначале вырос, но затем снизился. Хотя эти эксперименты, проведённые командой Шаффера, были точными в деталях и комплексными, в их многолетних исследованиях выявляется несколько критически важных моментов. Прежде всего, даже на фоне присутствия среди скал колоний тёмных одичавших европейских медоносных пчёл, завоз и последующее удаление генетически узнаваемой кордовской породы оказало сильное воздействие не только на аборигенных пчёл и муравьёв, но также и на фуражиров из колоний одичавших медоносных пчёл, живших поблизости. По крайней мере, в Аризоне Шаффер и другие не обнаружили никаких участков для исследований, свободных от медоносных пчёл, чтобы полностью исключить влияние со стороны ищущих корм пчёл рода Apis.
Они выяснили, что перемещение в естественную среду обитания даже всего лишь нескольких крупных колоний медоносных пчёл может вызвать немедленные и далеко идущие последствия в рядах гильдий существующих там животных, питающихся нектаром и пыльцой, и повлиять на успех в воспроизводстве и плодоношении аборигенных растений вроде агавы Шотта, которую они изучали. Их пытливый экспериментальный режим был разумно разработан для фиксации изменений в видовом составе кормящихся нектаром пчёл, муравьёв и ос на отмеченных ими цветоносах в течение нескольких дней. Эти и подобные исследования дали нам бесспорные указания на то, что медоносные пчёлы, будучи чужеземными незваными гостями, оказывают огромное воздействие на местных (аборигенных) потребителей нектара.
Бернд Хайнрих, признанный пионер в области энергетики сбора пищи у насекомых и популярный автор книг по естествознанию, произвёл вычисления, призванные объяснить конкуренцию медоносных пчёл с аборигенными шмелями. Десятилетиями работая с колониями аборигенных шмелей, живущими и собирающими корм на сфагновых болотах Восточного побережья, Хайнрих понял, что шмели ведут скудную жизнь на грани риска. В отличие от колоний культурных и одичавших медоносных пчёл, которые накапливают огромные количества «ископаемого топлива» в виде мёда, запечатанного и запасённого в их восковых сотах, меньшие по численности шмелиные колонии едва способны высасывать нектар из цветков достаточно быстро, чтобы прокормить себя. В типичном случае у них остаётся лишь крошечное количество драгоценных запасов для прокорма их потомства. Если они остаются дома на протяжении слишком большого количества дождливых дней, колония начнёт голодать. Помните, что вы слышали о путешествующих через океан колониях медоносных пчёл, закрытых в бочках на судне? Они жили за счёт собственных накопленных запасов «ископаемого» нектара. У шмелей нет никаких подобных запасов мёда на экстренный случай.
Хайнрих рассуждал, что результаты симметричной конкуренции за ограниченные цветочные ресурсы между завезёнными медоносными пчёлами и аборигенными пчёлами можно вывести путём приблизительных вычислений. Как он выяснил, калифорнийская колония шмелей Bombus vosnesenskii использовала примерно 1,9 унции мёда и 1,2 унции пыльцы каждый день. Исходя из этих значений потребления пищи и вложений энергии рабочих особей и маток Хайнрих подсчитал, что шмелям для достижения стадии зрелого гнезда требуется примерно 5,3 фунтов мёда и 2,6 фунта пыльцы. На этом этапе появилось бы 375 способных к размножению потомков (самцов и неоплодотворённых самок).
Хайнрих полагал, что это был подсчёт минимального количества ресурсов, требуемых для продолжения существования колонии. Он сделал следующий вывод: «На каждый грамм мёда, произведённый медоносными пчёлами в подходящей для жизни шмелей местности у шмелей появилось бы примерно на 0,16 размножающихся особей меньше. Сильный улей медоносных пчёл в Соединённых Штатах собирает в среднем приблизительно 441 фунт мёда для собственного использования и около 88,2 фунтов излишков, которые могут быть собраны пчеловодом. В таком случае единственный улей медоносной пчелы мог бы гипотетически уменьшить популяцию способных к размножению шмелей на 38400 особей». Это эквивалент 102 колоний шмелей. Хайнрих увидел «слова, написанные на стене»*, и для многих популяций шмелей они стали эпитафией:

Люди обеспечили их пищей, расчищая землю, выращивая продовольственные культуры и завозя множество цветущих сорных растений. Однако когда медоносные пчёлы присутствуют в местностях с аборигенной растительностью, где почти все доступные нектар и пыльцу обычно собирают дикие пчёлы, они оказывают неблагоприятное воздействие на популяции шмелей и других диких опылителей. Снижение численности диких популяций пчёл выглядит прямо пропорциональным суммарному количеству нектара и пыльцы, ставших недоступными им, хотя в настоящее время нет никаких данных, способных подтвердить или опровергнуть эту гипотезу.

Приняв сообщение Хайнриха близко к сердцу, мы попытались узнать, сможет ли оно найти подтверждение в области пустыни Сонора в Аризоне. Там мы обнаружили, что медоносные пчёлы могли собирать значительные количества пыльцы с любого из нескольких цветковых растений, от которых полностью зависит в своей жизнедеятельности пчела-плотник. Домашние колонии медоносных пчёл, используемые пчеловодами на среднем участке, часто собирали с цветочных богатств древнего пустынного леса из бобовых растений по сотне фунты пыльцы ежегодно. Напротив, самка пчелы-плотника с трудом пытается наскрести в пустыне 0,1 фунта пыльцы или меньше, чтобы заложить в каждую из камер своего гнезда примерно от 20 до 30 миллионов пыльцевых зёрен для своего потомства. Каждая колония медоносных пчёл по соседству объедает и тем самым губит её потомство, поедая «гнездовые эквиваленты», возможно, от 200 до 400 гнёзд пчелы-плотника, разбросанных на много квадратных миль скалистых горных склонов пустыни. Ясно, что медоносные пчёлы вступают в прямую конкуренцию за пищу с аборигенными видами вроде пчёл-плотников и шмелей, поскольку им всем доступны лишь конечные ежедневные запасы пыльцы и нектара с местных пустынных растений. Медоносные пчёлы буквально забирают пищу прямо изо рта у детей.
Специалисты по экологии сообществ, вероятно, ещё многие десятилетия будут спорить о том, насколько же распространена конкуренция в природе. Тем не менее, единственная вещь, с которой они в целом согласны, состоит в том, что, если два вида конкурируют за пищевой ресурс вроде нектара или пыльцы из цветов, то запасы данного ресурса оказываются ограниченными. Далее, один вид может быть лучше в сборе ресурсов, чем другой – возможно, уменьшая количество собранного другим видом. Таким образом, свидетельства прямой конкуренции между двумя или более видами в природе обычно определяется обстоятельствами. Очень немногие из когда-либо проведённых полевых исследований демонстрировали неопровержимое доказательство конкуриренции животных. Экологи и энтомологи думают, что медоносная пчела Старого Света (Apis mellifera) вытесняет аборигенных опылителей как с цветочных ресурсов, так и из географических областей. Она делает это не путём агрессивного взаимодействия на цветах (хотя некоторые виды безжалых пчёл дерутся на цветах), а подавляя всех прочих пчёл неоспоримой силой своих многочисленных колоний и быстро завладевая эфемерными источниками пищи.

Дейв Рубик из Смитсоновского института тропических исследований в Панаме проводил обстоятельные наблюдения за конкуренцией медоносных пчёл с аборигенными на протяжении более чем 17 лет на одних и тех же участках в Латинской Америке, где он начинал свои исследования. В течение этого периода времени многие участки девственного тропического леса в окрестностях были вырублены, поэтому более обычными элементами ландшафта стали вторичные леса, обочины дорог и поля. Он документально зафиксировал то, как опылители отвечают на эти изменения на уровне ландшафта, и его результаты заставляют задуматься. Уже в 1978 году Рубик опубликовал данные, касающиеся количества завезённых медоносных, а также безжалых пчёл на цветущих растениях Melochia, Mimosa и Rhynchospora в равнинных тропических местообитаниях, и указывающие на конкурентные преимущества вновь прибывших видов. В долгосрочных экспериментах, проведённых во Французской Гвиане и Панаме, Рубик манипулировал числом колоний медоносных пчёл в областях, где в начале исследований пчёл не было вообще, или они были немногочисленными. Он также провел многолетнее исследование медоносных и аборигенных пчёл, посещающих цветущие заросли мимозы стыдливой (Mimosa pudica) с розовыми цветками. Он предсказал, что изменения в использовании ресурсов, вызванные колонизацией африканизированными пчёлами, могут привести к снижению численности популяций некоторых групп пчёл и других неотропических опылителей.
Теперь, почти 20 лет спустя, с учётом многочисленных дополнительных исследований, Рубик говорит, что «распространение медоносной пчелы и явно постоянную колонизацию ею тропической Америки можно уподобить масштабному эксперименту», так как сейчас они заселяют примерно 20 миллионов квадратных километров территории от северной Аргентины до юго-западной части Соединённых Штатов. И африканизированные пчёлы вряд ли намерены отступать. По факту они, вероятно, нанесут мощный удар по другим видам пчёл, а также по иным опылителям и растениям, на которых они кормятся. Хотя Рубик не обнаружил по сути никаких неблагоприятных воздействий на долгосрочную стабильность существования некоторых других апидных пчёл вроде сверкающих металлическим блеском пчёл-эуглоссин, он продемонстрировал господство над общественными безжалыми пчёлами на некоторых участках цветущих растений. Он также документально зафиксировал интенсивную, но спорадическую конкуренцию за пищу со стороны африканизированных медоносных пчёл, которая обострялась на короткие периоды времени, на несколько часов или дней, позволяя им эксплуатировать цветочные ресурсы значительно быстрее, чем другим пчёлам на этих же самых цветах. Кроме того, он сделал ужасное предсказание: африканизированные пчёлы способны вызвать локальное вымирание нескольких видов безжалых пчёл родов Melipona и Trigona после того, как периоды их сосуществования и совместного использования ресурсов продолжаются свыше десяти лет.
Везде, где дорожные строители прорубают себе путь через нетронутые тропические леса, в числе первых путешественников по этим дорогам оказываются лесорубы и африканизированные пчёлы. Завезённые медоносные пчёлы вначале колонизируют обочины дорог, а затем новые места рубок леса. Далее они вторгаются на участки вторичного роста леса, который начинается на заброшенных полях, расчищенных методами подсечно-огневого земледелия. И в конце концов они начинают вторгаться в остатки зарослей тропического леса, часто оказываясь конкурентами, но редко замещая остающиеся там аборигенные виды – аборигенов, которые до этого покинули нарушенные местообитания (или же были вытеснены оттуда). Долгосрочные исследования Рубика в Центральной Америке подтверждают то, что уже давно подозревали биологи на других континентах: медоносные пчёлы – это вид, любящий нарушенный порядок, который вначале следует за нарушениями сложившегося порядка, которые являются делом рук человека, а затем создаёт нечто подобное собственными силами. Но справедливо ли это исключительно для конкуренции пчелы с пчелой, или действительно ещё и для конкуренции медоносной пчелы с другими опылителями? За ответом мы обратились в Австралию.
Далёкие 65 миллионов лет назад, дрейфуя прочь от своих спутников по литосферной плите, молодой Австралийский континент унёс с собой поистине уникальный бестиарий. Среди этих безбилетных пассажиров были нетипичные группы видов пчёл, среди которых господствовало семейство коллетид, и млекопитающих, где преобладали сумчатые. Многие из них оказались энергичными опылителями. Сегодня, после того, как такая долгая изоляция защищала их от конкуренции с другими нектароядными видами, туземные опылители Австралии сталкиваются с серьёзными трудностями, вызванными появлением новичков. Однако этот континент может похвастаться самым большим и самым разнообразным набором видов пчёл-коллетид по сравнению с любым другим континентом, и многие из них нигде больше не встречаются. Хотя мы делаем особый упор на адаптивную радиацию многих групп пчёл-коллетид (особенно Leioproctus), на этом континенте существует множество представителей всех остальных основных семейств пчёл. Другие семейства пчел представлены особенно бедно или вовсе отсутствуют «у антиподов». Но это вовсе не означает, что Австралия бедна местными опылителями из числа насекомых и позвоночных. Скорее возраст материка и его длительная изоляция создали уникальный набор посетителей цветов, включающий, как минимум, десять семейств кормящихся на цветах жуков и пять семейств нектароядных птиц наряду с множеством мух из семейств журчалок и настоящих мух, а также пчёл.
Однажды в Западной Австралии мы прослушали лекцию, которая заставила наши умы обратиться к другой области последствий конкуренции. В Перте мы ходили на семинар профессора Р. Уиллса, темой которого были дающие нектар и пыльцу растения из чрезвычайно разнообразного растительного сообщества песчаных пустошей, известного как квонган. В ходе этой лекции мы узнали, что медоносные пчёлы изымают из туземной живой природы большое количество пыльцы и нектара. Двести лет назад Австралийский континент претерпел необратимые изменения из-за прибытия английских колонистов, которые привезли с собой несколько сувениров на память о своей британской родине: крыс, овец, крупный рогатый скот и разных птиц. Одним из животных, привезённых к антиподам, была европейская медоносная пчела – ещё один способ одомашнивания незнакомого ландшафта, превращающий его в подобие Северной Европы. Фактически они вступили в прямую конкуренцию с местными нектароядными птицами, а также с аборигенными пчёлами.
Почти до недавнего времени австралийских медоносных пчёл ценили все слои человеческого общества, а не только пчеловоды. Фермеры и защитники природы были одинаково влюблены в медоносных пчёл, так как обычно считается, что они оказывают значительные услуги по опылению как возделываемых продовольственных культур, так и местных растений. Эти взгляды подверглись радикальному пересмотру. По мере того, как проводилось всё больше исследований на тему симметричной конкуренции между завезёнными пчёлами и их местными коллегами, медоносная пчела стала выглядеть скорее как плохой герой вестерна. В настоящее время у исследователей-экологов и специалистов по природоохранной биологии есть надёжное свидетельство того, что медоносные пчёлы оказывают неблагоприятное воздействие на опылителей-позвоночных, в том числе на редких медососов и хоботноголовых кускусов. В частности, в критические периоды размножения и в засушливые годы выработка кустарниками нектара и пыльцы настолько мала, что аборигенные представители дикой природы, питающиеся нектаром, голодают, тогда как медоносные пчёлы захватывают необходимые им цветочные ресурсы.
В экологической и эволюционной перспективе медоносные пчёлы могут представлять угрозу для жизни буша, о которой до настоящего времени даже не подозревали. Мало того, что они вытесняют с цветов аборигенных опылителей – как насекомых, так и позвоночных – они ещё и поступают так, не заставляя надлежащим образом срабатывать механизмы опыления культурных растений или местных цветов, которые они посещают. Существенная часть австралийской флоры требует для своего плодоношения, чтобы сбор пыльцы сопровождался вибрацией – опыление вибрацией – а медоносные пчёлы на такой подвиг не способны. Раскрывшимся цветкам белладонны и местных помидоров из буша требуются другие опылители, чтобы вызвать их плодоношение. И если шмели и пчёлы-плотники превосходно делают свою работу и обычно способствуют появлению крупных плодов с множеством семян, то медоносные пчёлы оставляют эти растения неоплодотворёнными. Хотя медоносные пчёлы не используют звуковое воздействие на цветы для сбора пыльцы, они часто весьма многочисленны на австралийских цветах с пыльниками, снабжёнными порами, и это должно в какой-то степени объяснить опыление и завязывание семян. Австралия чрезвычайно богата такими цветами, особенно семейство диллениевых (Dilleniacae), включающее род Hibbertia. Другие цветы, опылению которых способствует жужжание, обычно можно найти среди представителей спаржево-лилейных семейств растений (Anthericaceae, Phormiaceae). В действительности в Австралии опыление вибрацией является настолько важным, что орхидеи, у которых нет высыпающихся пыльцевых зёрен, пошли на всё, чтобы давать цветы, успешно подражающие цветам, опыляемым при помощи вибрации, особенно представители родов Caladenia и Thelymitra.
В настоящее время в Австралии есть около 525000 домашних колоний медоносных пчёл и неизвестное количество одичавших колоний. При площади континента 2969236 квадратных миль полмиллиона австралийских колоний размещается на нём с плотностью всего лишь 0,18 штуки на квадратную милю – сравните с одной домашней колонией на квадратную милю в Соединённых Штатах. Здесь практикуются как кочевое пчеловодство – перевозка пчёл на грузовиках по шоссе к цветущим культурным растениям или участкам местных пустошей или лесов в цвету – так и стационарное пчеловодство, с долговременными стационарными пасеками. И что ещё больше усугубляет проблему, Австралия – это единственная страна, в которой обширные пространства местного буша определены как угодья для пчеловодства. Цель этого состоит в том, чтобы обеспечить пастбищами медоносных пчёл, так как для живой природы существуют другие охраняемые территории, где пчеловодство строго запрещается.
Такая политика вызвала дополнительные споры, которые на протяжении десятилетий бушевали между овцеводами и пчеловодами. Они боролись за такие вещи, как законный запрет финансируемого правительством выпуска насекомых, являющихся агентами биологического контроля и призванными истреблять вредоносный завозной сорняк. Завезённый из Европы синяк подорожниковый, известный как Echium plantagineum, является весьма агрессивным сорняком, захватившим миллионы акров в Новом Южном Уэльсе и других штатах. Растение было целенаправленно завезено садоводом для украшения сухого ландшафта, но, подобно другим растениям, завезённым в Австралию, оно вышло из-под контроля. И хотя оно ядовито для некоторых домашних животных вроде овец, оказалось, что оно в изобилии выделяет нектар. Пчеловоды, которым повезло расположить свои пасеки рядом с ним, получали прекрасный мёд. Короче говоря, это завезённое растение породило в обществе многочисленные дебаты и политическую перебранку между враждующими фракциями.
Обиходные названия растения, которые используют разные группы людей с отличными друг от друга убеждениями, весьма красноречивы. Для производителей зерна и плодоводов Echium – это «проклятие Паттерсон», поскольку это агрессивный сорняк на их возделанных полях. Но пчеловоды и овцеводы называют этот же сорняк «спасением Джейн». Пчеловоды всегда стараются разместить свои пасеки рядом с огромными зарослями Echium с фиолетовыми цветками, так как медоносные пчёлы старательно ищут его обильный нектар, и пчеловоды могут получать с него огромные сборы высококачественного мёда. Овцеводы, даже при том, что Echium известен содержанием в нём алкалоидов, особенно ядовитых для лошадей и овец, по-прежнему благоволят растению. В засушливые годы «спасение Джейн» – это единственное растение, которое выпускает сочные новые побеги сразу после дождя, и их нетерпеливо пожирают их дорогие мериносы и овцы других пород.
Если возможно обнаружить даже незначительные последствия конкуренции на цветках за пыльцу и нектар, то Австралия – это, несомненно, лучшее место для наблюдений. Так происходит из-за уникальной геологической и биологической истории самого южного континента. Австралия населена представителями трёх огромных семейств растений – Myrtaceae (эвкалипты), Proteaceae (протеи) и более знакомыми Leguminosae («плетнёвые деревья», или акации) – наряду с огромным изобилием пчёл-коллетид подсемейства эвриглоссин, так называемых «мембранных пчёл». Хотя богатые нектаром и пыльцой роды растений вроде Eucalyptus включают много видов, самый крупный род растений в Австралии – Acacia, известный местным жителям как «плетнёвое дерево» и насчитывающий от 700 до 1100 видов. Далее, австралийские растения и их опылители эволюционировали в течение миллионов лет не только в изоляции, но и главным образом в отсутствии очень конкурентоспособных общественных пчёл вроде следующих за поселениями человека медоносных пчёл. Однако род общественных пчёл Trigona был мощной силой, с которой приходится считаться другим животным, питающимся на цветах, во влажных тропических лесах Квинсленда и других территорий на крайнем северо-востоке материка. Однако туземная австралийская фауна пчёл никогда не испытывала ничего подобного нападению «мух белого человека» – завезённых из Европы медоносных пчёл – вплоть до их целенаправленной высадки на берег 200 лет назад.
Австралия также необычна наличием большого числа специализированных птиц вроде настоящих и серёжчатых медососов, энергетический бюджет которых во многом зависит от цветков, приспособленных к птицам. Это особенно справедливо для эвкалиптовых саванн «малли» и песчаных равнин Западной Австралии. И то, что Западная Австралия также является участком, на котором сосредоточены многие исследования конкуренции за нектар между местными птицами и завезёнными медоносными пчёлами – это не простое совпадение. Некоторые из этих опыляемых птицами цветковых растений даже выделяют нектар по ночам, чтобы его могла получить ночная смена опылителей или рано просыпающиеся птицы и пчёлы на следующее утро.
Многие из аборигенных австралийских растений используются в качестве источников нектара и пыльцы многочисленными колониями медоносных пчёл. В Западной Австралии Роберт Уиллс подсчитал количество медоносных пчёл, посещающих цветки 125 видов из 413 доступных на расстоянии полёта с изучаемых им пасек. В схожих местообитаниях в Южной Австралии медоносные пчёлы посещали более 180 видов исследованных аборигенных растений из имеющихся 360 видов. Медоносным пчёлам нужно взаимодействовать с тысячами видов местных австралийских животных, сама жизнь которых зависит от сбора нектара или пыльцы. В их числе муравьи, жуки, пчёлы, дневные и ночные бабочки, мухи и осы, а также много видов птиц и мелких млекопитающих. Это разношёрстная команда с разнообразными особенностями строения клювов, мордочек, хоботков и тел – отличительными чертами, которые, несомненно, делают некоторых из них лучше приспособленными опылителями по сравнению с другими.
Многие аборигенные австралийские пчёлы довольно мелкие по сравнению с крупными медоносными пчёлами, и они зачастую активны в разное время дня. Все эти поведенческие и морфологические различия развились в связи с необходимостью предоставления австралийским цветковым растениям различных по уровню и качеству услуг опылителя этими аборигенными и экзотическими животными. Изучение Дэвидом Патоном каллистемонов (Callistemon) показывает, что медоносные пчёлы иногда забирают более 90 процентов ресурсов, произведённых цветками этих растений. «Очевидно, – говорит он, – что
взаимодействия между медоносными пчёлами и, как минимум, частью австралийской биоты вовсе не тривиальны... Количество нектара, взятого на этих «птичьих цветках» снижается прямо пропорционально увеличению посещаемости цветов медоносными пчёлами. Существует, однако, ограничение количества нектара, который могут украсть и присвоить медоносные пчёлы». Значительная часть нектара секретируется ночью, и это означает, что «ранние пташки» могут получить нектар до того, как проснутся медоносные пчёлы. Однако в середине утра, когда в крохотных мозгах пчёл-разведчиков крутится «запрос на нектар», цветы зачастую уже заполоняют эффективно организованные орды ищущих корм медоносных пчёл. После них остатков пищи в цветках оказывается очень мало. Поэтому пыльцы и нектара может просто не хватать одновременно и для медоносных пчёл, и для мелких аборигенных пчёл.
В настоящее время австралийские «козявки» вынуждены делить многие из своих цветочных кладовых с завезёнными европейцами. Аборигенные пчёлы значительно мельче пчёл рода Apis и обладают меньшими индивидуальными потребностями в энергии. Вдобавок небольшие коллетиды ищут корм во время полуденной жары, когда медоносные пчёлы гораздо менее активны. Медоносные пчёлы обычно летают за кормом при более низких температурах, что позволяет им выпивать большое количество нектара, которое накапливается в ранние утренние часы. Этот способ сбора корма явно даёт медоносным пчёлам заметное преимущество в самых острых конкурентных взаимодействиях, особенно если максимальное выделение нектара приходится на утро.
Но действительно ли потребление пыльцы или нектара медоносными пчёлами оказывается вредным для жизни аборигенных пчёл Австралии? Патон исследовал трофические отношения между 100 видами австралийских птиц (главным образом нектароядных медососов семейства Meliphagidae) и медоносных пчёл. В юго-восточной Австралии каллистемон морщинистый (Callistemon rugulosus) посещается преимущественно новоголландским филидонирисом (Phylidonyris novaehollandiae), размножение которого коррелирует с периодом цветения этого растения. Патон обнаружил, что эти медососы проигрывали медоносным пчёлам до 50 процентов доступного нектара. Когда медоносных пчёл было мало, птицы посещали каждый отдельно взятый цветок 9,6 раз в день; когда количество пчёл увеличилось, посещаемость цветов птицами упала до всего лишь 3 раз на цветок в день. Когда Патон увеличил количество присутствующих на участке пчёл, поставив рядом с зарослями каллистемона десять ульев, доминирующие взрослые самцы птиц расширили свои кормовые территории, вытесняя других птиц, что указывало на то, что значительную долю сладостей получали новые пчёлы-нарушители.
Патон также излагает некоторые интересные догадки, касающиеся перспектив растения. Каллистемонам для поддержания их плодоношения на нормальном уровне требуется перекрёстное опыление. Но медоносные пчёлы, обрабатывающие цветы, касались восприимчивых к пыльце рылец в течение лишь 4 процентов времени их изучения. Более крупные медососы, в противоположность им, дотрагивались до нужного места и оставляли там пыльцевые зёрна в течение более чем половины времени наблюдений. Кроме того, медоносные пчёлы редко перемещались между соседними растениями. Короче говоря, они просто не способствовали перекрёстному опылению так, как это делали птицы.
В последние годы в западной части Соединённых Штатов бушевала война между скотопромышленниками и защитниками дикой природы. Скотопромышленники утверждали, что их скот делает продуктивным использование природных пастбищ, которые слишком сухие, слишком каменистые или слишком крутые для земледелия или иного использования, и это позволяет их семьям успешно жить в отдалённых областях. Со своей стороны защитники природы утверждали, что крупный рогатый скот не является аборигенным обитателем обеих Америк, что он незаконно конкурирует с живой природой, и что он снижает разнообразие жизни, которую некогда могли прокормить дикие земли.
Фактически, медоносные пчёлы нанесли, возможно, такой же серьёзный удар, как и крупный рогатый скот, по структуре некоторых растительных сообществ. Дебаты между защитниками парков и кочевыми пчеловодами в Австралии достигают почти такого же накала, как между сторонниками движений «Земля прежде всего!» и «Мудрое пользование» в Соединённых Штатах. Линии фронта определены уже давно, и в настоящее время лишь немногие натуралисты могут комфортно прогуливаться по нейтральной полосе между этими двумя противоборствующими сторонами.
Утверждение о том, что когда-нибудь разведение европейских или африканизированных медоносных пчёл будет обсуждаться в Соединённых Штатах и Мексике так же эмоционально, как скотоводство в наши дни, может показаться предвестником конца света, но на самом деле именно в этом и состоит наше пророчество. В конце концов, медоносные пчёлы – это крохотный домашний скот, мохнатые и крылатые травоядные, которые способны «окультуривать» ландшафт в той же степени, что и завоз коров, овец или коз. Их «пастьба» на пыльце и нектаре попросту остаётся незамеченной. Может быть, они и жужжат тихо, но могут заставить грянуть большой экологический гром, когда дело дойдёт до изменения, возможно, навсегда, потенциального набора кормовых растений на пастбище, в буше, в малонаселённых или глухих районах.

СОДЕРЖАНИЕ