В 1740 г. француз Магюдель напечатал сочинение, специально посвященное находкам
всевозможных каменных орудий. Через 10 лет немец Эккард из Брауншвейга высказал
твердую уверенность в том, что у человечества был период, когда орудия изготовлялись
лишь из камня; что же касается бронзовых и железных инструментов, то они
относятся к последующим этапам культуры. В особенности повезло немецкому
пастору из Эрлангена Эсперу, который первым нашел кости человека вместе с
останками каких-то неведомых ему и уже поэтому несомненно очень древних,
давно вымерших животных. Они залегали в одном слое пещеры, открытой в Верхней
Франконии недалеко от Муггендорфа, и, следовательно, датировались достаточно
древним временем. В 1774 г. Эспер обнародовал свои наблюдения и размышления...
Джон Фрер возвратился домой с грудой костей и камнем, оббитым в форме топора.
Некоторое время он изучал то и другое, а затем решил предать свои мысли бумаге.
Самым существенным в статье, которая появилась в том же 1797 г., Фрер считал
вывод о том, что в Саффолке ему посчастливилось найти стойбище людей, понятия
не имевших о металле. Человек тогда применял в работе лишь каменные орудия.
Что же касается эпохи, когда все это происходило, то Джон Фрер пришел к смелому
заключению, что открытая им культура «принадлежит к очень древнему периоду,
даже до времени настоящего мира».
Все было правильно, кроме одного: Фрер не первым в Англии, а следовательно,
и в Европе открыл топоровидное орудие, сделанное первобытным человеком, современником
вымерших слонов. Как выяснилось позже, в коллекциях Британского музея давно
хранился такого же типа топор, найденный в 1715 г. неизвестным джентльменом
в одной из пещер, Грэйс-инн-Лэн, недалеко от местечка Конайерс. Впрочем,
это несущественный момент, ибо мало найти оббитый камень — нужно иметь достаточно
воображения, чтобы не принять его просто за курьез природы, и объявить об
этом во всеуслышание.
...Дело между тем уже не ограничивалось выяснением того, что представляют
собой каменные орудия и кости ископаемых животных. Шведский натуралист Карл
Линней написал книгу «Система природы» (1735 г.) и в разработанной там классификации
животного мира поместил человека в одну группу с обезьяной. Что из того,
если он при этом не переставал твердить: «Существует столько видов, сколько
бог создал их в самом начале»? Но произошло-то неслыханное: человек, венец
творения, одухотворенный самим создателем, божественный в образе своем, впервые
встал в один ряд с одной из заурядных тварей, в порядке исключения названной
к тому же приматом, то есть «князем», «господином», животным первого ранга.
Не было больше райского «царства человека». Линней даже осмелился орангутанга
назвать Homo silvetris («лесной человек»). А как прикажете понимать название,
придуманное Карлом Линнеем для самого человека: Homo sapiens nosee te ipsum
(«человек разумный, познай самого себя»)? Что это: пожелание, наставление,
крамольный призыв?
В таком случае не услышал ли его откровенный смутьян и эволюционист французский
естествоиспытатель Жан Батист Пьер Антуан Ламарк? Во всяком случае, в «Философии
зоологии», опубликованной в 1809 г., он осмелился без туманных намеков прямо
объявить о том, что человек мог произойти от наиболее совершенной из обезьян
вроде шимпанзе под влиянием окружающей природы. Ламарк выдвинул новую идею,
согласно которой изменения в структуре организма происходят вследствие упражнения
или, напротив, неупражнения органов, и, основываясь на подобном соображении,
попытался представить, как обезьяны могли оказаться на земле. Исчезновение
лесов заставило сотни, тысячи поколений обезьян передвигаться по поверхности
земли. Ноги их, упражняясь в ходьбе, постепенно утрачивали способность производить
хватательные движения. Обезьяна постепенно приобрела прямую осанку, поскольку,
стоя и передвигаясь на задних конечностях, она могла лучше обозревать окрестность.
На ногах развились икры, руки, не упражнявшиеся более при перескоках с дерева
на дерево, укоротились. Наземная обезьяна питалась не только растительной
пищей, что привело к уменьшению размеров клыков и укорачиванию челюстей,
которые не выдвигались вперед, как у остальных антропоидов.
Новая порода обезьян широко расселилась по земле: ей приходилось теперь обитать
в самом разнообразном природном окружении, и необходимость приспосабливаться
к нему привела к еще большим изменениям. Усложнение жизни обезьяньих стад
потребовало создания членораздельной речи, так как для передачи мыслей не
хватало «звуков и гримас» лесной обезьяны. Речь, по мнению Ламарка, стала
одним из важных факторов, ускоривших общественное развитие. Так появились
на земле люди, в значительной мере отличавшиеся от своих прародителей — обезьян.
Между теми и другими образовалось «как бы незаполненное место».
«Пока незаполненное», — не преминул уточнить один из сторонников Ламарка,
Беленштедт, опубликовавший свое сочинение в 1818 г. Он высказал мысль о возможности
существования неких промежуточных форм, связывающих в непрерывную эволюционную
цепь человека и предшествующие ему животные формы. Еще не было произнесено
знаменитое словосочетание «недостающее звено», но дух его уже витал в воздухе.
Когда же сами философы, любители ставить точки над i, как всегда, мастерски
сумели выудить главные мысли из сочинений специалистов и облечь их в подобающую
форму, повторив идеи об обезьяне-предке и промежуточном звене (Гольбах, Кант),
то все поняли, что дело, пожалуй, зашло слишком далеко. В спор вмешался один
из самых почтенных членов Академии наук Франции — Жорж Кювье, создатель популярной
и яркой теории катастроф, призванной объяснить более вескими, чем у эволюционистов,
причинами смену и обновление органического мира планеты. Авторитет Жоржа
Кювье был очень высок: он непререкаемый мэтр палеонтологии конца XVIII в.—
начала XIX в., блестящий профессор естественной истории в Коллеже де Франс,
популярный писатель, выдающийся оратор, язвительный и неукротимый полемист.
«Ископаемый человек не существовал»,— заявил этот ярый противник Ламарка,
своего учителя, в специальном сочинении «Исследования ископаемых костей»,
в котором он сообщил о проверке фактов, связанных с громкими открытиями останков
древнейших людей. То ли Кювье не повезло и на стол ему попали самые сомнительные
из находок, то ли причина в чем-то другом, но кости ископаемого человека,
присланные ему из Бельгии, оказались костями ископаемого слона, череп из
Франции — панцирем заурядной черепахи, а позвонки принадлежали ихтиозавру.
Но наибольшие пересуды вызвал осмотр «человека, печального свидетеля потопа»
Иоганна Якоба Шёйхцера. Кювье сумел уничтожающе эффектно завершить спор:
в Парижской Академии долго потешались, узнав, что «печальный свидетель потопа»
превратился в ископаемую саламандру! Жорж Кювье остался, однако, истинным
джентльменом: в честь «прилежного исследователя» из Швейцарии он назвал ее
Andrias Scheuchzeri Cuvier, навеки связав имя незадачливого первооткрывателя
останков древнего человека с саламандрами.
Можно подумать, что после такого конфуза сторонники ископаемого человека
угомонятся или, во всяком случае, поостерегутся делать широковещательные
и далеко идущие заключения. Ничуть не бывало! За дело вновь принялись археологи.
В 1825 г. Мак Инери при раскопках в Англии пещеры Кенте Хол, открытой около
Торки, заметил, что кости человека залегали в слое сталагмитов вместе с оббитыми
камнями и костями пещерного медведя и пещерной гиены. В том же году Турналь
и Кристоль объявили о первом во Франции открытии в Лангедоке костей человека
вместе с останками вымерших животных. В 1828 г. Турналь то же самое наблюдал
при раскопках Бизского грота, а через год Кристоль сообщил о находках останков
человека и костей носорога и гиены в окрестностях Пондра. В 1833 г., через
год после смерти Жоржа Кювье, в Бельгии, в пещерах около Льежа, начал раскопки
Шмерлинг, и снова поползли слухи о необыкновенных по важности находках —
кости человека залегали в пещерных слоях вместе с грубо оббитыми кремнями
и вперемешку с костями мамонта, шерстистого носорога, пещерной гиены и пещерного
медведя. Шмерлинг не замедлил подтвердить «россказни» специальной публикацией!
Следует вместе с тем признать, что новое с трудом пробивало себе дорогу,
ибо вывод Кювье всецело соответствовал духу официальной науки, не допускавшей
тогда мысли об эволюции в животном мире. Этот мир представлялся Кювье стабильным,
изначально не подверженным каким-либо изменениям. Единственное, что периодически
нарушало его покой, — это катастрофы. Потоп уничтожил на Земле все живое,
но оно, как сказочный феникс из пепла, вновь возродилось, чтобы через некоторое
время снова исчезнуть в волнах катастрофического наводнения. Эффектная «теория
катастроф» Кювье, в сущности, наукообразная реплика библейского мифа о творении
мира создателем и об уничтожении им погрязшего в пороках человечества и бессловесных
животных тварей.
Однако европейская наука развивалась так, что Жорж Кювье стал «последним
из могикан» — исследователей со «стандартным мышлением». Прогрессивные идеи
охватывали все более широкий круг ученых, но им предстояло преодолеть страшную
инерцию мышления, сломать привычное, казавшееся таким естественным и разумным.
Накопление фактов, позволяющих взорвать устоявшееся представление о мире,
происходит медленно: прозорливо сопоставить и переоценить их первоначально
могут лишь немногие гениальные умы, но их новые идеи, поставленные на очередь
дня самой жизнью, неодолимо разваливают традиционные представления.
Интересно, что в Карловской Академии г. Штутгарта почти одновременно с Кювье
учился будущий великий немецкий философ Георг Вильгельм Фридрих Гегель. Диалектические
идеи его философии, оказавшей огромное воздействие на умы его современников,
представления о вечных превращениях в мире, о динамике его в целом, о движении,
а не о статике в явлениях природы создали благоприятную почву для новых естественно-исторических
концепций.
Среди великих французских естествоиспытателей, много сделавших для утверждения
идеи о непрерывной эволюции живого мира, следует назвать имя Жоффруа Сент-Илера.
В его книге «Принципы философии зоологии», вышедшей в свет в 1830 г., говорилось
о постепенной эволюции животного мира. Таким образом, для объяснения процесса
появления новых видов животных громоздкая «теория катастроф» становилась
ненужной. Поэтому Кювье воспринял труд Сент-Илера (а ранее точно так же «Философию
зоологии» Ламарка) как вызов всей своей научной деятельности.
22 февраля, а затем 19 июня 1830 г. в Париже произошло ожесточенное столкновение
Сент-Илера с почтенным мэтром. Публичная дискуссия развернулась на специальных
заседаниях Академии наук. Глубоко уязвленный Кювье говорил красноречиво,
но в оскорбительном тоне, с вызывающей нетерпимостью к противнику, что могло
восприниматься как уверенность, а поскольку его новый оппонент, вознамерившийся
«свергнуть богов», выглядел не столь ярко, то многим, возможно, показалось,
что Сент-Илер потерпел поражение.
Однако великий немецкий поэт Иоганн Вольфганг Гете, прослышав о дискуссии
в Париже, расценил ее результаты иначе. В его глазах спор Кювье и Сент-Илера
знаменовал собой начало великого поворота, который ничто уже не могло остановить.
Гете не случайно так взволновали вести из Парижа. Он много раздумывал над
проблемами эволюции животного мира и, в отличие от своего известного современника
в Германии зоолога Иоганна Фридриха Блюменбаха, симпатизировал не Кювье,
а его противникам. На Гете сильное влияние оказали работы Иоганна Готфрида
Гердера, посвященные философским проблемам истории человечества. Они привели
его к мысли о теснейшей связи человека с животным миром. Вот как смело для
своего времени писал Гете в письме от 17 ноября 1784 г.: «Найти отличие человека
от животного ни в чем отдельном нельзя. Напротив, человек самым тесным образом
родствен животным».
Своими мыслями об этом, а также о взаимосвязях животного мира с растительным
Гете поделился с Фридрихом Шиллером, когда они в июне 1794 г. Встретились
на заседании Общества естествоиспытателей г. Иены, а затем продолжили беседу
дома. Суждение о «метаморфозах» видов Шиллер выслушал «с большим участием,
прекрасно все понимая», но и он в заключение беседы покачал головой и сказал:
«Это ведь не подтверждается опытом, это всего лишь идея!»
Однако Гете занимался не только развитием идей, но и опытами. Доказывая поистине
дерзкую для XVIII в. мысль о родстве животных и человека, он написал специальное
сочинение, посвященное, казалось бы, весьма частному вопросу: есть ли у человека
межчелюстная кость? Но в то время этот вопрос имел принципиальное значение,
поскольку голландский анатом Питер Кампер, ссылаясь на отсутствие этой кости
у человека, не включил его в единый с животными ряд развития! Гете, используя
принципы сравнительной анатомии, доказал, что такая кость есть у человека.
По этому поводу он в восторге писал Гердеру: «Я нашел не золото, не серебро,
но вещь, которая доставляет мне несказанную радость: это os intermaxillare
у человека. ...Ведь это завершающий камень в картине человека, его не было!
И вот он!»
Однако тогда статья Гете не пошла в печать: ее отвергли Гердер и Блюменбах,
и конечно же Кампер. Вот почему теперь, в июне 1830 г., Гете так радостно
приветствовал дискуссию в Париже. Он приветствовал ее как предвестницу скорого
торжества идеи о неразрывной связи человека с царством животных: «Ну, что
думаете вы об этом великом событии? — воскликнул Гете, встретившись 2 августа
1830 г. со своим другом и переводчиком Фридрихом Якобом Сорэ. — Дело дошло,
наконец, до извержения вулкана; все объято пламенем; это уже вышло из рамок
закрытого заседания при закрытых дверях!» Сорэ подумал, что Гете конечно
же имеет в виду события июльской революции во Франции, и соответственно ответил.
Но собеседник поправил его: «Мы, по-видимому, не понимаем друг друга, дорогой
мой!.. Я говорю о чрезвычайно важном для науки споре между Кювье и Жоффруа
Сент-Илером; наконец-то вынуждены были вынести его на публичное заседание
в Академии... Французский ученый мир относится к этому спору с огромнейшим
интересом; ведь, несмотря на страшное политическое возбуждение, заседание
19 июля состоялось при переполненном зале. ...Благодаря свободному обсуждению
в Академии, в присутствии большой публики, вопрос этот приобрел общественный
характер, так что теперь уже нельзя будет запрятать его в замкнутые комиссии
и разделаться с ним при закрытых дверях».
Однако, как показали последующие события, французская Академия отнюдь не
решила «дело о месте человека в природе».
А между тем самый сокрушительный удар сторонникам Кювье исподволь готовился
в самой Франции, совсем недалеко от Парижа, в провинциальном городке Абвиле,
который раскинулся на берегу реки Соммы. Сюда в 1830 г. приехал и начал врачебную
практику молодой человек по имени Казимир Перье. Интересы его отличались
разносторонностью, однако более других проблем недавнего студента волновало
прошлое Земли. Он начал «экскурсии» в окрестности городка и вскоре открыл
в Хоксе, одном из предместий Абвиля, самое подходящее место для любительских
изысканий. Здесь отцы города надумали прорыть канал, чтобы открыть прямой
доступ к портовым причалам. Древние речные наносы вскрывались землекопами
на большую глубину, позволяя любоваться разнообразными напластованиями. Но
самое волнующее началось, когда строителям канала стали попадаться кости
огромных животных. Позже удалось определить среди них останки слонов, носорогов,
лошадей и даже бегемотов. Их «допотопный» возраст не вызывал у врача сомнений.
Но найдены были не только кости. Однажды Перье обратил внимание на странные
камни, что попадались порой в тех же горизонтах, в которых залегали останки
обитателей «допотопной земли». Впрочем, их мудрено было не заметить: бросалась
в глаза правильность их форм, видимо, намеренно приданная им ловкой оббивкой.
Камни напоминали примитивные топоры или клинья: один конец их приострялся,
а другой, в большинстве случаев закругленный, оставался массивным. Он удобно
помещался в ладони, и при рубке можно было не опасаться, что тупой обух поранит
кожу. Некоторые клинья представляли собой овальную речную гальку со сколами
только на приостренном конце, в то время как остальные части оставались нетронутыми.
Что это, как не знаменитые «громовники», известные с давних пор? Но насколько
они грубее известных Перье образцов! Примечательно также, что среди них не
встречались полированные или шлифованные образцы; все топоры обколоты и сглажены
лишь от долгого пребывания в земле или перекатывания в воде, но не более
того. По первозданной архаичности они не шли ни в какое сравнение с находками
Турналя и Кристоля, что вызывало — в который уже раз! — мысли об ископаемом
человеке. Что ж, значит, в Хоксе тоже жили древние, поистине допотопные люди,
современники теплолюбивых слонов и бегемотов, давно исчезнувших в Европе.
Так через тридцать с небольшим лет в континентальной части Европы было повторено
открытие, сделанное Джоном Фрером. Казимир Перье не подозревал о предшественнике,
который задолго до него раздумывал над тем, что теперь не давало покоя ему.
А топоровидный инструмент из Саффолка удивительно на поминал абвильские оббитые
камни — можно было даже подумать, что их изготовил один мастер!
Пять лет Перье продолжал наблюдения в долине Соммы; там, где велись земляные
работы, проводил небольшие раскопки сам, и наконец всякое сомнение покинуло
его: он открыл следы культуры необычайно древнего человека. Предки, очевидно,
достаточно долго жили здесь, если даже можно заметить, как постепенно совершенствовались
их топоры: одни из них отличались почти изящной формой и тщательной оббивкой,
а другие сохраняли очертания исходной гальки или желвака кремня, из которого
неуклюже, с помощью предельно экономной оббивки выделывался топоровидный
инструмент.
Перье решил, что наступила пора поделиться наблюдениями с кем-нибудь из людей
достаточно образованных, чтобы поняли его. К счастью, в Абвиле такой человек
нашелся, и учреждение, которое он возглавлял, тоже оказалось подходящим.
Жак де Кревекер, или, как он просил себя обычно называть по фамилиям матери
и отца, Буше де Перт, вот уже более 10 лет возглавлял таможенное бюро Абвиля
и одновременно руководил Обществом естествоиспытателей этого городка, некогда
созданным его отцом.
Перье, конечно, и вообразить себе не мог, насколько круто изменит он своим
открытием судьбу директора таможенного бюро.
Вместе с Перье Буше де Перт совершил несколько экскурсий на берега Соммы,
а с 1836 г., когда на его глазах из земли извлекли ископаемые кости и обколотые
камни, археология стала для него делом жизни, ради которого он был готов
пожертвовать всем на свете. Не зная усталости, этот пятидесятилетний, уважаемый
в городе человек часами лазал по обрывам, выискивая кости и камни.
Впрочем, его изыскания начались еще раньше. Однажды, июньским вечером 1826
г. прогуливаясь по Сен-Жилю, пригороду Абвиля, Буше де Перт заглянул в яму
каменоломни, уходящей на несколько метров в глубь земли. И не только заглянул,
но, движимый любопытством, опустился на дно шахты, где нашел оббитые камни.
Удивило его, впрочем, и другое — почему-то вместе с ними не было ни одного
фрагмента глиняных сосудов. И вот тогда-то ему пришла в голову неожиданная
мысль: а что, если человек вначале умел изготовлять лишь каменные орудия,
а эпоха глиняных сосудов, бронзы и железа наступила значительно позже? Эта
мысль определила деятельность Буше де Перта на десятилетия вперед. Позже
он напишет в одном из своих многочисленных сочинений: «Плоды моей научной
деятельности основывались на расчете. Этот расчет давал мне уверенность.
Все овраги, которые исследовались, я изучал с полной уверенностью в правоте
моей идеи».
Спустя два года после этого вечера Буше де Перт нашел наконец невдалеке от
абвильского госпиталя то, что долго искал, — первый камень, оббитый «допотопным
человеком» (он пока еще не сомневался в реальности библейского потопа; разве
многометровые песчаные толщи наносов в окрестностях Абвиля не подтверждают
библейское сказание?). Невзрачный камень длиной 12 сантиметров с двумя отчетливыми
сколами на поверхности нашел свое, место в его шкафу. Через много лет, как
величайшую ценность, его передадут в знаменитый музей древности Сен-Жермен,
который под Парижем, а пока он лишь начальный камень в коллекции, которую
твердо решено собрать.
Буше де Перт с энтузиазмом продолжал поиски. Он подбирал у песчанистых обрывов
камни, которые по форме напоминали приостренные топоры. Показывая их друзьям
в Обществе естествоиспытателей, Буше де Перт уверял, что они оббиты целенаправленно
(как же иначе объяснить их строго геометрическую форму?). Его выслушивали,
но в сомнении качали головами. Буше де Перт, досадуя на непонятливость, записал
в дневнике первые горькие слова: «Работа человека над камнем совершенно очевидна,
но я один, кто это признает». Очень важно было найти оббитые камни непосредственно
в слое земли.
К счастью, как уже говорилось, в Абвиле началось строительство канала, чтобы
облегчить судоходство по Сомме. Сюда, к обширным земляным котлованам, почти
ежедневно являлся Буше де Перт, а рабочие, уже знавшие его страстный интерес
к оббитым камням и костям умерших животных, встречали его как давнего знакомого.
Сам руководитель земляных работ господин Шалэ позволил Буше де Перту копаться
в песке там, где дно канала уже выправлено и находится на глубине 6 метров
от поверхности русла Соммы. Однако первые раскопки, которые он начал в июле
1837 г., вначале разочаровали: песок, бесконечный песок уходил вглубь, и
ничего в нем не было.
Пожалуй, другой на месте Буше де Перта вскоре оставил бы это занятие. Но
он верил в свою идею, и эта уверенность вознаградила его: 8 августа 1837
г. из нетронутого с первозданных времен слоя, залегавшего на глубине 7 метров,
Буше де Перт торжественно извлек два рубила. А затем последовала новая находка
— целое скопление кусков кремня, среди которых оказалось несколько оббитых.
Буше де Перт знал цену документально зафиксированному факту — положение камней
в слое зарисовывалось, а каждая находка получала номер, который надписывался
на ее поверхности. Буше де Перт демонстрировал рубила друзьям, живописал
обстоятельства открытия камней, а затем торжественно объявил: «С этого дня
начинается новая страница изучения истории человека!»
Буше де Перт решил, что, пожалуй, настало время, чтобы о таком важном открытии
узнали не только в Абвиле, но и в Париже. Он тщательно вымыл камни, приложил
к ним аккуратно надписанные этикетки с указанием места и обстоятельств открытия,
а затем, упаковав в ящик, послал рубила в столицу, в Академию наук. Ответа
не последовало, но Буше де Перт не проявлял нетерпения: в Академии не поняли
суть дела, но ничего — когда-нибудь поймут, на чьей стороне правда. В 1838
г. он устроил выставку своих находок сначала в Абвиле, а затем и в самом
Париже. Результат тот же: над ним смеялись, его вышучивали. Тогда Буше де
Перт составил доклад и вместе с камнями направил его в Академию наук. Ему
и в этот раз не ответили.
Наконец, в 1839 г. Буше де Перт отправился в Париж, чтобы представить находки
самим академикам и рассказать им о своих выводах. Его встретил непременный
секретарь Академии геолог и математик Эли де Бомон, ярый поклонник теорий
Кювье, и препроводил к специалистам. Беседа была тяжкой и неутешительной:
камни сомнительны, а идеи не новы и в научном смысле еретичны. Де Бомон заметил
в конце беседы, что если даже привезенные камни действительно оббиты, то
они ведь «могли принадлежать римлянам, которые некогда строили военные лагеря
в земле варваров». Буше де Перт горячился: он вовсе не утверждал, что люди,
обколовшие камни, наши предки; не думал он и опровергать Кювье, ибо искренне
полагал, что современники ископаемых слонов погибли во время одной из катастроф.
Академики ограничились перед расставанием назидательно-нравоучительными и
шутливо-ироническими замечаниями. Они требовали серьезного, а не построенного
на эмоциях обоснования новых идей.
Вряд ли кто из них предполагал, что странный визитер из Абвиля постарается
выдвинуть доказательства. И вот в течение трех лет, с 1839 по 1841 г., из
печати один за другим вышли пять томов издания, озаглавленного: «О сотворении.
Сочинение о происхождении и развитии живых существ». Буше де Перт упрямо
доказывал в нем древность человека, и основанием ему служили каменные орудия,
найденные в Абвиле. Специалисты встретили книги нескрываемо скептически.
В откликах автор представлялся читателям дилетантом и даже нечистым на руку
человеком, поскольку-де отсутствовала уверенность, что камни не подделал
он сам или его друзья-землекопы. В этой связи вспомнили старую, восходившую
к 1726 г. историю со скандальными «раритетами» почтенного Адама Берингера,
который усердно публиковал в «Lithographia wircebur gensis» найденные им
и студентами всевозможные окаменевшие фигурки, в том числе имевшие вид литер
латинского алфавита, Известно, чем закончилась сенсация, когда сам Берингер
извлек из древнего земного слоя «ископаемое», подозрительно напоминавшее
собой по очертаниям «окаменевшее имя» незадачливого палеонтолога! Не случится
ли то же самое в конце концов с таможенником из Абвиля? Как всегда, радикальные
меры предлагали церковники (они призывали запретить издание, противоречащее
духу Библии).
Буше де Перт, однако, не сдавался. Теперь, когда в 1841 г. неожиданно умер
его самый преданный друг и единомышленник Казимир Перье, он продолжал борьбу
в одиночестве. В 1844 г. ему повезло — в присутствии свидетелей, членов абвильского
Общества естествоиспытателей, де Перт вынул из земли топоровидный, «в виде
груши» камень с отчетливыми следами сколов и находившийся рядом с ним зуб
слона. Он тотчас сообщил о знаменательном событии в Париж. Столица безмолвствовала.
За оскорбительным молчанием чувствовалось презрение к «любителю науки», дерзко
вознамерившемуся низвергнуть представления о древности человека.
В 1845 г. он опубликовал очередную книгу «О кельтских допотопных древностях»,
в которой подвел итог своим археологическим изысканиям. Он вновь обратился
с письмом в Академию и просил назначить комиссию для проверки его выводов,
изложенных в почтительно препровождаемом сочинении. Академия сформировала
комиссию, но, очевидно, лишь для того, чтобы как-то утихомирить фанатично
настойчивого археолога из Абвиля, поскольку никто так и не соизволил прибыть
в городок на Сомме.
Чтобы обратить внимание «просвещенной публики» на камни со следами сколов,
он безвозмездно предложил директору одного из парижских музеев свои коллекции,
собранные за полтора десятка лет. Невиданное дело: вместо благодарственного
письма — молчание. Его даже не удостоили ответом. То же предложение о щедром
подарке он направил в академию. Эли де Бомон по долгу службы ответил давнему
знакомому, и Буше де Перт с удивлением прочитал в письме вежливый, но категорический
отказ. Возможно, по-своему тот был и прав: «Бойтесь данайцев, дары приносящих!»
Буше де Перт обратился тогда в респектабельный Институт Франции. Но Кювье
здесь боготворили и подчеркнуто отрицательного отношения к домогательствам
абвильского чудака не считали нужным скрывать. Не оправдались надежды Буше
де Перта и на то, что кто-нибудь поддержит его на научных конгрессах. Так,
Общество исследователей древности Пикардии на одном из своих собраний в г.
Лионе объявило находки из Абвиля «случайными камнями, не имеющим ценности
хламом». И вот потерявший терпение Буше де Перт стал отвечать своим критикам
резко и даже озлобленно. Оценивая свою борьбу с могущественными противниками,
Буше де Перт писал: «Я стою против огромной стены, против огромной одушевленной
стены, имя которой Академия и Институт Франции...»
Следует, правда, признать, что Буше де Перт порой давал повод для критики
в свой адрес и даже для скептического отношения к себе: в ходе дискуссии,
например, обнаружилось, что он ничего не знал о ледниковом периоде и не был
в курсе ряда важных открытий в первобытной археологии, упрямо верил в потоп,
а «допотопных людей» называл просто кельтами. В сочинениях его попадались
пустопорожние выдумки и беспредметное разглагольствование. Все это противники
Буше де Перта искусно обращали против него. И все же, несмотря на демонстративное
пренебрежение академиков, после почти двадцатилетней перепалки у Буше де
Перта стали появляться сторонники, и не менее напористые, чем он сам. Один
из них, Риголло, гордо объявивший себя впоследствии его учеником, физик и
врач из городка Амьена, ранее сторонник «сверхортодоксальных взглядов» на
проблему происхождения человека, однажды прибыл в Абвиль, чтобы не оставить
камня на камне от заключений Буше де Перта. Он вернулся, однако, домой с
твердым намерением открыть в окрестностях родного города нечто подобное,
благо Сомма тоже протекала рядом с ним. Ученик оказался достойным учителя
— в местечке Ашель Риголло вскоре открыл в речном гравии, вскрытом карьерами,
такие же, как в Абвиле, топорообразные каменные орудия, которые залегали
в земле вместе с костями вымерших гигантских животных.
В 1854 г. в Амьене вышла книга, в которой описывались новые находки оббитых
камней. Выводы автора не оставляли сомнений, что во Франции появился новый
сторонник идей Буше де Перта. Правда, Риголло не академик и археология для
него тоже не профессия, а любительское увлечение, но что поделаешь, если
профессионалы продолжали пребывать в дремотном состоянии?
Но затем и они пробудились. Это случилось в 1858 г., когда известный английский
геолог Хью Фальконер, осматривая отложения берегов Соммы, обнаружил рубило
вместе с костями слонов и носорогов. Он обратил на это внимание других английских
геологов и археологов, склонных «сдаться» под напором фактов, и 26 апреля
1858 г. англичане Чарлз Лайель, Вильям Фальконер, Джон Эванс и Флауэр посетили
Абвиль, а также Амьен и убедились в правильности выводов Буше де Перта и
Риголло. К такому же заключению пришел затем английский археолог и этнограф
Джон Леббок. Публичное заявление о поддержке взглядов Буше де Перта, сделанное
26 мая 1859 г. выдающимся геологом Джоном Эвансом на заседании Королевского
общества, произвело сильное впечатление. Можно представить растерянность
и негодование противников Буше де Перта, когда во Франции стало известно,
что высокопочтенный сэр Чарлз Лайель заявил в Абердане, где проводила свое
очередное заседание Британская ассоциация наук: «Находки на Сомме не оставляют
сомнений — человек был современником вымерших животных: мамонтов, носорогов,
бизонов и северных оленей». Дальше — больше: 16 июля 1859 г. известный журнал
«Атениум» напечатал статью Рамсэя, в которой Буше де Перт с торжеством прочитал
такие слова: «Ручные топоры из Амьена и Аб-виля являются произведениями искусства,
точно так же, как, например, гравюра». Лондонское Королевское общество официально
признало искусственность обработки камней из Абвиля, да еще подчеркнуло,
что конечно же древний человек жил в эпоху вымерших животных!
В 1859 г. отозвались палеонтологи: Амьен посетил француз Альбер Годри и сам
извлек из слоя около десятка оббитых топоров и лежавшие вместе с ними кости
слона, носорога, гиппопотама, а также зубы быка. Одна за другой в свет выходили
книги, в которых на основании геологических и палеонтологических данных доказывалась
глубокая древность человеческого рода — в десятки, а может быть, и в сотни
тысячелетий.
Наконец в дискуссию на стороне Буше де Перта вступили и профессиональные
археологи. В 1861 г. Эдуард Лартэ, основываясь на материалах, полученных
им при раскопках пещер Франции, предложил новую периодизацию истории первобытного
общества. Он разделил ее на четыре больших периода: век зубра и первобытного
быка, век мамонта и носорога, век северного оленя и век пещерного медведя.
В следующем, 1862 г. Леббок предложил ранний период каменного века, для которого
характерны оббитые орудия, назвать палеолитом, древнекаменным веком, а время,
когда впервые появились шлифованные каменные орудия и глиняная посуда,— неолитом,
новокаменным веком.
В конце 60-х годов вышли из печати великолепные работы французского археолога
Габриэля де Мортилье. На основании техники обработки каменных орудий он выделил
«ориньякский слой», «солютрейский» и «мадленский» типы инструментов, характеризующие
культуру человека, существовавшую на территории Европы 40 — 12 тысяч лет
назад (верхний палеолит). Еще более древние слои, с ручными топорами, оббитыми
с двух сторон, массивными скреблами и остроконечниками, получили название
по местам их первого открытия — шелль, ашель, мустье (нижний палеолит). Возраст
наиболее древних культур достигал, по мнению археологов, полумиллиона лет,
если не больше. Во всяком случае, Чарлз Лайель продолжительность ледниковой
эпохи определил в 1863 г. в 800 тысяч лет!
Итак, «одушевленная стена», по существу, была проломлена — и в немалой степени
благодаря Буше де Перту, его одержимости, величайшей вере в истинность своей
идеи, неукротимой энергии и смелости, позволившей ему выиграть бой с миром
официальной науки. С 1859 г. началось изучение, как тогда говорили, «доистории»,
то есть культуры древнейших на земле людей. Триумф Буше де Перта бесспорен,
и казалось, что теперь дело лишь за тем, чтобы установить на пьедестал памятник
победителю. Такой памятник действительно установили в Абвиле, однако значительно
позже, в 1908 г. Но триумфатор не относился к людям, которые могут почивать
на лаврах: Буше де Перта уже захватило новое желание — найти костные останки
«допотопного кельта». И тут произошли следующие события.
Помощники Буше де Перта, рабочие из песчаных карьеров, видели, конечно, бескорыстное
увлечение человека, который в зной, холод и слякоть собирал камни. Землекопы
сочувствовали ему и всячески стремились помочь. Но, наверное, слишком часто
повторял Буше де Перт о том «единственном», чего ему теперь недоставало —
какой-нибудь частице скелета древнейшего человека. Такая кость не попадалась,
и нетерпеливый Буше де Перт допустил ошибку: назначил вознаграждение в 200
франков (сумму по тем временам немалую) тому, кто первым найдет кость допотопного
человека.
Корысть часто обращает святое дело в черное. Но мог ли Буше де Перт подозревать
коварство, когда 23 мая 1863 г. собственноручно извлек из слоя песка
в Мулен-Киньоне нижнюю челюсть человека?! Конечно нет. И он с присущей ему
решимостью объявил
об открытии, не отдавая себе отчета, что невольно начинает новый тур
ожесточенной, но на сей раз обреченной на неудачу борьбы. А она не замедлила
вспыхнуть,
причем к его удивлению к находке предельно скептически отнеслись не
только его противники в лице Академии и Института Франции, но и добрые друзья,
в
том числе Лайель, Фальконер, Приствич... К тому же Фальконер, который
вскоре посетил Мулен-Киньон, сразу же заподозрил неладное: он заметил обывателей,
которые усердно оббивали камни, сидя перед дверями своих домов. На
вопрос,
зачем они делают это, один из них простодушно ответил: «Я делаю кельтские
топоры для господина Буше де Перта». Как оказалось, рубила затем подбрасывали
в слой, который в то время раскапывали Буше де Перт или его помощник
Никола Алатр.
16 апреля 1863 г. абвильские археологи встретились с Фальконером и Приствичем.
Буше де Перт услышал приговор: рубила из Мулен-Киньона подделаны, а челюсть
подброшена. К такому же выводу пришли английские геологи. Затем 9 мая того
же года последовала ожесточенная схватка в Париже, на заседании в Музее естественной
истории. Все были единодушны в том, что камни подделаны, а челюсть принадлежит
современному человеку. Шумиху подхватили газеты.
Рационалисты англичане, не склонные решать проблему, основываясь на эмоциях,
распилили челюсть и тщательно изучили ее части. Итог исследований был для
Буше де Перта обескураживающим; 4 июля 1863 г. в журнале «Атенеум» Кипер
объявил: челюсть принадлежала человеку XVIII в. Процент содержания фтора
тоже оказался слишком низким, чтобы допустить глубокую древность находки.
Затем, как бы теперь сказали, «частные детективы» докопались до подробностей
происшествия: рабочий Васер под нажимом их сознался, что он подбросил челюсть
и оббитые им самим камни.
Стоит ли говорить о том, что когда в 1864 г. Буше де Перт сообщил об открытии
еще одной челюсти, то уже никто не принял его сообщения всерьез. В 1870 г.
Чарлз Лайель назвал обе эти челюсти «фальшивыми», то есть подброшенными.
Минорные тона этой скорбной истории скрашивает лишь одна трагикомическая
деталь: небезызвестный секретарь Академии наук Эли де Бомон, десятилетия
высмеивавший Буше де Перта и, наконец, осознавший, что он, как и академия,
попал впросак, при сообщении об открытии челюсти поспешил исправиться, чтобы
окончательно не прослыть ретроградом, — в мае 1863 г. в академическом журнале
«Compte Rendu de l’ Academie des Sciences». Эли де Бомон известил читателей
об открытии Буше де Пертом подлинной челюсти допотопного человека! Вот уж
поистине — из огня да в полымя...
Но французская Академия наук так и не простила Буше де Перту своего унижения;
после его смерти в 1868 г. деятели ее (возможно, не без нажима церкви) потребовали,
чтобы семейство абвильского упрямца припрятало «подальше от греха» сочинения
покойного!
Между тем новые, материалистические идеи по вопросам древности человека и
его происхождения продолжали наступать на отжившие представления. Биологи
довершили сокрушительный удар: в 1859 г. Чарлз Дарвин опубликовал книгу «О
происхождении видов путем естественного отбора». И хотя в ней специально
не затрагивался вопрос о происхождении человека, как «предмет, окруженный
предрассудками», для всех стало очевидным, что человек неумолимо подводится
под те же законы развития, которые лежат в основе эволюции всего остального
животного мира. Томас Гексли, ближайший соратник Дарвина, вскоре восполнил
этот пробел, написав книгу, уже специально посвященную проблеме происхождения
человека от обезьяноподобного существа. А немецкий биолог Эрнст Геккель в
сочинении «Естественная история мироздания» попытался восстановить родословное
древо рода человеческого, впервые провозгласив существование в далеком прошлом
промежуточной формы, связывавшей в единую цепь антропоидную обезьяну и человека.
Эта форма, питекантроп (обязьяночеловек), пока не открыта наукой (вот оно,
«как бы незаполненное место» Ламарка!), поэтому ее можно назвать missing
link — «недостающее звено».
В 1871 г. с открытым изложением своих взглядов на проблему происхождения
человека, «самую высокую и наиболее интересную для натуралиста», выступил
Дарвин: «...Земля долго готовилась к принятию человека, и в одном отношении
это строго справедливо, потому что человек обязан своим существованием длинному
ряду предков. Если бы отсутствовало какое-либо из звеньев этой цепи, человек
не был бы тем, кто он есть... От обезьян Старого Света произошел в отдаленный
период времени человек, чудо и слава мира». Можно представить негодование
обывателя, читающего следующие строки великого ученого: «Я старался по мере
сил доказать мою теорию, и, мне кажется, мы должны признать, что человек
со всеми его благородными качествами, с его божественным умом, который постиг
движение и устройство солнечной системы, словом, со всеми высокими «способностями,
все-таки носит в своем физическом строении неизгладимую печать низкого происхождения».
Дарвин иронически увещал оскорбленное тщеславие филистера, не желавшего покинуть
воздвигнутый себе пьедестал и снизойти до родства с обезьяной: «Стыдиться
здесь, право, нечего. Самый скромный организм все же несравненно выше неорганической
пыли под нашими ногами; неизвращенный ум не может изучать живое существо,
даже самое низшее, без удивления перед его чудным строением и свойствами!»
Такую сатиру на дарвиновскую теорию эволюции человека поместил на своих
страницах английский журнал «Punch’s Almanack» (1882 г.)
Что могли противопоставить такой сокрушительной атаке сторонники божественного
происхождения человека? По существу, ничего, кроме плоских выходок вроде
знаменитой реплики епископа Вильберфорского в адрес Гексли, брошенной в ходе
публичного диспута в зале Британской ассоциации наук: «Мне хотелось бы спросить
вас, мистер Гексли, действительно ли вы считаете, что вашими предками были
обезьяны? А если все так, то мне интересно узнать, с какой стороны вы происходите
от обезьяны — со стороны дедушки или бабушки?» Довольный своим остроумием
епископ услышал в ответ такие слова: «Человек не имеет причины стыдиться,
что его предок — обезьяна. Я, скорее, стыдился бы происходить от человека
суетного и болтливого, который, не довольствуясь сомнительным успехом в собственной
деятельности, вмешивается в научные вопросы, о которых не имеет никакого
представления, чтобы только затемнить их своей риторикой и отвлечь внимание
слушателей от действительного пункта спора ловкой спекуляцией на религиозных
предрассудках...»
Но что оставалось делать епископам? Еретика не сожжешь и язык ему не вырвешь
— времена уже не те. Не на прошлое ли намекал Уотсон, когда, вторя Томасу
Гексли, писал: «Я скорее желал бы быть потомком маленькой храброй обезьянки,
которая не побоялась броситься на страшного врага, чтобы спасти жизнь сторожа,
чем быть потомком дикаря, который наслаждается мучением своих противников».
Однако богословы не только отшучивались. Они стремились примирить с Библией
то, что стало трудно отрицать. Вот несколько тому примеров.
Пастор Анри Вальротэ: «До сотворения Адама на Земле могли обитать «предадамиды»,
или «доадамиды». Эти человекообразные обезьяны были более похожи на человека,
чем современные. Провидение, возможно, позволило погибнуть этим предшественникам
человека прежде, чем сотворило наших прародителей».
Профессор теологии аббат Д’ Анвье: «Предадамиды могли быть настоящими людьми,
так как Библия оставляет нас свободными допустить человека ледникового, плиоценового
и даже эоценового. Наука не может доказать, что они должны числиться в ряду
наших предков». Преподобный Монсабрэ: «Одно из двух — или ученые увидят себя
вынужденными омолодить геологические пласты, или новые открытия наведут нас
на след человекообразного существа, которое в изумительном усовершенствовании
божественного плана было образцом и предшественником человека, которому нужно
приписать орудия третичной эпохи...»
Довольно, пожалуй. Именно эти теологические выкрутасы имел, по-видимому,
в виду Дарвин, когда сердито писал: «Невежество значительно чаще создает
уверенность, чем знание. Тот, кто не смотрит на явления природы, подобно
дикарю, как на нечто бессвязное, не может думать, чтобы человек был отдельным
актом творения». И далее, чтобы не осталось недоговоренности:
«Мы узнаем, что человек произошел от волосатого, четвероногого и хвостатого
животного...»
Но дело, наверное, продвигалось бы быстрее, если б противниками Буше де Перта,
Дарвина, Лайеля и Геккеля оставались лишь профессора от теологии. Значительно
большую опасность представляли «ничтожества», «блюстители науки», о которых
с негодованием писал Энгельс в письме Марксу от 20 мая 1863 г., возмущаясь
отношением «официальной науки» к открытиям Буше де Перта, Лайеля, Шмерлинга,
из-за которого с таким трудом прокладывают себе дорогу новые научные открытия
«даже в совсем далеких от политики областях».
Чего стоит, например, судьба научного наследия одного из самых великих археологов
Франции, Буше де Перта, рукописи которого при попустительстве Академии уничтожили
невежественные родственники. Далеко не случайны в этой связи и трудности,
которые пришлось преодолеть Виктору Мэнье, чтобы опубликовать книгу о жизни
неугомонного Буше де Перта.
Идея об ископаемом человеке воспринималась с трудом, искажалась, третировалась,
замалчивалась, доводилась до абсурда. Такова, например, теория эолитов Эжена
Буржуа, который в 1867 г. возвестил о камнях со следами сколов, открытых
в так называемых третичных слоях, имевших возраст несколько сотен миллионов
лет. Конечно, в столь древних горизонтах невозможно обнаружить кости приматов,
а появление фасеток на камнях следует — в данном случае — объяснять естественными
причинами. Поэтому такие «теории» только компрометировали представления о
древнейших оббитых человеком камнях. Джон Эванс был прав, холодно ответив
Эжену Буржуа: «Я весьма горжусь древностью моего рода, однако хочу иметь
другие доказательства этой древности, нежели раковистый излом на камне!»
Но ведь и Буше де Перту, помимо оббитых с характерными раковистыми изломами
камней да костей ископаемых животных, ничего более в «допотопных», или, как
их теперь стали называть, древнечетвертичных горизонтах найти не удалось.
...Более трети века энтузиасты упорно искали ископаемого предка человека
в Европе. Нельзя сказать, что поиски оказались бесполезными, но каждая очередная
находка вызывала довольно основательные сомнения. А что, если его следует
искать не в Европе, а в Азии? «Да, в Азии!» — решительно провозгласил в 1868
г. Эрнст Геккель в книге «Естественная история мироздания». В ней он доказывал,
что из всех антропоидных обезьян не шимпанзе Африки, как полагал Дарвин,
а гиббоны юго-востока Азии наиболее близки человеку, и, следовательно, именно
там вероятнее всего располагается его «прародина».
СОДЕРЖАНИЕ
Окаменевшие следы (от автора
вместо предисловия)
3
Пролог: прелюдия к драме идей
5
Один шанс из миллиарда
35
Джентльмен удачи
81
«Бэби» Раймонда Дарта
129
Сокровища джунглей
203
Пильтдаунская химера
285
Сад Эдема
331
Новые неожиданности
387
Цветные таблицы к книге
