Стелла Брюер

Шимпанзе горы Ассерик

Брюер С.

Б89

Шимпанзе горы Ассерик / Пер. с англ. Годиной Е. З.; Предисл. Л. А. Фирсова.—М.: Мир, 1982.—280 с., 2,5 л. ил.

Увлекательный рассказ молодой английской исследовательницы о возвращении выращенных в неволе шимпанзе в условия их естественного обитания.
Книга иллюстрирована фотографиями и схемами-картами.
Рассчитана на широкий круг читателей.

Редакция научно-популярной
и научно-фантастической литературы

Стелла Брюер. ШИМПАНЗЕ ГОРЫ АССЕРИК

Научный редактор Р. В. Дубровская
Мл. научный редактор Л. И. Леонова
Художественный редактор Л. Е. Безрученков
Технические редакторы Е. С. Потапенкова, Г. Б. Алюлина
Корректор В. И. Постнова

ИБ № 2609

Сдано в набор 31.03.82. Подписано к печати 30.08.82. Формат 84X108V32- Бумага тип. № 2. Гарнитура обыкновенная. Печать высокая. Объем 5,00 бум. л. Усл. печ. л. 16,80. В т./ч. 2,10 п. л. вкл. на мел. офс. бум. Усл. кр.-отт. 19,62. Уч.-изд. л. 17,17. Изд. № 12/1417. Тираж 50 000 экз. Зак. № 121. Цена 1 руб.

Издательство «Мир»
129820 Москва, И-110, ГСП, 1-й Рижский пер., 2

Ордена Октябрьской Революции и ордена Трудового Красного Знамени Первая Образцовая типография имени А. А. Жданова Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва, М-54, Валовая, 28

ПРЕДИСЛОВИЕ
К РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Человек, всегда представлявший загадку для философов, психологов, педагогов, великих мастеров слова, все еще находится в состоянии поиска важнейших начал своей природы, как и в те далекие времена, когда высекалась знаменитая фраза «Познай самого себя». Чтобы по достоинству оценить все сделанное Стеллой Брюер и такими ее предшественниками, как Шаллер, Коортландт, Гудолл и др., следует постоянно помнить о незаменимости человекообразных обезьян для целей моделирования физиологических и психических функций человека.
Где бы ни развивались события, описанные в книге «Шимпанзе горы Ассерик»,— в семействе Брюеров, в резервате Абуко или в национальном парке Ниоколо-Коба,— действиями Стеллы Брюер неизменно руководит безграничная любовь и уважение к подопечным животным. Вместе с природной любознательностью, трудолюбием и упорством это ее отношение к шимпанзе, вырванным из родных мест, позволили не только накопить исключительно важный материал, но и убедительно объяснить его для грамотной постановки дальнейших экспериментов.
1972 год примечателен тем, что в США (штат Джорджия), Гамбии (Абуко), Сенегале (Ниоколо-Коба) и СССР (Псковская область) были начаты во многом сходные научные программы: исследование видового поведения шимпанзе в ареале или в условиях, близких к естественным. Как всякое новое дело, оно не обошлось без потерь. Так, по неизвестным причинам несколько шимпанзе, высаженных на небольшом островке американскими учеными, тяжело заболели, а двое погибли. Недосчиталась некоторых своих подопечных и Стелла, хоть она и надеется, что они живы и здоровы. Во время экспедиции 1980 года нас тоже постигла неудача. Мы не смогли объединить пятерку детенышей шимпанзе с их очень агрессивными матерями — сказалось изолированное воспитание шимпанзят с первого дня рождения.
Как ни странно, но наука до сих пор не имеет полного представления о видовом поведении шимпанзе и других человекообразных обезьян. Вполне возможно, что она так никогда и не получит его, если будет изучать природу этих представителей отряда приматов с прежних позиций. Эта проблема тесно связана с изучением биологического и социального начал в развитии человека, а также поиском у обезьян хотя бы предпосылок таких качеств, которые пока числятся только за человеком.
Широкому читателю, быть может, нелишне знать, что антропоиды, и среди них шимпанзе, давно приковывают внимание ученых всего мира. Пожалуй, только дельфины породили столь же напряженную и, к сожалению, пока еще малоэффективную дискуссию. Парадокс состоит в том, что при изучении видоспецифических характеристик шимпанзе специалисты сразу же переключаются с биологической на идеологическую платформу: есть ли у обезьян абстрактное мышление, интеллект, сознание, язык и т. д. Для упрощения аргументации порой используются цитаты более чем столетней давности, и проблема загоняется в тупик. Догматик разводит руками, ссылаясь на то, что наука по этим вопросам даже относительно человека все еще находится в состоянии поиска.
Если же все-таки вычленить какой-то минимум форм видового поведения (например, пищевого, полового, родительского, гнездостроительного, коммуникационного, ориентировочно-исследовательского) и на нем сконцентрировать свое внимание, то сразу же возникнет вопрос: насколько различен он у шимпанзе, живущих в ареале, у шимпанзе, которые после довольно короткого отрыва от сородичей внедряются в родную им стихию, и, наконец, у тех шимпанзе, которые родились в неволе (в зоопарках, приматологических центрах, лабораториях) и на которых в основном и добываются научные факты как на подопытных животных определенного вида. Опасность последнего шага очевидна, коль скоро мы не имеем представления о глубине влияния неволи на весь комплекс поведения, называемого видоспецифическим. Впрочем, отдельные факты подобного рода нам уже известны. Достаточно вспомнить работы Г. Харлоу, в которых засвидетельствовано тяжелое нарушение родительского поведения у самок резусов, выросших в изоляции от матерей и других взрослых особей. Тут есть над чем призадуматься. Нами было описано нарушение гнездостроительной деятельности у тех шимпанзе, которых лишили возможности наблюдать эту форму поведения в детском возрасте (до двух лет), то есть лишили «наглядного учебного пособия». Самое важное в нарушении этого типично видового поведения заключается в том, что оно не восполняется на протяжении последующей жизни обезьяны. Согласитесь, что этот факт — тоже повод для размышления о воспитании различных моторных навыков, то есть умений, у наших детей. Разговор об умелых руках так и останется одним разговором, если у наших малышей загружены будут лишь глаза и уши (телевизор!), а руки будут бездействовать. Весьма лаконичные и четкие зарисовки С. Брюер тех или иных форм поведения шимпанзе в родной им природе, с которой они на короткое время теряли контакт, имеет большой научный интерес. На основании их можно прийти к заключению, что многие стороны видового поведения шимпанзе, несомненно, поддерживаются с помощью опыта, приобретенного в жизни в сообществе, роль которого в науке о поведении еще мало оценивается. Это касается поиска пищи, выбора места для ночлега, отношения к другим животным, взаимодействия в стаде и т. д. Шимпанзенок Пух, найденный в полугодовалом возрасте французской четой и через некоторое время переданный Стелле, долго не мог смириться с присутствием в резервате других шимпанзе. Терпеливое и умелое воспитание сняло в конце концов невротический комплекс, и Пух начал привыкать к своим сородичам, усваивая азбуку их поведения. Другой шимпанзе — Камерон, родившийся в неволе, был в пятилетнем возрасте передан Стелле Лондонским зоопарком для использования его в эксперименте. Привезенный в Ниоколо-Коба, он вызывал приступы ярости у лидера группы Уильяма своим неумением вести себя соответственно правилам вида. Нечто подобное мы наблюдали и в нашей лаборатории. О. Г. Витищенко передала нам своего любимца Тараса, привезенного ею из Мали. Возмущению Тараса не было предела, когда он оказался в одном помещении со своими сородичами Боем и Гаммой. Вероятно, он не соблюдал соответствующие его виду правила поведения, и потому на него часто нападал Бой — Гамма при этом держала полный нейтралитет. Но стоило Тарасу дать отпор Бою, как Гамма тут же брала сторону Боя и они вместе жестоко наказывали Тараса. Вмешательство персонала, вероятно, только замедляло процесс консолидации в данной группе, тем не менее она вскоре наступила, едва Тарас уразумел, кто есть кто.
На следующий год группа наших шимпанзе пополнилась двумя подростками — самками Сильвой и Читой, удивительно быстро воспринявшими внутригрупповые взаимоотношения. Любопытно, как менялось отношение вожака и других взрослых особей к малышке Чите. Вначале ей все позволялось, ее все охраняли, ей ни в чем не было отказа. Общеизвестного агрессивного поведения в отношениях старых особей к вновь прибывшему детенышу, не имеющему с ними кровного родства, здесь не усматривалось. Но уже через год подростку Чите позволялось далеко не все, и ее весьма впечатляющие «истерики» быстро угасли.
Стелла Брюер большое внимание уделила системе коммуникации у шимпанзе, причем отрадно видеть, что учитывала она не только голосовые средства общения. На мой взгляд, у нее это получилось естественней и убедительней, чем у всех ее предшественников, наблюдавших шимпанзе в природных условиях. Ценность сведений Брюер возрастает еще и потому, что она неоднократно наблюдала встречу своих шимпанзе с их дикими собратьями, фиксируя все коммуникационные сигналы, подаваемые обеими группами обезьян. Значение этих наблюдений трудно переоценить. Они позволяют предположить, что, например, набор голосовых сигналов шимпанзе, выявленный в лабораторных условиях, в достаточной мере отражает сущность этой коммуникативной системы. Из точных описаний Брюер отчетливо видно, насколько велико значение коммуникации в поддержании сложных форм стадного поведения шимпанзе.
Есть еще один момент, касающийся принципиальных вопросов природы общения у животных. Из наблюдений Брюер следует, что подача голосовых сигналов у обезьян бывает и тогда, когда никакого «обезьяньего окружения» нет. В своих физиологических исследованиях на изолированных особях шимпанзе и капуцинов мы обнаружили закономерности возникновения и угасания пищевого голосового сигнала: он зависел от уровня пищевой мотивации, а не от присутствия других особей. Эти факты, много раз проверенные в дальнейшем на детенышах, развивавшихся в полной изоляции от взрослых обезьян, подтверждают то положение, что при определенных условиях среды и состоянии самой обезьяны она не может не издать необходимого голосового сигнала. Это обстоятельство переносит наблюдаемый феномен в область надорганизменной адаптации. В этом аспекте наука располагает пока очень небольшим запасом убедительного материала.
Исходя из наблюдений С. Брюер, можно сказать, что голосовые сигналы различного значения — ориентировочные, пищевые, угрожающие и др. — императивно воздействуют на всех особей, выполняя тем самым видовую адаптивную функцию. Так, шимпанзе Тина, Пух и Уильям, приученные Стеллой находить и употреблять в пищу плоды диких фруктовых деревьев, «начинали возбужденно пыхтеть, обнимать друг друга и с характерными звуками пищевого хрюканья торопливо бросались к деревьям». Казалось бы, о чем тут сообщать друг другу, когда деревья, усыпанные вкусными плодами, у всех на виду. С другой стороны, будь перед деревом только одна обезьяна, она делала бы то же самое, так как сработал бы приспособительный видовой механизм.
Особенно интересно было читать о предметно-орудийной деятельности обезьян, о частом и разнообразном использовании шимпанзе природных объектов. Камень, брошенный рукой Уильяма, одинаково опасен и для павиана, и для Стеллы. Шимпанзе довольно успешно расправляются палками и камнями с крупными змеями, а не обращаются в паническое бегство. И вообще, как можно видеть из рассказа Брюер, паника — редкое явление в поведении шимпанзе. Все обстоит гораздо рациональнее; вполне возможно, что этому способствует своеобразная «круговая оборона стада», имеющая много глаз и ушей, а также дифференцированную систему коммуникации.
Несколько слов об отношении обезьян к огню. Зарисовки, сделанные Брюер, очень важны для понимания истоков первобытной культуры человека. В самом деле, использование еще не остывшей золы костра для устройства ночлега или поиск в горячей золе поджаренных стручков, семена которых стали от этого вкуснее,— не является ли все это свидетельством того, какой могла быть заря человечества? Во время наших экспедиций на озере Язно мы неоднократно убеждались, что в холодную погоду пламя костра не отпугивало ни шимпанзе, ни даже резусов. Об этом свидетельствуют и кадры кинофильма «Косматые робинзоны» (Леннаучфильм, 1977).
В заключение следует признать, что Стелла Брюер нашла правильный путь спасения шимпанзе, по тем или иным причинам вырванных из своих естественных условий. Во всяком случае, формирование небольших групп шимпанзе и внедрение их в ареал может оказаться более экономичным и действенным способом сохранения на нашей планете этого вида человекообразных обезьян, чем случайное столкновение «цивилизованных» шимпанзе с дикими.
Издание на русском языке книги Стеллы Брюер — очередной важный шаг в распространении новейшей научной мысли среди широкой читательской аудитории. Вместе с книгами Дж. Гудолл «В тени человека» («Мир», 1974) и Ю. Линдена «Обезьяны, человек и язык» («Мир», 1981) эта работа С. Брюер окажет серьезную поддержку всем, кто пытается по-новому осмыслить природу поведения антропоидов.

Л. А. Фирсов

СОДЕРЖАНИЕ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Среди животных шимпанзе, несомненно, самые удивительные создания в мире. Если мы заглянем в словарь, то узнаем, что шимпанзе — это ближе всех стоящая к человеку африканская человекообразная обезьяна. Сколь велика степень этого сходства, люди поняли лишь тогда, когда начали изучать поведение шимпанзе в естественных условиях обитания — в горах и лесах их родной Африки. Вот уже восемнадцать лет я веду наблюдения за шимпанзе в национальном парке Гомбе (Танзания), слежу за тем, как складывается жизнь знакомых мне обезьян, и все больше узнаю об их необыкновенно сложном социальном поведении.
Шимпанзе обитают в экваториальном поясе тропической Африки. Они хорошо приспособились к жизни в лесу и большую часть времени проводят на деревьях, в тенистых зеленых кронах, где подувает легкий ветерок и много молодых побегов и сочных плодов. Спят они тоже на деревьях, в гнездах из веток и листьев. В минуты возбуждения шимпанзе неистово раскачиваются среди ветвей, размахивая толстыми сучьями и наполняя воздух громкими криками. Таков образ жизни большинства шимпанзе, и такова была бы жизнь всех представителей этого вида, если бы человек не вмешивался в их существование.
К несчастью для шимпанзе, человек, эволюционировавший параллельно со своими человекообразными родственниками, приобрел в процессе развития необыкновенное стремление к знаниям и способность изменять природу вещей. Человек вырубает леса, чтобы строить дома и выращивать пищевые культуры, и тем самым уничтожает естественную среду обитания шимпанзе. Человек отлавливает детенышей обезьян и отправляет в заморские страны, чтобы изучать их, глазеть на них, а иногда и заботиться о них — но лишь в условиях, привычных для человека. Приобретя власть над рыбами морскими, птицами небесными и тварями земными, человек может делать с ними все, что ему вздумается. Такова, по крайней мере в большинстве случаев, его позиция.
К счастью, существуют люди более разумные, менее самодовольные, способные понять истинные ценности. Несколько лет назад я получила письмо от некоего мистера Брюера из Гамбии. Он сообщил мне интересные сведения об осиротевших шимпанзе, за которыми ухаживала (и наблюдала) его дочь в природном резервате Абуко. Так я впервые услышала о Стелле. Мы стали с ней переписываться, и скоро мне уже казалось, будто я давно знаю Уильяма, Тину, Пуха и всех остальных. Я была поражена той самоотверженностью, с какой Стелла отдавалась делу охраны природы, а также ее способностью к точным наблюдениям. Спустя еще какое-то время мы встретились в Лондоне.
Стелла поставила своей целью вернуть в тропические леса Сенегала тех шимпанзе, которые долгие годы провели в неволе и даже родились там. Это был очень смелый замысел: нужно было не просто выпустить обезьян в подходящем месте, но помочь им приспособиться к жизни в новых условиях, научить распознавать опасность и правильно реагировать на нее, показать, какую пищу они могут есть и где ее найти, как раскалывать орехи, выуживать муравьев, сооружать гнезда. Стелле предстояло научить своих питомцев искусству выжить и уцелеть. Но прежде ей следовало увидеть, как шимпанзе живут в природе. И я пригласила ее в Гомбе. Во время своего визита Стелла смогла внимательно присмотреться к поведению диких шимпанзе и понять, какой образ жизни должны вести ее обезьяны, когда наступит момент их освобождения.
С тех самых пор я с восхищением и живым интересом слежу за всем, что делает Стелла Брюер для осиротевших животных. Если кто и отличается терпением, мужеством и склонностью к экспериментальной работе, то это, безусловно, она. Она уже добилась гораздо большего, чем можно было предположить. Ее наблюдения расширяют знания о самых близких наших родственниках из мира животных, помогают понять, как шимпанзе приспосабливаются к новым условиям, новой пище, новым опасностям, новым понятиям.
Наблюдая за вольной жизнью шимпанзе в Гомбе, я часто думаю о тех несчастных узниках, которые в угоду человеку томятся за решеткой зоопарков или выполняют всевозможные трюки на арене цирка, и так изо дня в день, из года в год, без всякой надежды на освобождение. Если Стелла достигнет своей цели, для некоторых из них появится возможность вернуться в джунгли, где они должны находиться по праву рождения.

Джейн Гудолл

Моим родителям

Я взглянула и стала наблюдать, как он ест. Он был спокоен и весь поглощен едой. Вот он протянул свою длинную руку, ухватил гроздь фиолетовых ягод мандико и поднес ко рту. Его подвижные губы аккуратно срывали ягоду за ягодой, пока он не набил ими рот. Тогда он прислонился к стволу дерева, что росло позади него, и, устроившись поудобнее, стал наслаждаться трапезой. Умные карие глаза лениво следили, как отпущенная ветка пружинисто вернулась на свое место, как несколько ягод, оторвавшись от грозди, упало на сухие листья.
Он поднял руку и запустил пятерню в густую шерсть на плече. Послышался звук удовлетворенного почесывания. Потом он повернул голову, и на лице появилось выражение глубокой сосредоточенности. Вот он заметил во взъерошенных волосах чешуйку сухой кожи. Нагнув голову и вытянув нижнюю губу, он аккуратно высвободил кусочек кожи. Держа его на кончике все еще вытянутой губы, он несколько секунд пристально смотрел на него. Потом плотно сомкнул губы, как будто хотел на ощупь убедиться в том, что увидел. Снова выдвинул вперед нижнюю губу, еще раз внимательно осмотрел кусочек кожи и, окончательно удовлетворившись, отправил его в рот, к массе пережеванных ягод. Поиски других чужеродных предметов в шерсти продолжались. Его пальцы неутомимо и тщательно перебирали пучочки волос, однако ничего, что могло бы вызвать подозрение, больше не нашлось. Он вновь расслабился и принялся сосать пропитанный слюной комок ягод.
Вдруг он вскочил. Проникающее сквозь листву утреннее солнце отражалось на темной глянцевитой шерсти, высвечивая ее отдельными пятнами, отливающими голубоватым металлическим блеском. Топая ногами и стуча руками по веткам, явно в прекрасном настроении, он бросился к своим товарищам, игравшим на площадке посреди деревьев.
Глядя на Уильяма, я не могла подавить в себе чувства гордости. С тех пор как мы впервые встретились, прошло много времени и он неузнаваемо изменился. Сейчас ему почти семь лет. Он силен, здоров и, я уверена, счастлив. А ведь было время, когда мы сомневались, выживет ли он. Крошечным младенцем его выхватили из жизни, для которой он родился, лишили теплого живота, к которому можно прижаться, материнской груди, кормящей и успокаивающей, толстых мягких пальцев, щекотавших и обыскивавших, длинных рук, которые могли защитить и утешить,— иначе говоря, всего того, чем является мать для маленького шимпанзе.

Я прекрасно помню день, когда Уильям появился у нас, и человека с грязным ящиком у ног, который ждал возле конторы. Судя по ритуальным шрамам на лице, он не был гамбийцем. Когда мы с отцом подошли к нему, он наклонился и начал развязывать грязные веревки и тряпки, которыми был обмотан ящик. Едва он приоткрыл крышку, мы ощутили тошнотворный запах, как бы предупреждавший, что нам предстоит увидеть. Грубые руки вытащили на свет негнущееся тельце шимпанзенка и положили его на цементный пол. Так и лежал он, совершенно неподвижно, скорчившись, прижав к телу костлявые ручки и ножки. На его крошечном бледном личике застыла гримаса ужаса, грудь часто вздымалась, и из нее вырывались хриплые сдавленные звуки. Редкие темные волосы, покрывающие истощенное тело, были спутаны и перепачканы нечистотами и гноем, сочившимся из многочисленных ран. Живот был болезненно вздут.
Свое трехнедельное путешествие из Гвинеи, где его поймали, Уильям проделал в ящике размером 30 на 37 сантиметров. Большую часть пути ящик стоял на крыше автобусов, трясущихся на ухабах африканских дорог. Жара и тряска сами по себе были достаточной пыткой, но к ним присоединялись еще густые клубы удушающей пыли, которые окутывают любую движущуюся по проселочной дороге машину. Там, на крыше автобуса, Уильям оказывался в эпицентре пылевого облака. Каким же бесконечным кошмаром казалось это путешествие испуганному детенышу шимпанзе! Было поистине чудом, что он выжил.
Уильям был прикреплен к ящику куском гибкого пластикового шнура, который охватывал его бедра и продевался в отверстие на задней стороне клетки. От этого он согнулся пополам как тряпичная кукла, почти касаясь лицом коленей, а выступающие части тела с трудом втискивались в остававшееся свободным пространство.
Он был предназначен для продажи: убитая мать и недели нескончаемых мучений ради нескольких шиллингов. Вид лежавшего у наших ног создания переполнял сердце жалостью. После торопливых торгов деньги перешли в протянутую руку. Тогда мы не представляли еще всех последствий такого поступка.
Я завернула шимпанзенка в мешок. Он весил примерно два с половиной килограмма и достигал в длину 35 сантиметров. Бережно прижимая к себе съежившееся от страха тельце, я внесла его в дом. Мы выстлали чистой соломой просторную корзину и поставили ее на веранде. Очистили шерстку Уильяма от грязи ватой, смоченной слабым раствором антисептика, и тщательно обработали его раны. Потом мы попытались дать ему с ложечки немного детской каши, обильно подслащенной глюкозой, но он не стал ничего есть. Тогда мы положили его в корзину, и он, зарывшись руками в солому, погрузился в беспробудный сон.
В таком состоянии он провел шесть недель. При нашем приближении он отодвигался к задней стенке корзины, прижимался к ней и, ухватившись за подстилку, начинал скулить или кричать. Наша маленькая дворняжка Тесс с самого начала была очарована Уильямом. А поскольку она отличалась очень кротким нравом, мы разрешали ей навещать шимпанзенка, несмотря на то что он был крайне робок и напуган. Улучив минуту, Тесс проскальзывала на веранду и ложилась перед корзиной Уильяма. Последние метры она ползла на животе, извиваясь и виляя хвостом, а морда ее при этом выражала одновременно и готовность услужить, и осторожность. Добравшись до корзины, Тесс клала свою каштановую голову на передние лапы и часами терпеливо лежала в этой позе, изредка повизгивая, когда шимпанзенок шевелился. Дни шли за днями, и Уильям стал относиться к собаке без прежнего страха, но с легким раздражением. При виде ее он тряс руками или прогонял ее направленным снизу вверх взмахом худенькой ручки. Однако в конце концов Тесс была вознаграждена за свое терпение. По мере того как к Уильяму возвращались силы, росло и его доверие к собаке. Тесс была первым существом, к которому приблизился Уильям и которое он добровольно потрогал. К этому времени Уильям находился у нас в доме уже около полутора месяцев. Однажды, в конце обычного дневного дежурства Тесс он проснулся и сел. Вид у него был комичный: заспанное личико, с уха свисает пучок соломы. Он посмотрел на Тесс, потом осторожно вытянул свои тонкие паучьи пальцы и потрогал ее морду. Тесс подняла голову, заскулила, подползла ближе и сунула мокрый нос в солому. Все это время она не переставала медленно и даже как-то размеренно стучать хвостом по кафельному полу.
Уильям отдернул руку тотчас — стоило Тесс шевельнуть головой. Но вскоре он вновь осторожно дотронулся до нее. Тесс не шевелилась, участился лишь ритм биений хвоста. Все шло хорошо, но вдруг Тесс громко чихнула. Уильям жалобно вскрикнул и отскочил к дальней стороне корзины. Бедная Тесс изо всех сил старалась извиниться. Скуля и извиваясь, она пыталась лизнуть Уильяма в знак примирения, но тот находился от нее на расстоянии по крайней мере полуметра.
Между тем удары хвоста о пол следовали в нарастающем темпе. Постепенно они затихли, Тесс пришла в себя и вновь принялась наблюдать. Уильям тоже начал успокаиваться, гримаса ужаса исчезла с его физиономии, он стал подгребать к себе солому, то и дело поглядывая на Тесс. В конце концов он даже попытался вовлечь собаку в игру, бросив в нее пучком соломы. Тесс не осмеливалась пошевелиться и лишь тихо повизгивала. Уильям стал медленно, сантиметр за сантиметром, приближаться к ней, пока расстояние между ними не сократилось настолько, что он смог достать рукой соломинки, свисавшие с собачьего уха. На этот раз Тесс удалось сохранить спокойствие. К концу дня доверие Уильяма так возросло, что он стал дотрагиваться пальцами до ушей и морды Тесс и даже осмелился похлопать ее рукой по шее.
Несмотря на явное возбуждение, Тесс вела себя идеально. С этого дня началась их настоящая дружба. Тесс по-матерински чистила шерстку обезьяны, и Уильям, преодолевая брезгливость, давал себя облизывать.
Теперь он с нетерпением ждал, когда ему принесут еду. Мы кормили его часто, но понемногу. При звуке наших шагов заспанная мордашка появлялась над краем корзины, и тоненькие ручки тянулись навстречу, чтобы принять приношения. Постепенно Уильям стал признавать и нас. Когда мы уходили, он начинал хныкать и делал несколько неуверенных шагов, как будто хотел пойти с нами, но боялся расстаться с привычной корзиной. И наконец настал день, когда Уильям понял, что обеспечить его безопасность может не пучок безжизненной соломы, а кто-то из нас. И вот тогда мы решили познакомить его с другими, гораздо более шумными членами нашего семейства.
В известном смысле история, которую я намереваюсь рассказать, начинается с появления в нашем доме Уильяма. Но она будет неполной, если я не познакомлю читателя с местом действия описываемых событий. Вот краткий рассказ о моем детстве в Гамбии.

Я провела в Гамбии большую часть своей жизни. Мы жили в старом армейском бунгало в двадцати пяти километрах от столицы Гамбии — города Банжула — на Юндумской сельскохозяйственной станции, где мой отец работал лесничим. Когда мы впервые приехали туда в 1958 году, вся территория вокруг нашего дома представляла собой выжженную пустыню: готовясь к нашему приезду, служащие дотла сожгли высокую слоновую траву, выросшую после того, как уехали наши предшественники. Но прошло совсем немного времени, и на месте пустыни возник цветущий сад. Позади дома мы посадили овощи и фруктовые деревья, а по бокам и фасаду — цветы и декоративные кустарники.
Детей нашего возраста по соседству не было, а разница между моей сестрой Хетер и мной была настолько мала — мне в то время исполнилось шесть лет, ей четыре,— что мы не нуждались в других товарищах. Обследование нового дома было сплошным приключением. Оглядываясь назад, я вижу идиллическую картину нашего детства. По утрам после завтрака мы почти всегда бродили по окрестностям, забираясь куда вздумается. В этом не было никакой опасности, потому что крупные звери исчезли из Гамбии задолго до нашего приезда. Время от времени, правда, появлялись слухи, что в нашем краю водятся леопарды, однако места, где их будто бы видели, были малочисленны и расположены далеко друг от друга. Наверное, наибольшую потенциальную опасность для нас представляли змеи, но обычно, столкнувшись со змеей, мы успевали разглядеть только кончик хвоста ускользавшей от нас его обладательницы. При соблюдении осторожности мы находились не в меньшей безопасности, чем дети, живущие в городах или возле дорог. Чтобы с нами ничего не случилось, родители наняли няню-африканку Сату, которая присматривала за нами.
Во время прогулок она показывала нам съедобные плоды и ягоды. В полдень, когда становилось нестерпимо жарко, мы садились в тени большого дерева, и Сату учила нас плести корзины. Одну за другой мы открывали для себя небольшие деревушки, разбросанные в окрестностях. Больше всего нам нравился Банжулиндинг, может быть, потому, что он был расположен совсем рядом. Это была типичная африканская деревня с круглыми хижинами, состоявшими, как правило, из одной комнаты. Для сооружения таких хижин использовались сделанные из грязи кирпичи, которые скреплялись между собой тоже грязью. Солома, служившая крышей, прикреплялась к пальмовым стропилам веревками из коры или пальмовыми листьями. Дома влиятельных членов деревни больше походили на европейские. Они почти всегда сооружались из рифленого железа и, на мой взгляд, были куда менее живописными, чем сделанные из грязи.
Одним из первых, кто посетил нас после приезда в Гамбию, был бродячий торговец Момаду, который с тех пор стал регулярно навещать нас. Момаду — толстый и веселый старый плутишка — сразу же завоевал нашу любовь. Он разъезжал от станции к станции на дряхлом черном велосипеде, который не разваливался только благодаря множеству опутавших его веревочек, проволочек и полосок коры. На середине руля был прикреплен кованый колокольчик из стали, который предупреждал нас о приближении Момаду задолго до его появления. По обе стороны рамы висели два раздувшихся мешка, а третий был привязан кусками проволоки позади сиденья. Весь взмокший, пыхтя после долгой езды, Момаду останавливал велосипед перед садовой калиткой, и старый колокольчик громко и отчетливо возвещал нам о его прибытии.
Завидев кого-нибудь из нас, торговец взваливал свой груз на спину и, сгибаясь под его тяжестью, шел по тропинке к дому. Он никогда не уходил, не продемонстрировав нам всех товаров, хранящихся в его бездонных мешках. Среди них были разные деревянные поделки, украшения, изготовленные местными ювелирами, изделия из кожи и меха. Мы подолгу торговались, прежде чем сговориться о цене, обычно составлявшей треть того, что запрашивал Момаду. При этом каждая из сторон с преувеличенным рвением относилась к сделке — это было ее интересной и необходимой частью.
Наконец все участники спектакля доходили до полного изнеможения. Мы забирали свои покупки, а Момаду складывал оставшийся товар обратно в мешки и, широко улыбаясь, уезжал к следующим покупателям. И тут мы обнаруживали, что нас опять провели и мы купили те вещи, которые нам по-настоящему не нравились и были совершенно не нужны. Однако устоять перед чарами Момаду мы никогда не могли. Может показаться странным, но тогда нас особенно не беспокоило, что многие товары Момаду были изготовлены из шкур диких животных. Вероятно, это происходило потому, что в те времена мы сталкивались только с одним Момаду.

Мои родители очень любили животных. Насколько я помню, у нас в доме всегда жило какое-нибудь существо. Я выросла вместе с Пэлом, золотистым лабрадором отца. Моя сестра Лорна, которая была на восемь лет старше меня, подбирала всех бездомных кошек и приносила их домой. На Сейшельских островах, где я родилась, мы жили рядом с ботаническим садом. Больше всего я любила смотреть на гигантских черепах. Они жили в огромной яме, и иногда я даже получала разрешение покататься на них, хотя в то время мне было никак не больше трех лет. Черепаха обычно останавливалась, пока я взбиралась на нее, и убирала под панцирь голову и ноги. Усевшись на ее спине, я приводила в движение свою лошадку по способу моей няни Мод. Она давала мне маленький камушек, и я водила им взад и вперед по черепашьему панцирю. Это помогало: чешуйчатая голова медленно вылезала из своего укрытия, вслед за ней нерешительно появлялись ноги, я вместе с панцирем резко поднималась вверх и начиналось неторопливое, но увлекательное путешествие вокруг ямы.
Как мне помнится, именно в ботаническом саду я впервые попыталась спасти животное. Однажды мы с Мод возвращались домой, и я заметила на дороге маленькую коричневую птичку, которая подпрыгивала и взмахивала крыльями. Я принесла ее домой, посадила в картонную коробку, которую поставила на кухонный стол, и побежала рассказать обо всем маме. Мы вошли в кухню как раз в то время, когда Джеки, один из котов Лорны, убегал через черный ход, держа во рту мою птичку. Я погналась за ним, крича на ходу, отчего он побежал еще быстрее, и вскоре я потеряла его из виду. Я вернулась домой такая расстроенная, что с трудом могла говорить. Мама успокоила меня и объяснила, что Джеки не виноват: для него съесть птичку — вполне естественно. Это был мой первый урок о законах природы.
Переехав в Гамбию, мы сразу же начали заводить животных. Первым появился Джинджер, красивый рыжий котенок. Чтобы ему не было скучно, мы взяли щенка Шота, немецкую короткошерстную легавую, густо-шоколадного цвета с белым пятном на груди. Шот и Джинджер хорошо ладили между собой. На правах первых обитателей нашего дома они дружелюбно, но равнодушно взирали на появлявшихся у нас вслед за ними других животных. Это была прекрасная пара, их дружба продолжалась до самых последних дней Шота, который умер четыре года назад. Джинджер до сих пор с нами. Ему девятнадцать лет, он по-прежнему здоров и независим.
Вскоре после того как мы переехали, один из наших соседей навсегда покидал Гамбию. Он отдал нам двух своих ручных птиц: Миссис Моп — желтогрудого сенегальского попугая — и длиннохвостого попугайчика Ролли. Мы построили для них вольер в саду возле одного из деревьев гмелины. Ролли был общительной разговорчивой птицей. С веранды мы хорошо слышали, как он беспрестанно насвистывает «Боже, храни королеву» и часами бешено болтает сам с собой. Миссис Моп была совсем другого нрава. При малейшей возможности она норовила клюнуть нас и, насколько я помню, не сказала ни слова по-английски, хотя отчаянно бранилась на одном из местных наречий, если кто-нибудь настойчиво пытался подружиться с ней.
После того как эти двое поселились у нас, начались дожди и мы неожиданно приобрели еще с десяток птиц. Однажды утром, после сильной бури, мы с Хетер проходили мимо большого дерева, усыпанного гнездами ткачиков. Во время ночного шторма многие из этих искусно сплетенных гнезд упали и теперь, мокрые и бесформенные, лежали на земле. Неожиданно я заметпла тощего пятнистого кота, внимательно осматривающего остатки гнезд. Наконец он нашел то, что искал, и, быстро разломав гнездо, начал есть его крошечных, еще не оперившихся обитателей. Я позвала Хетер, и мы вслед за котом занялись поисками птенцов. Большая часть их была уже мертва, но все-таки мы нашли двенадцать живых птиц. Сняв с себя рубашки — единственное, что было на нас сухого,— мы завернули в них остывшие тельца. Хетер предложила взять также несколько гнезд, чтобы птенцы находились у нас в привычной обстановке.
Придя домой, мы как следует высушили гнезда и выстлали их ватой. Под маминым руководством мы по нескольку раз в день кормили птиц, спичками закладывая пищу в их вечно разинутые рты. Двое из наших питомцев умерли, но остальные выжили и вскоре улетели.
Местные жители, заметив наше страстное увлечение, начали приносить нам все новых животных — как правило, осиротевших детенышей. С ранних лет мы с Хетер научились составлять разные молочные смеси, чтобы удовлетворить потребности каждого из наших воспитанников.
Обычно люди убивают крыс, но один молодой фермер, найдя большое гнездо гамбийской крысы с выводком, не уничтожил его, а принес малышей в подарок нам с Хетер. Крысята были розовые и еще слепые. Всех найденышей нам не удалось вырастить, но трое выжили и превратились в очаровательных ручных зверьков. По-видимому, они были довольно близоруки, но дефект зрения восполнялся за счет других органов чувств: их серебристые усики беспрестанно вибрировали. Крысята всегда прибегали на зов и любили, когда их гладили. Они не сопротивлялись, если мы брали их в руки, и начинали перемещаться по нашему телу, щекоча своими подвижными усиками. Правда, я не выносила щекотки и не могла долго терпеть, когда они ползали по моей шее.
Но вот в доме появился Пинни — сердитый молодой дикобраз,— и все мы поначалу растерялись, не зная, куда его деть. Потом решили на первое время, пока не подыщем более подходящего места, посадить его в загон для уток, который мама соорудила на заднем дворе. Трудно было сделать более удачный выбор: Пинни прекрасно приспособился к новым соседям, а еще лучше — к их кормушке. Во всем этом был единственный недостаток — Пинни выгонял любого из нас, когда мы пытались кормить уток. По-моему, мама вздохнула с облегчением, обнаружив однажды утром, что Пинни убежал, сделав подкоп под проволочной оградой. Больше мы его никогда не видели.
Я прекрасно помню еще одного питомца тех далеких времен — Олли, самца африканской сипухи. Из-за внушительного клюва мы сначала кормили его с помощью пинцета, но скоро поняли, что можем, не опасаясь, использовать для этой цели свои пальцы. Обычно он осторожно брал пищу и держал некоторое время в клюве. Потом, чуть склонив голову набок и моргнув блестящими глазами, делал глотательное движение, и пища исчезала у него в горле. Ему явно нравилось, если мы осторожно гладили ему голову и шею, и по вечерам он часами сидел на плече у кого-нибудь из нас. Когда же он начал уверенно летать, мы стали выносить его в сад, и он, облетев вокруг дома, всегда возвращался к нам. Постепенно его полеты делались продолжительнее, и наконец настал вечер, когда он не вернулся. Спустя два дня мы, как всегда, сидели после ужина в гостиной. Внезапно за окном раздался хриплый крик — это Олли, целый и невредимый, требовал, чтобы его впустили и накормили. Олли навещал нас еще многие годы. Часто он неделями не заглядывал к нам, но спустя какое-то время неизменно появлялся вновь. Мы испытывали волнение и гордость за него — он жил на свободе и, судя по всему, неплохо приспособился к самостоятельному существованию.
Каждое воскресенье мы отправлялись с отцом на прогулку в лес в сторону Юндумского аэропорта. Это был небольшой островок девственного леса, в котором нашли приют многие представители животного мира Гамбии. Обычно мы вставали очень рано, чтобы на рассвете уже быть на месте, а потом медленно брели через лес, пока солнце поднималось ввысь. Свет, проникавший сквозь кроны, и пение птиц создавали вокруг нас сказочный мир. Мы с Хетер хватали друг друга за руки и восхищенно улыбались, увидев на вершинах деревьев черно-красных гверец. Это были довольно крупные обезьяны с черными спинами и темно-каштановыми лапами. Их похожие на веревки хвосты были почти неразличимы среди свисающей с деревьев паутины лиановых нитей. Иногда, если мы вели себя тихо, нам удавалось подсмотреть, как они кормятся. Но это редкостное зрелище всегда длилось недолго: заметив нас, обезьяны спасались бегством, делая при этом головокружительные прыжки.
Из всех животных, которых мы знали, обезьяны нравились нам больше всего. Они очаровывали нас и приводили в восхищение. Иногда мы выходили рано утром из дома специально для того, чтобы найти их и понаблюдать за ними. Мы придумывали разные истории о воображаемой стае, к которой будто бы принадлежим, и частенько возвращались домой с корзинами, наполненными «подарками от наших обезьян». В ответ мы забирали из дома объедки и складывали их под кусты. Но однажды, когда мне исполнилось семь лет, мечта стала действительностью. Мне подарили крошечного детеныша мартышки-гусара.
Ким — так мы назвали нового питомца — был еще совсем мал, и его темная шерстка подчеркивала белизну мордочки и лап. Невозможно описать мой восторг, что наконец появилось существо, которое постоянно нуждалось в моем уходе. Но даже тогда, будучи в возрасте, когда детям свойственны эгоистические мысли и поступки, я с жалостью думала о том, что Ким потерял мать. С того момента, как он появился у нас в доме, я не расставалась с ним ни на минуту. Пока он был маленький и беспомощный, он висел у меня на груди, вцепившись в рубашку, а я обвязывалась куском ткани вокруг пояса, чтобы поддержать его. Я чувствовала, что в первые месяцы жизни для него важнее всего было прижаться к чему-то мягкому и теплому. В таком положении он спал часами, просыпаясь только затем, чтобы поесть. Обычно мама готовила ему бутылочку с молоком, но кормить его я не разрешала никому. Расставаться с Кимом на ночь было для меня настоящим мучением. Но в этом мама была непреклонна: сколько бы я ни просила, мне никогда не позволяли брать его в постель. Я очень обрадовалась, когда в доме появилась верветка Трикси, которую подарили Хетер. Ким и Трикси понравились друг другу с первого взгляда. Они даже спали в одной коробке, и теперь мне было гораздо легче прощаться с Кимом перед сном.
Когда наши питомцы немного подросли и окрепли, они перебрались к нам на плечи и сидели там, цепляясь за волосы, чтобы сохранить равновесие. Они были отличными товарищами. К тому же Ким, обладавший более независимым, чем у Трикси, характером, защищал и охранял меня. Если кто-нибудь малейшим жестом выказывал намерение обидеть меня, ярко-рыжий комок шерсти бросался на выручку и охлаждал пыл моего противника укусом в предусмотрительно выбранный участок тела. Нередко объектом для нападения становилась мама.

Однажды вечером, когда мы с Хетер счищали с себя Дневную грязь, в комнату вошла мама, чтобы проверить, как мы вымылись. Закончив осмотр наших ногтей, она объявила, что начиная с завтрашнего дня мы с Хетер будем оставаться по утрам на два часа дома.
— Для чего? — спросили мы хором.
— Будем играть в школу,— ответила она.
Вначале уроки понравились нам своей новизной: мама учила нас читать, писать, считать, и мы старательно заполняли страницы толстенных тетрадей, специально присланных из Англии. Но новизна вскоре пропала, а Ким и Трикси бегали снаружи и настойчиво заглядывали в окна, напоминая нам о других, куда более интересных делах. Иногда, если мамы не было, мы с Хетер, переглянувшись, выпрыгивали из окна и бежали к Киму и Трикси. Конечно, нам доставалось, когда мы возвращались домой. Раза два нас даже лишили традиционной прогулки в лес, но в тот момент нам казалось, что игра стоит свеч.
В конце концов было решено, что нам обеим придется поехать в школу-интернат в Англию, а обезьян отправят к другу нашей семьи, который жил на станции Сапу, расположенной километрах в ста пятидесяти вверх по течению реки. Здесь по крайней мере они могли по-прежнему вести вольный образ жизни. Расставаться с обезьянами было очень тяжело. Целыми днями перед их отъездом я собирала в кустах любимую пищу Кима — кузнечиков, пытаясь заполнить банку этим изысканным деликатесом. Ким и Трикси сидели в клетке, стоявшей в кузове лендровера, и были явно недовольны всем происходящим. Мы крутились возле них, просовывали кузнечиков и кусочки фруктов через проволочную сетку и все время твердили, что расстаемся ненадолго и скоро увидимся снова. До самого их отъезда мы не отходили от обезьян. Тогда мы не могли даже подумать, что это была наша последняя встреча. На новом месте никто не баловал обезьян, они постепенно дичали и все реже приходили к людям за подкормкой. В конце концов они исчезли совсем.
Следующие дни были ужасно суматошными. Настал и наш черед уезжать; всюду валялись ящики, коробки, чемоданы и сундуки, в которые складывали вещи. Одну коробку дали нам с Хетер, чтобы мы упаковали свои игрушки. Туда вошло все самое ценное из нашего имущества, начиная от съеденных молью плюшевых мишек и кончая птичьими гнездами. Очевидно, перед отъездом эту коробку потихоньку распаковали, потому что ни одна из отобранных нами вещей так и не попала в Англию.
Наша дорогая Сату пришла на пристань, чтобы проводить своих воспитанниц. Время от времени она снимала с головы платок и вытирала слезы.
— Не плачь, Сату,— уговаривали мы. — Мы скоро вернемся, ведь это всего лишь школа.
После двух длинных гудков торговое судно «Апапа» начало медленно отходить от пристани. Мы стояли на палубе и махали руками, пока Сату не исчезла из виду, а Гамбия не превратилась в узкую полоску земли.

Прошло больше года, прежде чем мы вернулись домой на каникулы. Это был первый из тех многочисленных, но кратковременных визитов, которыми, как пунктиром, отмечены все восемь лет нашего пребывания в школе. В каждый приезд нам казалось, что все вокруг выглядит чуточку не так, как раньше. Деревни разрастались, участки фермеров все глубже врезались в заросли кустарника, уничтожая наши любимые укромные уголки. Но самым печальным, пожалуй, было постепенное исчезновение леса возле аэропорта. Возвращаясь домой, мы замечали, что все новые его участки уступают место возделанным полям, взлетно-посадочным полосам или широким современным шоссе. К тому моменту, когда мы кончили школу, лес вообще перестал существовать. Могучие, украшенные лианами деревья были вырублены, и неизвестно, куда подевались многочисленные мангусты, антилопы, гверецы и другие обитатели леса.
В школе мы с Хетер виделись гораздо реже, чем дома. И все-таки присутствие сестры скрашивало долгие годы, проведенные в интернате. Письма из дома всегда были полны сведениями о зверятах и птицах. Особенно старался отец: он писал длинные письма и так живо изображал вновь появившихся животных, что нам казалось, будто мы давно их знаем.
Один рабочий подарил моему отцу Чарли, крошечного пушистого зверька, похожего на пятнистого ангорского котенка с непомерно большими ушами. Передавая зверька отцу, прежний владелец назвал его «солло», что на местном диалекте означает «леопард». Но с самого начала было ясно, что котенок не имеет никакого отношения к этим животным. Позже мы узнали, что «солло н’динго» (то есть «маленький леопард») — местное название сервалов, к которым, как оказалось, и относился котенок.
Через два дня после появления Чарли отцу подарили еще одного пятнистого детеныша. В отличие от Чарли у него была маленькая, вытянутая, как у ласки, мордочка и небольшие карие, блестящие, как бусины, глаза. Его густая короткая шерсть была покрыта шоколадными пятнами и разводами, а хвост украшали кольца такого же густо-коричневого цвета. Это была генета, и мои родители назвали зверька Тимом. Оба вновь прибывших малыша росли вместе и помещались в одной комнате. По утрам отец кормил их молоком через соску, и ко времени нашего возвращения они полностью освоились в доме. У мамы хватало забот с Бэмби и Буфулом, двумя молодыми лесными антилопами, которые жили в саду за домом. В отличие от остальных животных они редко входили в помещение: у нас были кафельные полы, и их копытца разъезжались в разные стороны на скользкой поверхности, так что антилопы едва удерживали равновесие, чтобы не упасть и не повредить ногу.
Хетер и я закончили учебу в 1967 году. Не могу описать того восхитительного чувства полной свободы, которое охватило нас, когда мы поняли, что навсегда покидаем школу. Вся остальная жизнь представлялась нам длинной цепью сплошных каникул.

Мое возвращение домой было отмечено еще одним радостным событием: перед самым отъездом из Англии мне подарили далматского щенка. Я взяла его с собой и в аэропорту вручила корзинку встречавшему нас отцу. Когда мы вошли в дом, началась радостная суматоха. Отец с гордостью представил прибывших генете Тиму и сервалу Чарли, которые были еще слишком малы и приняли нас без всяких колебаний. Что же касается щенка, то он показался им чересчур экспансивным: когда маленькая неуклюжая фигурка, спотыкаясь на непослушных ножках и помахивая в знак приветствия пятнистым хвостиком, бросилась к ним, они от неожиданности попятились. Тесс, напротив, страшно обрадовалась новому гостю. Она как тень ходила за щенком, трогала его то одной, то другой лапой, облизывала и тыкала носом, приглашая поиграть. Впоследствии Тим и Чарли также избавились от своей боязливости, и щенок стал полноправным членом нашей семьи. Отец решил назвать его Плам-Даффом *, сокращенно Даффи. Более подходящее имя трудно было придумать: на одном из местных языков «дафф» означает «глупый». И в самом деле, Даффи никогда не отличался интеллектом и благородными манерами своих старых родителей. В нашей семье он стал добродушным клоуном, который дружил со всеми и рад был услужить каждому.

Познакомившись с Тимом и Чарли, мы с мамой вышли в сад, чтобы увидеть антилоп — Бэмби и Буфула. Они тотчас подошли к нам и стали слегка подталкивать маму, требуя положенной бутылки с молоком. Их ничуть не трогало, что рядом стояли мы с Хетер — два совершенно незнакомых им существа. Они были как две капли воды похожи на диснеевского Бэмби: те же большие, как лепестки, уши, те же влажные карие глаза. Длинные ножки казались слишком хрупкими для их каштановых телец. Бока у антилоп были исчерчены вертикальными и горизонтальными полосами, а круп покрыт светлыми пятнышками. На протяжении всей своей жизни оба животных отличались абсолютным отсутствием страха, которое так поразило нас в первый день. Даже если происходило что-нибудь из ряда вон выходящее, они никогда не впадали в панику, хотя это характерно для других представителей их вида. Когда они выросли и стали жить на свободе, то остались такими же спокойными и дружелюбными, как и в тот далекий день нашего знакомства с ними.
Мы с Хетер скоро приспособились к заведенному в доме распорядку и сняли с родителей часть лежавших на них обязанностей по уходу за животными. Теперь кормлением сервала и генеты занимались мы. Соска от бутылки была великовата для Тима, но он тем не менее научился ее сосать. Во время кормежки он вел себя куда спокойнее Чарли, который так радовался молоку, что хватал бутылочку передними лапами и подтягивал ко рту, выпуская острые когти. При этом он не щадил и наших рук, так что приходилось надевать перчатки, когда мы приносили ему еду.
Чарли был еще совсем маленьким и, как все котята, любил проказничать. По утрам он бесшумно прокрадывался в нашу спальню, на мгновение замирал возле двери, приводя в готовность подергивающиеся мышцы, прежде чем одним прыжком перемахнуть через всю комнату и очутиться у меня на кровати. Здесь он начинал грызть и царапать те части моего тела, которые высовывались из-под одеяла. Это был далеко не лучший способ пробуждения, но во много раз более эффективный, чем звонок будильника. По крайней мере, у меня никогда не возникало желания поваляться в постели лишних пять минут. Если я, пытаясь спастись от него, залезала под одеяло, Чарли садился и ждал, готовый при малейшем движении снова наброситься на меня. В конце концов он уставал возиться и ложился на подушку, свернувшись клубком возле моей головы. Вскоре раздавался громкий ритмичный звук удовлетворенного мурлыканья. Тогда я вставала, а Чарли целиком завладевал постелью.
Тесс тоже была еще очень молода и любила пошалить. Вечерами они с Чарли затевали бесконечные игры на лужайке перед домом. Они гонялись друг за другом на предельной скорости, потом вдруг без всякого предупреждения преследуемый разворачивался и становился преследователем. Иногда они сталкивались и затевали энергичную борьбу, которая кончалась так же внезапно, как и начиналась: один из них или оба одновременно подпрыгивали и бросались прочь, приглашая партнера пуститься вдогонку.
Чарли быстро подрастал, превращаясь из неряшливого котенка в красивую кошку. Его пятнистая шерсть была безупречной. В походке, посадке головы, царственном пронзительном взгляде было нечто завораживающее. Вечером все обитатели дома, в том числе и две недавно появившиеся у нас молодые гиены — Буки и Бастер, — устраивали на лужайке настоящий цирк, выплескивая бьющую через край энергию. Тим обычно держался в стороне от этих шумных сборищ: подросшие товарищи, сделавшиеся слишком большими и тяжелыми, в азарте игры подчас не видели его, пока не оказывались у него на спине. Чарли тоже был мельче других, но его выручала быстрота реакции: если забавы становились слишком необузданными, он спасался бегством на одно из деревьев, растущих в углу сада.
Подрастая, Чарли стал все дольше пропадать по вечерам в кустарниковых зарослях. В конце концов у него выработался четкий распорядок: днем, выбрав тихий уголок, он спал, свернувшись клубком на удобной подушке или на куче белья. Вечером просыпался и шел в кухню, где его ждали мясо и молоко. После ужина приходил в гостиную, где все мы в это время собирались, и проводил с нами около часа. Постепенно Чарли становился все более беспокойным и наконец решительно устремлялся к двери. Полуобернувшись и в последний раз посмотрев на нас, он исчезал в ночном мраке. Возвращался он, когда все уже были на ногах, и с нетерпением ждал положенной ему миски с молоком. Потом отыскивал тихое место и проводил там остаток дня.
Однажды вечером я наблюдала, как Чарли вылизал и вычистил развалившуюся на спине Тесс, затем встал, сладко потянулся и, по обыкновению, начал метаться из угла в угол. Наконец, решив, что пора уходить, на секунду остановился у двери и бросил нам прощальный взгляд. «До свидания, Чарли, дружище,— ответила я.— Счастливой охоты!»
Среди ночи позади нашего дома раздались два выстрела; стреляли, несомненно, из самодельного, заряжающегося с дула ружья, которым обычно пользуются местные охотники. На следующее утро миска с молоком осталась нетронутой. Чарли не вернулся домой.
Целый день мы с Хетер обшаривали кустарник в поисках Чарли, но не обнаружили ничего, что подсказало бы нам, где он может находиться. Было уже четыре часа дня, и мы решили повернуть назад. Метрах в ста от дома, возле изгороди, окружавшей Юндумскую станцию, мы услышали назойливое жужжание мух. Там мы и нашли его: он лежал в зарослях кустарника, на боку, убитый выстрелом в круп. На его красивой мордочке застыла непривычная, злая гримаса; выражение боли и ужаса навеки запечатлелось в остекленевшем взгляде. Слезы застилали мне глаза, а сердце разрывалось на части, когда я взяла на руки неподвижное тело. Мы отнесли Чарли домой и в тот же вечер похоронили под его любимым деревом. Еще вчера он спасался на нем от шумливых гиен, выжидая удобного момента, чтобы, спрыгнув, вновь вступить в игру. Так это дерево и называется до сих пор Деревом Чарли.
За годы, прошедшие после смерти Чарли, насильственной смертью погибли многие сервалы. Некогда многочисленные представители этого вида теперь очень редки, так как их мех высоко ценится и от местных охотников попадает к торговцам вроде Момаду, которые прогуливаются по улицам Банжула, поджидают в аэропорту или гавани, предлагая туристам дамские сумочки, пояса и другие изделия из шкур этого красивого зверя.
Я обвиняю не охотников и даже не торговцев, а тех кто покупает шкуры, создавая спрос. Изделия из них пользуются огромной популярностью среди туристов, которые посещают Гамбию на протяжении семи месяцев в году. Каждый турист покупает десятки предметов, чтобы, вернувшись домой, подарить их друзьям и родственникам. В спешке и стремлении совершить выгодную сделку они не успевают разобраться, что шкуры, по существу, не выделаны, а лишь высушены на солнце и через несколько месяцев облезут и потеряют свою привлекательность. Это бессмысленное уничтожение живого вызывает глубокое беспокойство. Сегодня рынок завален таким количеством красивых искусственных тканей и материалов, что нет необходимости истреблять животных ради их меха.
Всем нам не хватало Чарли, но особенно Тиму и Тесс — каждый вечер Тим вылезал из гардероба и начинал обшаривать весь дом. Он был таким юрким и гибким, что без труда залезал под шкафы и холодильник. Казалось, будто у него вообще нет костей. В первые после смерти Чарли дни Тим по нескольку раз обегал наши владения, заглядывая во все углы и закоулки, а вернувшись, сворачивался на спинке отцовского кресла и затихал, наблюдая через плечо за тем, что делает отец.
Собаки и гиены продолжали каждый вечер резвиться на лужайке, но отсутствие мелькающих между ними светлых пятен сразу бросалось в глаза и наводило на печальные размышления.

Именно в этом месте своего повествования я должна вернуться к Уильяму, так как он появился у нас в доме вскоре после смерти Чарли. Я уже рассказала о том, как мы его приобрели, и о дружбе между ним и Тесс. Пока шимпанзенок был болен и напуган, мы не подпускали к нему других животных. С того дня, как он решил покинуть свою корзину, забота о нем стала нашим основным занятием. Мы все с радостью несли круглосуточную вахту, а иногда и спорили между собой о том, чья очередь заступать на дежурство.
Тим и Уильям встречались не часто: днем Тим благополучно спал, свернувшись клубком на платяном шкафу в комнате родителей; вечером, когда он покидал свое убежище, Уильям обычно уже отправлялся спать. И это было к лучшему: в те редкие часы, когда их бодрствование совпадало, не обходилось без инцидентов. Дело в том, что Уильям не слишком деликатно обращался с Тимом, хотя, я думаю, без всякого злого умысла. Просто, как и человеческие дети, Уильям хотел взять зверька на руки, но делал это крайне неумело и потому причинял ему боль. Обычно, завидев Уильяма, Тим пятился, но шимпанзенок хватал его за ногу или хвост и пытался приподнять. Понадобилось несколько молниеносных укусов, прежде чем Уильям отучился трогать генету.
Выздоравливая, Уильям, должно быть, не раз видел Даффи и гиеновых щенков, но не сразу привык к ним. Как я уже говорила, это была весьма шумная троица. В конце концов Уильям поборол страх и стал одним из самых энергичных участников игр.
Мама, хотя и несколько преждевременно, стала идеальной бабушкой для Уильяма. Она с радостью выполняла нелегкие обязанности по уходу за ним. Как только Уильям перешел к активной жизни, мама уехала и вернулась нагруженная яркими разноцветными пластиковыми кубиками, резиновыми надувными утками, огромным количеством погремушек и другими игрушками. Кубики пришлись Уильяму по вкусу: он мог часами жевать их. Мама, всегда отличавшаяся необыкновенным терпением, подсаживалась к нему на ковер и, весело болтая с ним, пыталась заинтересовать его постройкой разноцветных домиков. Уильям с восторгом разрушал ее сооружения и терпеливо ждал, пока она, заканчивая очередной домик, с трудом прилаживает особенно неровный, изжеванный кубик. Чем дольше старалась мама, тем с большим удовольствием Уильям бросался и разрушал ее постройку. Когда им надоедало играть в кубики, они отправлялись путешествовать по дому в поисках приключений. Любимым местом Уильяма была ванна: по его мнению, ничто так не освежает, как мытье зубной пастой. Иногда он даже ел ее. Туалетная бумага служила отличным декоративным материалом. А унитаз — это же идеальный бассейн для маленького шимпанзе! Там есть даже специальное сиденье, за которое можно держаться, пока плещешься в воде.
Вторым излюбленным местом Уильяма была спальня родителей. Он прыгал по кровати, катался по подушкам и заворачивался в вышитые покрывала. Нам, детям, никогда не разрешалось скакать на пружинном матрасе или драпироваться в одеяла, но, как говорила мама, Уильям — это другое дело. Однако стоило ему приблизиться к туалетному столику, как мама быстро подхватывала его и старалась отвлечь его внимание бананом или еще чем-нибудь не менее соблазнительным. И туалетный столик сохранял свою таинственную привлекательность. Обследование его Уильям откладывал до того момента, когда все члены семьи будут заняты, а он предоставлен сам себе. Однажды мама, в тот день опекавшая Уильяма, совершила роковую ошибку: она целиком погрузилась в составление букетов и позволила себе отвлечься от своих прямых обязанностей. В это время я вошла в дом через заднюю дверь и тут же поняла, что кого-то не хватает.
— Ма,— спросила я,— где Уильям?
Она замерла, рука повисла в воздухе над вазон.
— Разве он не играет возле двери со своей уткой? — нерешительно ответила она.
Нет, его там не было. Зеленая утка одиноко лежала на боку. Пока мы стояли и размышляли о том, где должен был быть Уильям, откуда-то из глубины коридора раздался отчетливый звук разбитой бутылки. Без дальнейших колебаний мы бросились в спальню. С Уильямом мы столкнулись в проходе. Он выглядел этаким маленьким волосатым индейцем. Лицо его было разукрашено губной помадой сногсшибательного оттенка, остаток которой торчал изо рта наподобие розовой сигары. На колено он опрокинул бутылочку лака для ногтей того же тона, и по ноге его сбегали и пересекались жемчужно-розовые ручейки. Шерсть его была обильно посыпана бежевой пудрой. Не остался незамеченным и кольдкрем. В довершение всего Уильям источал одурманивающий запах духов. Совершенно не понимая того, какое зрелище он собой представляет, шимпанзенок вскарабкался на меня по моей ноге и крепко обхватил за шею перепачканными руками. Что оставалось делать, как не обнять его в ответ!
Обязанность вытирать лужи за Уильямом лежала на мне и Хетер. Как только кто-нибудь замечал, что шимпанзе замер, устремив взор вперед и слегка развернув ступни, его быстро выносили на лужайку. Но обычно мы спохватывались слишком поздно — когда на полу уже образовывалась лужица или, что еще хуже, по всему коридору вслед за Уильямом поблескивал ручеек. Приходилось брать тряпку, которая всегда лежала на задней веранде в ведре с дезинфицирующим раствором, и вытирать пол. Уильям наблюдал за этой процедурой по нескольку раз в день на протяжении многих месяцев. И вот однажды мы увидели, как он тащит из кухни мокрую тряпку. Приблизившись к не замеченной нами лужице, Уильям схватил тряпку обеими руками и с выражением твердой решимости на лице начал изо всех своих слабых силенок возить ею взад-вперед. Его попытки навести порядок привели к обратному результату: когда силы его были исчерпаны, величина лужи увеличилась раз в десять по сравнению с ее первоначальными, весьма скромными размерами, а по всему коридору от задней веранды до гостиной тянулся след дезинфицирующего раствора. Уильям победоносно посмотрел на нас и швырнул мокрую тряпку на сиденье стоящего рядом с ним стула.
Так как отец обычно вставал раньше других, он давал Уильяму молочную кашу. Пока отец готовил ее, шимпанзенок прыгал вокруг него с нескрываемым нетерпением. Едва дождавшись своей порции, он хватал чашку обеими руками и ел с такой жадностью, как будто от этого зависела его жизнь. Изо рта по подбородку стекали молочные струйки, раздавалось громкое сопение и бульканье — Уильям пытался есть и дышать одновременно. В дополнение к каше он получал на завтрак еще что-нибудь из своего рациона.
Тем не менее это не мешало ему присоединяться к нам, когда мы начинали завтракать. Он всегда сидел рядом с отцом и демонстрировал довольно сносные манеры. Кусок хлеба с джемом надолго отвлекал его внимание, и нам удавалось спокойно закончить трапезу. Но если Уильям съедал свою пищу раньше нас, то начинал озираться, скулить и попискивать. Стоило нам зазеваться, и он, встав на стул, уже пытался дотянуться до предмета, который в данный момент занимал его воображение. При этом совершенно игнорировалось все, что стояло или лежало на пути. Не раз Уильям опрокидывал молоко, делал несъедобными хрустящие хлебцы и превращал сахар в сироп.
Уильям подрастал, и нам становилось все труднее держать его в доме. Его любопытство и озорство не знали пределов. Несмотря на всю свою любовь к нему, я должна признать, что он был настоящим разрушителем. Когда я вспоминаю прошлое, то поражаюсь нашей, и в особенности маминой, терпимости: были утрачены многие незаменимые фарфоровые и фаянсовые изделия, приходилось удваивать усилия, чтобы содержать дом в порядке. Уильям доставлял нам гораздо больше хлопот, чем все другие животные вместе взятые. Конечно, ему все прощалось. Если бы не один случай, мы были бы рады и дальше прощать ему все его проделки, жертвуя удобством и перестраивая свою жизнь и жизнь других обитателей дома таким образом, чтобы он оставался с нами. Но он сам доказал, что при всей нашей осторожности дом, в котором живут люди, небезопасен для молодого любознательного шимпанзе. Однажды, вернувшись с Уильямом после дневной прогулки, мы с Хетер занялись приготовлением ужина для животных. Я уже подходила к загону, чтобы покормить Бэмби и Буфула, как вдруг услышала, что меня зовет Хетер. Прибежав на кухню, я обнаружила, что Уильям хлебнул керосина, который наш повар Абу оставил в бутылке из-под лимонада возле плиты. Никто не знал, сколько керосина было в бутылке и сколько удалось отпить Уильяму. Вкус его был, должно быть, настолько противен, что Уильям мог сделать самое большее глотка два. Однако бутылка была наполовину пуста, а лежащая рядом с ней промокшая бумажная затычка красноречиво свидетельствовала, что до его прихода она была полной. От Уильяма ужасающе несло керосином, и через некоторое время он уже ковылял к кушетке. Выглядел он действительно очень больным.
В тот день ветеринарный отдел уже закончил свою работу, а Уильяму становилось все хуже. Мне уже казалось, что он умирает. Тогда я решила позвонить нашему другу доктору. Он сразу же вызвался приехать и осмотреть Уильяма. В ожидании его я носила беспомощного шимпанзенка на руках и баюкала его. Иногда он с трудом открывал глаза, смотрел на меня, потом хватал мою рубашку и зажимал ее в кулачках, а тело его сотрясалось, как от приступов сильной боли.
Наконец приехал доктор. Его поведение и заверения в том, что все будет в порядке, успокоили нас. Он посоветовал давать Уильяму как можно больше чая с молоком, но осуществить его рекомендации было довольно трудно. Уильям не хотел даже глядеть на стакан, и мне удалось влить в него немного жидкости только с помощью детского рожка, который он нехотя взял в рот. Эту ночь Уильям провел на кушетке, укрытый толстым полотенцем. Я оставалась возле него. Постепенно он погрузился в сон.
Под утро я тоже задремала. В 5.30 меня разбудила Хетер, пришедшая посмотреть, как себя чувствует Уильям. Он зашевелился, сел, потянулся за рожком, стоявшим на столе возле нас, и стал жадно сосать его. Я почувствовала огромное облегчение. Если не считать легкого запаха керосина, Уильям выглядел, на удивление, здоровым. Тот, кто не видел его накануне вечером, никогда бы не заподозрил, что ему было так плохо. Но этот случай заставил нас всерьез задуматься о будущем Уильяма.

Если бы не одно происшествие, мы вряд ли сумели бы найти решение этой проблемы. Мы обнаружили водосборную зону Абуко, расположенную в трех километрах от Юндумской станции. Зона эта находилась в стороне от главной дороги и была со всех сторон окружена изгородью, частично заросшей густой растительностью. В самом близком к дороге месте за загородкой стояли насосная станция. На воротах висела большая вывеска: «Вход только по служебной необходимости». Поскольку ни у кого из нас не возникало никакой надобности, хотя бы отдаленно напоминающей служебную, мы сотни раз проходили мимо ворот, даже не пытаясь заглянуть туда. Так продолжалось бы и по сей день, если бы однажды, в начале 1968 года, к отцу не пришел Калилу, крестьянин из соседней деревни Ламин. Он рассказал, что на его свиней напал леопард, и в качестве доказательства предложил посмотреть остатки одного из убитых хищником животных.
В тот же день мы поехали в Ламин. От дома Калилу мы прошли с полкилометра до водосборной зоны, потом еще несколько сотен метров вдоль забора. Наконец Калилу остановился, встал на четвереньки и пролез в большую дыру у основания изгороди.
Во многих отношениях я могу сравнить эту дыру с Зазеркальем Алисы, так как за ней мы обнаружили чудесный мир, о существовании которого и не подозревали. С каждым шагом мы все больше восхищались тем, что видели. Из привычной саванны мы попали в прохладную атмосферу влажного тропического леса. Чем дальше мы шли, тем более загадочным становилось все вокруг. Это напоминало мне лес возле аэропорта, только здешняя растительность была, пожалуй, еще пышнее. Высокие стволы были обвиты лианами, лозы которых образовывали причудливые переплетения на фоне голубого неба в просветах между деревьями. Когда же мы подошли к остаткам свиньи, которая, очевидно, уже давно лежала здесь и потому была почти неузнаваема, отец с трудом вспомнил о цели нашего путешествия. Он повернулся к горевавшему Калилу и сказал, что ничего не сможет поделать с леопардом, поскольку свиньи находились в запретной водосборной зоне. Если бы леопард напал на них в деревне, тогда другое дело. Жалоба Калилу по поводу убитых свиней на самом деле была попросту предлогом. Поселившийся в Абуко леопард мешал местным жителям охотиться там по ночам, собирать пальмовый сок для изготовления вина или рубить деревья на топливо.
При дальнейшем осмотре местности мы обнаружили, что источником столь пышной растительности был Ламин-Стрим, не пересыхающий даже летом ручей. Он заканчивался позади насосной станции небольшим, заросшим лилиями озерцом. Территория получила статус водосборной зоны еще в начале века, поэтому растительность осталась здесь почти нетронутой, и мы могли представить себе, как выглядела некогда Гамбия. У нас появилось сильнейшее желание сохранить Абуко в том виде, в каком мы открыли его для себя,— этот небольшой кусочек первозданной природы, оазис тишины и покоя в деловой, развивающейся стране. Мой отец послал в правительство докладную записку, в которой обрисовал необходимость охраны природы на территории Абуко и предложил организовать здесь заповедник со статусом резервата. Предложение отца нашло быстрый отклик, последовали энергичные действия со стороны правительства, и спустя всего лишь несколько недель, в марте 1968 года, был создан природный резерват Абуко. Мы были вне себя от радости. Мой отец взял на себя дополнительную обязанность по управлению резерватом. Нужно ли говорить, что все мы, члены семьи, готовы были оказывать ему любую посильную помощь.
Резерват, имеющий прямоугольные очертания, занимал площадь в 70 гектаров. Столь небольшие размеры компенсировались разнообразием растительного покрова и его уникальностью. Ламин-Стрим пересекал резерват примерно по центру, с севера на юг. По его берегам рос пышный лес, постепенно, по мере удаления от воды, уступавший место типичной саванне. В резервате была запланирована узкая пешеходная тропа, которая начиналась возле насосной станции, шла по одной стороне ручья, затем переходила на другую, описывая полукруг и пересекая все растительные зоны Абуко. Из-за небольших размеров резервата въезд в него на автомобилях был запрещен, поэтому посетители должны были осматривать его пешком.

Густая растительность не позволяла сразу разглядеть представителей животного мира Абуко, тем не менее обилие следов отчетливо свидетельствовало об их существовании. Проще всего наблюдать за обезьянами, потому что они ведут древесный образ жизни. В Абуко водились верветки, мартышки-гусары и мои любимые черно-красные гверецы. В первые дни существования резервата нам иногда удавалось увидеть и самого властелина Абуко, этого любящего свинину леопарда, которому мы были стольким обязаны. Но через год после основания резервата он навсегда исчез. Я горячо надеялась, что он не был убит охотниками ради очередного дамского манто, а нашел еще один спокойный уголок где-нибудь в лесах Гамбии.

Примерно тогда же, когда мы обнаружили Абуко, скандинавские туристы открыли Гамбию. Почти все туристические организации в то время принадлежали шведским фирмам. Для нас туризм был палкой о двух концах. С одной стороны, развитие туристской индустрии сулило стране очевидные экономические выгоды и безусловно содействовало процветанию Абуко. С другой стороны, туризм способствовал разрушению дикой природы. Помимо торговцев сумочками из кожи животных существовали еще и охотники-туристы. Некоторые агентства в качестве одного из развлечений в предлагаемой ими программе отдыха рекламировали охоту на крупных животных. Однако энтузиасты-охотники, приехавшие с первоклассными ружьями, вскоре убедились, что в Гамбии полностью отсутствует крупная дичь. В эти первые охотничьи сезоны мишенью служило все, что двигалось. Были случаи, когда убивали даже ярко-окрашенных птиц, и только с одной целью — разрядить ружье. Птицы оставались лежать нетронутыми на том месте, где упали. К счастью, как только отец сообщил в правительство об этих и подобных случаях, охоту для туристов запретили.
Итак, Абуко получил статус резервата. Но охранять его только на бумаге было недостаточно. Первые годы мы не могли позволить себе нанимать специальных охранников и сторожей. Наилучший выход из положения, как мы считали, заключался в том, чтобы разъяснить наши действия жителям Ламина и соседних деревень. Наибольшую опасность представляли, конечно, местные охотники. Одного из них мы довольно хорошо знали. Его звали Дуду, и он зарабатывал на жизнь, продавая мясо в деревне. Мы не возражали против этого, считая вполне допустимым, если охота ведется из-за пищи. Нас беспокоило, когда целью становились шкуры животных. Однажды мой отец пришел к Дуду и попросил его собрать всех охотников из близлежащих деревень. Отец подробно объяснил, почему Абуко нуждается в защите, и обратился к охотникам за помощью. Как ни странно, все они согласились с ним. Многие поклялись на коране, что не будут охотиться в Абуко, а некоторые пошли еще дальше, решив стать нашими добровольными помощниками и пообещав информировать нас обо всех случаях браконьерства на территории резервата. Все они сдержали слово, и по сей день ни один из них не нарушил своей клятвы.
Позже, когда мы организовали в Абуко Питомник для осиротевших животных, каждый вечер кто-нибудь из нас отправлялся в резерват, чтобы накормить их. Возле ворот нас всегда поджидала стайка детей. Некоторых мы брали с собой, причем в качестве входной платы просили приносить немного фруктов или зерна. Мы делали это в основном для того, чтобы убедиться в заинтересованности ребят. А дети уже сами распределились на группы, дежурившие в определенный день недели. Поначалу они не столько помогали, сколько мешали нам — кое-кто из них даже пытался дразнить животных. Но постепенно наше доброе отношение к осиротевшим животным передалось и им. Общение детей с животными имело, на мой взгляд, огромное значение. При виде антилопы дети учились думать о ней не только как об источнике мяса, но и как о прекрасном животном, которое имеет право на существование. Дети помогали мне кормить животных из бутылочек с сосками и, судя по всему, получали от этого огромное удовольствие. Поскольку дальнейшая судьба Абуко окажется в руках людей их поколения, я считала очень важным, чтобы они поняли, почему мы хотим сохранить резерват и его обитателей.
С целью популяризации Абуко, а также для того, чтобы бороться против продажи шкур диких животных, мой отец начал читать в отелях лекции с демонстрацией цветных диапозитивов. Доход от этих лекций шел на нужды резервата. Иногда мы брали с собой кого-нибудь из осиротевших животных, если в тот момент на нашем попечении оказывался подходящий экземпляр. Очарование настоящего зверька помогало нам завоевывать симпатии аудитории. Одно время мы демонстрировали двух котят-сервалов. Едва ли можно было встретить более трогательных созданий. Чтобы усилить впечатление, я прихватывала с собой пару бутылочек с сосками и перчатку и предлагала кому-нибудь из присутствующих покормить зверюшек под моим наблюдением. Обычно мы приносили котят в корзине, в которой им было вполне удобно. Эти представители животного мира успешно справлялись с возложенной на них миссией посланников своего вида и, насколько я знаю, помогли обратить в нашу веру не одного человека. Они и до сих пор помогают нам, украшая Абуко своим присутствием.
Проще всего было демонстрировать тех животных, чьи достоинства не были столь очевидны для аудитории. К ним относились королевские питоны, которых нам удавалось спасти прежде, чем они становились бумажниками или дамскими сумочками. Королевские питоны — это, по-моему, «джентльмены» животного мира, почти не способные на какие-либо проявления агрессивности. Встревоженные или неуверенные в себе, они изящно сворачиваются кольцами, образуя шар, причем наиболее уязвимая часть тела — голова — оказывается надежно укрытой в его центре. Они быстро реагируют на хорошее обращение и вскоре становятся такими доверчивыми, что не сворачиваются, когда их трогают или берут в руки.
Перси — прекрасный образец животных этого вида, достигавший в длину около полутора метров, был любимцем всего дома и до тех пор, пока мы не выпустили его на свободу в резервате, регулярно участвовал в папиных лекциях, производя сильное впечатление на публику. Просто удивительно, сколько людей в ужасе отшатывались, когда впервые видели его. Постепенно страх ослабевал: они наблюдали, как Перси скользит по нашим плечам, обвивается вокруг рук, изучает непривычную обстановку, высунув дрожащий, пытливый язычок. Я всегда считала, что Перси одерживал большую победу, когда хоть один человек в конце концов выходил и дотрагивался до его прекрасной кожи. Потрясенный, он смотрел на нас и восклицал, что, по его мнению, змеи должны быть скользкими и холодными. По моему же мнению, кожа здорового питона — это один из самых прекрасных материалов, которого мне когда-либо приходилось касаться.
Я вспоминаю, как однажды я спокойно сидела на очередной папиной лекции, держа в руках закрытую сумку с Перси. По неизвестной причине он был особенно активен в тот вечер и в середине лекции, каким-то образом справившись с молнией и проделав отверстие, стал высовываться из сумки. Отец с энтузиазмом продолжал рассказ, публика его внимательно слушала, в зале царила тишина. По опыту я уже знала, какой подымется переполох, если Перси вот так сразу, без предупреждения, появится перед публикой. Поэтому я схватила сумку и выскользнула из зала, благо я всегда садилась возле выхода.
Самым подходящим местом, где можно было позволить Перси израсходовать излишек энергии, была дамская комната. Туда мы и отправились. Когда я вошла, там находилась пожилая элегантная дама, поправлявшая прическу перед зеркалом. Я поспешно скользнула в одну из кабинок и закрыла дверцу. Вскоре раздался дробный перестук женских каблучков, и я услышала, как захлопнулась дверь за единственной, кроме нас, посетительницей туалета. Так я, по крайней мере, думала. Когда я расстегнула сумку, оказалось, что Перси хочет выбраться на пол. Чтобы не тревожить его, я не стала силой удерживать извивающееся тело. Выскользнув из сумки, Перси тут же исчез в просвет между полом и дверцей кабинки. Когда я открыла дверь, он был уже на порядочном расстоянии от меня и собирался проникнуть в одну из кабинок тем же способом, каким выбрался из моей. К счастью, он на секунду замешкался, и мне удалось схватить его за хвост. В этот момент я услышала чьи-то шаги. Самым разумным с моей стороны было отпустить Перси и проследовать за ним в укрытие. Именно это я и собиралась сделать. Толкнув дверцу кабины, я, к своему ужасу, обнаружила, что она заперта. Не веря глазам своим, я тщетно продолжала толкать упорно сопротивлявшуюся дверь. В это время в комнату вновь вошла пожилая дама. Она, должно быть, удивилась, увидев, как я пытаюсь попасть в единственную запертую кабину, а не в одну из пяти пустых, но тем не менее приветливо улыбнулась. Мне удалось выдавить из себя жалкое подобие улыбки, и в эту минуту из занятой кабинки раздался отчаянный крик. Я принялась изо всех сил успокаивать невидимую жертву, умоляя ее поверить, что она в безопасности, что змея совершенно безвредна и зовут ее Перси. Крик прекратился так же внезапно, как и начался.
— Мадам,— нерешительно спрашивала я,— что с вами? Не могли бы вы открыть мне дверь?
И продолжала объяснять и упрашивать, но, видно, не слишком преуспела в этом занятии: крик раздался снова. Я даже подпрыгнула от неожиданности, так как на этот раз кричали позади меня: пожилая женщина прислонилась к умывальнику и в ужасе уставилась на мои ноги. Я тоже посмотрела вниз и увидела Перси. Я наклонилась и взяла его в руки. Он снова стал послушным и уступчивым, вероятно, испугался суматохи.
— Вот, видите,— сказала я,— он совершенно безобиден и очень добр.
Мы вернулись в зал как раз вовремя, чтобы послушать конец отцовской лекции.

Через несколько месяцев после открытия Абуко у нас появилась Энн, самка шимпанзе, которая, по нашим подсчетам, была примерно на год моложе Уильяма. Различались они между собой так сильно, как только могут различаться два шимпанзе. Тихая Энн в случае необходимости проявляла решительный характер. Несмотря на хрупкое телосложение, она превосходно выдерживала грубые шутки, а иногда и выпады со стороны Уильяма. Ей были глубоко безразличны гиены и Даффи, и те вскоре поняли, что она действительно не хочет принимать участия в их играх. Присутствие Тесс и знаки внимания с ее стороны она переносила с доброжелательной терпимостью. В манерах Энн было нечто такое, что я затрудняюсь охарактеризовать. Она была сдержанна, спокойна, независима. Уильяму, а позже и другим шимпанзе она сумела внушить такое
уважение к себе, которое они редко выказывали по отношению к кому-либо или чему-либо. Под внешней сдержанностью скрывалась живая и смышленая натура. В противоположность Уильяму, любившему похвастать
своими подвигами и всегда в открытую совершавшему все проказы, Энн была более осмотрительной; в ее действиях подчас просвечивало что-то близкое к коварству.
В Гамбии шимпанзе не водятся, и мы поначалу не могли понять, с чего это они вдруг стали у нас появляться. Уильям был первым шимпанзе, которого мы увидели вне зоопарка. Позже мы узнали, что незадолго до того, как он попал к нам, в Басе, деревне, расположенной в трехстах километрах вверх по течению, возле границы с Сенегалом, был продан за непомерно высокую цену самец шимпанзе. Эта новость, очевидно, достигла Гвинеи, где, как мы считали, были пойманы наши шимпанзе. После этого началась лихорадка, стали судорожно отлавливать животных, чтобы насытить вновь открывшийся, выгодный рынок сбыта.
Энн была словно послана нам в ответ на наши мольбы. Обнаружив Абуко, мы поняли, что теперь у нас есть превосходный дом для Уильяма. Но разве справедливо поселить его там одного, после того как он привык быть членом большого семейства? С появлением Энн все стало выглядеть иначе. Еще до переселения в Абуко мы соорудили у себя в саду временное пристанище для обезьян. Это была просторная клетка, площадью примерно в 70 квадратных метров, заполненная автомобильными шинами, веревками, сложными приспособлениями для лазанья. В клетку же мы поставили и ящик с игрушками Уильяма. По-видимому, отец получал от всех этих устройств не меньшее удовольствие, чем обезьяны,— каждый раз, когда ему случалось выйти в сад, он надолго пропадал там. И я находила его в клетке раскачивающимся на трапеции под тем якобы предлогом, что он проверяет ее прочность.
Если в клетке с Энн и Уильямом был кто-нибудь из нас, обезьяны резвились часами, изобретая все новые способы использования подручных предметов. Но стоило оставить их одних, как они становились бесконечно несчастными. Два раза мы пытались подсадить к ним в клетку Тесс. Результат оказался весьма плачевным: крики протеста, издаваемые Уильямом, перемежались с заунывным воем собаки.
Энн с самого начала стала моей питомицей и в отличие от Уильяма с трудом признавала остальных членов семьи. Потребовалось немало времени, чтобы завоевать ее доверие, и, когда она наконец приняла меня, я почувствовала себя вознагражденной. Обращалась я с Энн так же, как когда-то с Кимом, мартышкой-гусаром: сажала ее на спину и привязывала к себе длинным куском материи. Энн казалась вполне довольной, а мои руки оставались свободными для Уильяма.
Постепенно обезьяны привыкали к самостоятельному времяпрепровождению. Корзину с постелью Уильяма мы перенесли с веранды в клетку, приподняв ее там на шестах. И свою вечернюю пищу обезьяны получали теперь возле этой вновь организованной спальни. С наступлением сумерек оба шимпанзе с набитыми и округлившимися после ужина животами упорно залезали ко мне на колени да так и засыпали у меня на руках. Я брала их и осторожно, чтобы не разбудить, укладывала в корзину. Удавалось мне это лишь отчасти. Они обычно просыпались, но, увидев мое лицо и услышав мой голос, успокаивались и, вцепившись в ближайший теплый предмет, которым как раз оказывался один из них, засыпали вновь. Со временем я стала оставлять их одних сразу после ужина. Сначала они протестовали, но скоро привыкли к этому и, если меня не было поблизости, весело играли друг с другом, а потом забирались в корзину и засыпали, свернувшись клубком.

Мы решили огородить территорию площадью в восемь гектаров в центре резервата и организовать там Питомник для осиротевших животных. Туда мы могли бы помещать малышей после того, как переставали выкармливать их молоком в доме. Здесь под нашим неусыпным надзором животные постепенно приспосабливались бы к жизни в естественных условиях. В известном смысле это был бы своего рода небольшой центр реабилитации.
Несколько вечеров ушло на то, чтобы спроектировать загон, в котором шимпанзе могли бы проводить часть дня. Было решено огородить поросшую кустарником территорию площадью примерно в четверть гектара покрытой пластиком металлической сеткой высотой в два с половиной метра. Сетка должна была завершаться тремя горизонтальными рядами рифленого железа. При этой конструкции шимпанзе могли взобраться до конца сетки, но перелезть через нее были не в состоянии.
День за днем Уильям и Энн наблюдали, как растет их будущий дом. Энн проводила большую часть времени у меня на спине, Уильям же всегда стремился быть в гуще событий и принимал активное, хотя и бесполезное, участие в работе. К тому времени, когда ограда была закончена, он научился пользоваться молотком и плоскогубцами, почти овладел лопатой, хотя она была вдвое больше его и орудовать ею было непросто. Я купила ему детскую лопатку для песка, больше подходившую ему по размеру, но он упорно завладевал настоящими инструментами.
Строительство загона затянулось на несколько месяцев, но по мере его завершения мы убеждались, что наш замысел удался. Чтобы обезьяны не могли убежать, большие деревья, растущие вдоль загородки, пришлось спилить, но остальную растительность мы не тронули. Внутри загона размещался целый комплекс приспособлений для гимнастики: навесные лестницы, привязанные на канатах тракторные шины, гирлянды пластиковых гибких шнуров и примитивные качели. В двух углах «обезьянника» стояли квадратные деревянные хижины на сваях с нависающей дощатой крышей. У одной из них совсем не было стен, и ее тень должна была служить убежищем для животных в жаркое время дня. Другая с трех сторон была закрыта, а к четвертой, открытой стороне вела деревянная лестница. Внутри мы повесили два гамака из мешковины, в которых обезьяны могли спать. Менаду хижинами были вырыты два круглых бассейна с водой для питья. Возле одного из них стоял массивный деревянный стол с двумя скамьями, прочно врытый в землю и зацементированный. Здесь мы намеревались кормить шимпанзе.
Сооружение загона близилось к концу, когда мы вдруг узнали, что в Банжуле появились два новых шимпанзе — самец и самка. Их купил лавочник-европеец. Обезьянам было около четырех лет, их только что поймали, они были совершенно неуправляемы, и владелец посадил их в клетку позади лавки. Теперь каждый, кто хотел, мог подойти и подразнить их. В желающих не было недостатка, особенно в этом преуспевали уличные мальчишки. Им казалось забавным кривляться перед обезьянами, плевать в них, совать палки через решетку, предлагать еду и выхватывать ее в тот момент, когда животные были готовы взять ее.
Еще троих молодых шимпанзе мы обнаружили выставленными для продажи на задворках рынка в Банжуле. Двое из них — совсем малыши — были в ужасном состоянии: истощенные, грязные, со спутанной шерстью. У одного на голове была гноящаяся рана,
оба беспрерывно шмыгали носом. Третий, постарше, лет четырех от роду, был не так худ, но вид его был не менее несчастен: неподвижно сгорбившись, он сидел в самом дальнем конце грязной ржавой клетки. Когда я спросила торговца, откуда привезли шимпанзе, он ответил, что из Гвинеи и он может достать их сколько угодно. «Но,— продолжал он,— эти животные очень дорогие, стоят кучу денег».
Я понимала, что, если никто не придет на помощь малышам, они погибнут через несколько дней. И меня охватило непреодолимое желание уговорить отца на их покупку. Он был озабочен не меньше моего, но оба мы понимали, что, даже если мы купим обезьян, это не решит проблемы, а лишь усугубит ее. Каждый раз, покупая шимпанзе, мы становились косвенными виновниками гибели следующих пяти или шести животных, пойманных для того, чтобы еще одна жертва достигла Гамбии. И сколько их уже умерло по дороге, сколько матерей убито, а детенышей привезено в Гамбию на продажу?
Мы знали, что в Сенегале шимпанзе охраняются и содержание их без специального разрешения Департамента вод и лесов запрещено законом. По-видимому, мы столкнулись с попыткой наладить торговлю обезьянами в Гамбии, где меры, направленные на охрану окружающей среды, были менее строгими. Правда, существовали законы, запрещающие жестокое обращение с животными, а также перечень охраняемых видов животных, но специального учреждения по охране природы в то время в Гамбии не было, и всевозможные нарушения этих законов, по существу, никем не фиксировались.
Мой отец решил обратиться к генеральному инспектору полиции. Реакция последнего была быстрой и решительной: шимпанзе в Гамбии подлежат конфискации и должны быть переданы резервату Абуко. Мы сразу же бросились на банжульский рынок, но нашли там лишь шимпанзе-подростка. Двое малышей умерли накануне.
Выживший шимпанзе получил имя Альберт. Очевидно, его поймали совсем недавно. Весил он 15 килограммов и достигал 70 сантиметров в длину. Свежий шрам пересекал его верхнюю губу, что, по-видимому, было делом рук человеческих. Это подтверждало и все его поведение: тот отчаянный, безудержный страх, который он испытывал, если кто-нибудь пытался приблизиться к нему. Мы спешно переоборудовали в питомнике клетку, предназначавшуюся для цесарок, и поместили туда Альберта. Там он и оставался до тех пор, пока не был достроен наш «обезьянник».
Долгие часы я провела возле его клетки, стараясь помочь ему преодолеть одиночество и отчаяние, которые он, должно быть, испытывал. Иногда я брала с собой Уильяма и Энн. Чтобы не испугать Альберта, я садилась и читала в надежде, что обезьяны начнут общаться друг с другом. Когда и это не помогло, я стала приносить к клетке пищу. Хотя Альберт видел, как ее поглощают другие, он не делал ни малейшей попытки подойти к решетке и разделить с обезьянами трапезу. Иногда он угрюмо наблюдал за мной, но казалось, никто — ни я, ни Уильям, ни Энн — не может вывести его из состояния полного безразличия. Он по-прежнему оставался недоверчивым и одиноким.
Как только загон был закончен, мы решили перевести туда Альберта. Но как это сделать? Альберт был так осторожен и напуган, что никого не подпускал к себе. В конце концов была приготовлена большая клетка, дверца которой поднималась и опускалась наподобие ножа гильотины. В открытом положении ее удерживал штырек, к которому была привязана длинная веревка, позволявшая нам манипулировать дверцей на расстоянии. Мы наполнили клетку фруктами и поставили ее вплотную к домику Альберта, открыв обе дверцы.
При виде клетки Альберт пришел в ужас. Я, зажав веревку в руке, спряталась неподалеку. Прошло несколько часов... Шимпанзе поглядывал на лежащие в изобилии фрукты, а я напряженно ждала, когда он решится к ним приблизиться. Вруг он молниеносно вскочил, схватил плод и тут же бросился обратно. При этом он ударился спиной о верх клетки и выбил слабо закрепленный штырек, так что дверца за ним захлопнулась. Альберт с криком забился в дальний угол своего домика, но скоро заметил, что между домиком и клеткой образовался просвет от находившейся здесь прежде поднятой дверцы клетки. Колебался он не более секунды, прежде чем выскочить наружу и укрыться в густой растительности.
Мы искали его, но Альберт исчез. Чтобы достичь границ резервата, ему нужно было всего несколько минут. А за его пределами шимпанзе подстерегали сотни опасностей, наибольшую из которых представляли фермеры, защищающие свой урожай. Я с грустью думала о том, что стало с Альбертом.
Вскоре после его побега нам позвонил лавочник, державший в клетке двух шимпанзе. Самка умерла, оставлять самца, по мнению хозяина, было опасно, и он предложил нам забрать его.
Когда мы подъехали к лавке, я пошла на задний двор посмотреть на шимпанзе. Это был крепкий самец весом, должно быть, 15 килограммов, а ростом 70 сантиметров. В отличие от Альберта на нем не было шрамов или рубцов, свидетельствовавших о плохом обращении. Шерсть его была тусклой, но длинной и густой. Выступающие уши казались необыкновенно большими и довольно вялыми. Но больше всего меня поразила бледность его лица. Звали его Читах. Думаю, что ему было тогда около 4 лет.
Мы привезли Читаха прямо в резерват и сразу же поместили в загон. Когда мы открыли дверцу клетки, Читах на мгновение заколебался, как бы неуверенный в том, что его ждет, а потом бросился на волю. Он глотнул воды из бассейна и сел в сторонке, наблюдая за тем, как мы уносим его клетку.
В тот вечер я взяла с собой в резерват Энн и Уильяма — мне не терпелось посмотреть на реакцию Читаха. Едва заметив обезьян, он радостно оскалил зубы и доверчиво просунул руку через проволочную сетку. Начало было таким многообещающим, что я решила войти в загон вместе с Энн и Уильямом. Увидев нас, Читах забеспокоился и стал держаться подальше, хотя было ясно, что его разбирает отчаянное любопытство. Я села на скамейку возле стола, Уильям спустился на землю, а Энн продолжала сидеть у меня на спине, крепко вцепившись в мою рубашку.
Хотя Читах был крупнее Уильяма, он приближался очень осторожно, то учащенно дыша в знак подчинения, то оттягивая назад уголки рта и неуверенно попискивая. Уильям, который, я видела, тоже очень нервничал, но чувствовал себя увереннее от моего присутствия, распушил свою редкую шерстку и храбро двинулся к Читаху. Когда их разделяло всего каких-нибудь полметра, они на мгновение остановились друг против друга, обнажив зубы в открытом оскале и пронзительно крича от возбуждения. Достаточно было любому из них сделать хоть одно угрожающее движение или издать воинственный звук, чтобы началась драка и возникшее между ними доверие было разрушено. Но Уильям, полуобернувшись, подставил свой поросший белой шерстью зад в знак подчинения, и Читах немедленно ответил на это крепким объятием.
Наблюдавшая за ними Энн слезла с моей спины и начала топать ногами по скамейке, что, очевидно, выражало беспокойство за Уильяма, смешанное с общим возбуждением. Шерсть ее встала дыбом, но, как только Читах принялся обыскивать Уильяма, она шлепнулась ко мне на колени и, широко распахнув глаза, заняла обычную для нее позицию стороннего наблюдателя. Между тем Уильям и Читах затеяли игру. Хотя Читах иногда был немного грубоват, Уильям получал явное удовольствие. Читах, как мог, игнорировал мое присутствие и, к счастью, не проявлял никаких признаков агрессивного поведения.
На следующей неделе, как только предоставлялась возможность, мы с Энн и Уильямом приходили в загон. Я не спешила и ждала, пока Читах сам сделает попытку установить со мной контакт. Скоро он уже брал пищу из моих рук и позволял мне трогать и обыскивать его, но до настоящего доверия было еще очень далеко.
Почувствовав себя увереннее с Энн и Уильямом, Читах стал чаще подходить и ко мне. Каждый раз он позволял себе какую-нибудь новую вольность, словно проверял, как далеко он может зайти в своих шалостях и удастся ли ему напугать меня и одержать надо мной верх. Вначале он делал вид, что играет. Он хватал меня за руку, щипал за ногу и притворялся, будто хочет укусить. Постепенно игра принимала более серьезный характер. Эта тактика мне была знакома: я не раз наблюдала те же приемы при встрече Уильяма и Энн с новыми для них людьми. Как я и предполагала, вскоре настал момент, когда мне пришлось проявить характер и утвердить свою власть. Шла вторая неделя пребывания Читаха в резервате... Однажды утром я дала обезьянам бананы. Уильям и Энн получили по четыре штуки, Читаху, который был крупнее их, досталось шесть.
Он с жадностью набросился на бананы и в мгновение ока разделался с ними. Энн к тому времени только приступила к третьему банану, и Читах смело направился к ней. Она поняла, что у него на уме, и цепко схватила последний, четвертый банан ногой. Расстроенный Читах начал скулить. Постепенно хныканье перешло в резкие крики, и Энн поспешно перебралась ко мне на колени. Потихоньку откусывая банан, она спокойно наблюдала за поведением рассерженного Читаха из своего убежища. И тут без всякого предупреждения Читах бросился на меня и больно укусил за ногу. Я инстинктивно ударила его в ответ. Читах упал на спину, но тут же вскочил и снова бросился на меня. На этот раз он разорвал мне рубашку и вцепился зубами в руку. Почти не задумываясь над тем, что делаю, я наклонилась вперед и довольно сильно укусила его за плечо. Тем временем Уильям схватил Читаха за ногу и тоже укусил его, а Энн закричала и вцепилась ему в лицо. Тогда Читах отпустил мою руку и, громко крича, побежал к дальнему краю ограды. Уильям и Энн забрались ко мне на колени и крепко обхватили меня.
Я дала Читаху покричать, а потом подошла к нему. Он смотрел на меня в полном замешательстве, напуганный внезапным проявлением силы с моей стороны. С того самого момента, как он появился у нас, он получал от меня только тепло и ласку, которых был, вероятно, полностью лишен после потери матери. И теперь, когда весь мир, казалось, отвернулся от него, он больше всего нуждался в успокоении и утешении.
Я присела на корточки перед Читахом и протянула к нему руки. Противоречивые чувства боролись в нем и отражались на его лице. Ударю ли я его снова или окажу поддержку, в которой он так остро нуждается? Чем сильнее возрастала его нерешительность, тем больше усиливалось желание получить утешение. Я приблизилась и прикоснулась к его голове. В ответ на это Читах бросился и крепко прижался ко мне. Я тоже обняла его и стала ласково разговаривать с ним. Так я впервые взяла его на руки. Потом я отнесла его к столу, где дала всем шимпанзе еще бананов. Читах сидел у меня на коленях и, миролюбиво настроенный, учащенно дышал.
В этот день были посеяны семена той глубокой привязанности и доверия, которыми позже характеризовались наши отношения.
Через три дня я, как обычно, привела Энн и Уильяма поиграть с Читахом и оставила их в резервате на ночь. Они отчаянно протестовали, когда я укладывала их спать в такой непривычной обстановке. Мне удалось ускользнуть от них уже в полной темноте. Не знаю, кто в тот вечер был больше расстроен — Уильям, Энн или я. Рано утром я не менее осторожно, чем накануне вечером, проникла в питомник. К моему великому удовольствию, троица была поглощена игрой. Даже серьезная маленькая Энн принимала участие в такой шумной свалке, какой мне давно уже не приходилось наблюдать. Энн перепачкалась, в шерстке ее застряли клочья травы и опавшие листья, но было видно, что она получает от игры огромное удовольствие.
Несмотря на все достоинства нового загона, мы все-таки считали, что обезьянам тяжело будет проводить там безвылазно целый день. Поэтому я взяла за правило каждое утро выводить всех троих шимпанзе на прогулку по основной территории резервата. Обычно это путешествие занимало у нас не меньше трех-четырех часов. Из обезьянника я выносила Энн и Уильяма на руках, а Читах шел за нами. Во время прогулки обезьяны могли делать все, что им вздумается: лазать по деревьям, играть, кормиться и отдыхать. Я никогда не волновалась, что кто-нибудь из них потеряется: стоило мне на минуту отойти от того места, где они играли, как все трое тотчас бросались следом, цеплялись за меня и карабкались на руки. Каждый день я приводила обезьян на новое место. Вначале я брала с собой небольшую корзинку с фруктами и водой для питья, но вскоре отказалась от этого и направила свои усилия на то, чтобы научить шимпанзе самостоятельно отыскивать пищу, которая в изобилии росла вокруг.
В этих экскурсиях нас часто сопровождала антилопа Бэмби. Она то и дело останавливалась пощипать какую-нибудь зелень — листья, цветки или траву, а потом догоняла нас легкими скачками. Бэмби вся отдавалась игре с шимпанзе — расставляла свои изящные длинные ножки и тыкалась мордочкой в грудь обезьяне, потом шаловливо отступала в сторону и начинала
носиться вокруг в радостном, возбужденном настроении. Энн и особенно Уильям любили хватать ее за уши, неожиданно запрыгивать на нее и соскальзывать по ее крупу. Любая другая антилопа из тех, которых я знала, пришла бы в ужас от подобного обращения, но Бэмби переносила его, не моргнув глазом. Ей было так хорошо в компании шимпанзе, что она нередко ложилась рядом с ними отдыхать и позволяла Энн облокотиться на нее и обнять за шею маленькими волосатыми руками.

Однажды утром я возвращалась после очередной экскурсии, как вдруг услышала, что меня зовут. Повернувшись на голос, я увидела возле клетки, в которой жил Альберт, группу служащих резервата вместе с отцом. Неужели нашелся Альберт? Сгорая от нетерпения, я поспешила к ним.
Пол клетки был густо застелен чистой соломой, а в самом центре ее лежал маленький, и по-видимому очень больной, детеныш шимпанзе. Он лежал на боку, и мне не сразу удалось понять причину его страданий. Повернутая ко мне часть лица выглядела осунувшейся и болезненной, желтоватого оттенка, а глаз был отчетливо сужен к внешнему краю, В нем было что-то восточное, и я решила назвать его Вонгом.
Отец рассказал, что его обнаружили и конфисковали полицейские в Банжуле. Помимо всего прочего, на щеке у него была ужасная язва. Меня поразило, что отец, вообще не поддававшийся пессимизму, добавил, что, по его мнению, надежды на выздоровление шимпанзе нет. В этот момент черная фигурка на соломе зашевелилась и, с трудом расправив костлявые конечности, приняла сидячее положение. Впервые увидев левую половину лица шимпанзе, я с отчаянием поняла, что имел в виду отец. Вся щека Вонга была изъедена язвами, обнажавшими зубы и десны. Вскоре приехал ветеринарный врач. Он пришел в ужас, когда осмотрел Вонга, и сказал, что не надеется его спасти. Но мы все-таки решили полечить его несколько дней и посмотреть, что из этого получится.
Два следующих дня я провела в домике Вонга, пытаясь пробудить в нем хоть какой-нибудь интерес к жизни. Я подолгу перебирала его шерстку, как это делала бы, наверное, его мать; предлагала ему бананы и другую мягкую пищу. Но еда для Вонга была не только болезненной, но и бесполезной — большая часть пищи вываливалась через раны в щеке.
Бедный Вонг! Надо ли удивляться, что он выглядел таким беспомощным и жалким. Иногда я чувствовала, что он начинает доверять мне, но тут как раз наступало время делать ему уколы и промывать изуродованную мордашку. Это причиняло ему мучительную боль, и он наверняка считал меня предательницей. Большую часть дня он отрешенно и неподвижно лежал на подстилке из соломы, не обращая на меня нпкакого внимания. Он не спал, а смотрел через опухшие веки на растущие за клеткой деревья. Выражение его каштановых глаз было до крайности печальным. Вонг умер на вторую свою ночь в Абуко. Когда я вошла к нему утром, он лежал, протянув вперед тоненькие ручки, как будто хотел в последний раз обнять кого-то.

Хотя популярность резервата росла и число посетителей увеличивалось, нам становилось все труднее изыскивать средства на его содержание — семейная казна была истощена. Официально резерват находился в ведении правительства, поэтому доходы от продажи входных билетов поступали государству. Но даже если бы правительство употребило эти фонды на развитие резервата, в те далекие дни это была ничтожно малая сумма.
Средства, выделяемые на кормление животных, были явно недостаточными. Иногда, чтобы оплатить счета за продукты, нам приходилось доставать из других источников по крайней мере вдвое большие суммы. В туристский сезон помогали пожертвования, собираемые во время лекций. Многочисленные наши друзья посылали в резерват излишки урожая. Но мы снова и снова испытывали денежные затруднения. Дополнительные суммы на нужды резервата поступали, как правило, из более чем скромной зарплаты отца.
В летний сезон дождей резерват обычно закрывался для посетителей, так как все тропки и дорожки бывали затоплены водой. Мы пользовались этой передышкой, чтобы продолжить работы по улучшению нашего хозяйства. Непрекращавшиеся дожди вызывали бурный и неудержимый рост всей местной флоры, и резерват более чем когда-либо превращался в прохладный зеленый тропический лес.
Прежде чем вывести шимпанзе на прогулку, я подождала, когда прекратится ливень. Свежесть и влажность, царившие после дождя, вызывали у обезьян приступы бурной радости. Мы шли по тропе: Энн у меня на спине, Уильям и Читах прыгали и кувыркались впереди. Иногда они принимались бороться или гоняться друг за другом вверх-вниз по свисающим лианам. Из растущих возле тропы деревьев выскочила группка гверец и уселась, спрятавшись среди листвы, на безопасном расстоянии от нас. Длинные, рыжие хвосты, свисающие, как веревки, и почти неотличимые от лиан,— вот все, что я, зная об их присутствии, могла разглядеть.
Читах и Уильям приостановились, взглянули на обезьян, потом снова погнались друг за другом и скрылись из виду за поворотом дорожки. Почти сразу же раздались ухающие и хрюкающие звуки — это Читах приветствовал кого-то. Вскоре появился Абдули, наш смотритель, волоча в каждой руке по шимпанзе. Он запыхался и, судя по всему, спешил.
— Стелла,— выпалил он.— Я только что видел Альберта.
— Альберта,— повторила я.— Альберта? Ты в этом уверен?
Абдули утвердительно кивнул. Он взял на руки Читаха, чтобы тот не задерживал нас, и мы поспешно двинулись по тропе к тому месту, где он видел Альберта. Вот Абдули остановился и посмотрел вперед. Я тоже взглянула в этом направлении — впереди, на верхушке большого дерева мампатто, сидел молодой шимпанзе. Сомнений не было, это Альберт! Он выглядел здоровым и упитанным, у него даже появилось брюшко. Читах, Уильям и Энн открыто проявляли свое любопытство, но в поведении Альберта не было заметно ни тени возбуждения или какого-нибудь интереса: он просто сидел и невозмутимо взирал на все происходящее. Я уселась на землю, чтобы дать возможность Энн и Уильяму отойти от меня. Первым двинулся Читах, но стоило ему приблизиться, как Альберт искусно перепрыгнул на соседнее дерево и исчез. Читах проводил его глазами и вернулся ко мне, за ним пришли и Энн с Уильямом.
Со дня побега Альберта прошло полгода. Сколько же раз он, притаившись, наблюдал за нами! Удивительно, что он вообще остался в резервате. Еще более удивительно, что ему удалось сохранить в тайне свое присутствие.
С этого дня все мы постоянно занимались его поисками. Но прошло еще два месяца, прежде чем он вновь обнаружил себя. Каждый раз, когда его видели, он молча наблюдал за рабочими, расчищающими тропу. В этот первый его год в резервате он оставался совершенно независимым и ни разу не сделал попыток приблизиться или установить контакт с Уильямом, Читахом или Энн.

Однажды, месяцев через восемь после того, как мы разместили всех шимпанзе в Абуко, мне сказали, что в городе снова появилась обезьяна. Я тотчас ринулась туда. Меня привели в унылую лачугу из рифленого железа, в углу которой стоял деревянный ящик. Я шагнула к нему, и сильный запах экскрементов ударил мне в нос. Заглянув в щель между досками, я увидела наполненный слезами карий глаз, который смотрел на меня. Из других щелей торчали клочки темной шерсти. С помощью полиции мы быстро конфисковали ящик и перевезли его в Абуко. Там мы обнаружили, что приобрели самку, самую крупную из всех наших подопечных. Она весила 18 килограммов и достигала 90 сантиметров в длину. У нее уже выпали молочные резцы и на смену им прорезывались большие белые зубы. По виду ей можно было дать 6 лет. Один из верхних передних зубов был гораздо больше остальных, и это придавало ее лицу странное выражение. Если не считать некоторой худобы и одного воспаленного глаза, она была физически здорова, и мы решили сразу выпустить ее в загон к остальным обезьянам. Но каково же было наше изумление, когда Тина, так мы ее назвали, не выпрыгнула из ящика, хотя его наконец открыли. Напротив, она в тревоге поджала под себя ноги и закричала при виде приближающихся к ней шимпанзе. Новая ситуация явно смущала ее. Прошло несколько минут, прежде чем Тина сделала слабую попытку выбраться из ящика. Никто из нас не знал, сколько времени она провела там, сидя на корточках (только так можно было поместиться в ящике),— должно быть, не меньше недели. Когда она наконец решилась выбраться на волю, это стоило ей немалых усилий: она шла с трудом, в ее движениях чувствовалась болезненная скованность. Приблизившись к небольшому деревцу, она повалилась на землю в его тени. Через час Тина уже карабкалась на масличную пальму, растущую в середине загона, где и провела следующие три дня. Вечером она видела, как я кормлю шимпанзе, но не проявила ни малейшего желания спуститься и взять еду. Я попыталась бросить ей несколько апельсинов. Один или два из них застряли в листве, и она тотчас съела их. Я стала бросать снова. Через полчаса у меня заболела рука, но зато Тина, которая теперь уже наклонялась и ловила плоды, получила вполне приличный ужин. Так мы и кормили ее эти три дня. Она же ни разу не попыталась слезть с пальмы. Сделав на вершине дерева огромное гнездо, она, по-видимому, спала в нем большую часть дня, так как мы видели ее крайне редко.
На четвертый вечер она осторожно спустилась и попробовала подойти к столу, где в это время кормились шимпанзе. Она шла очень нерешительно и, хотя была крупнее всех, с криком ретировалась, как только Читах распушил шерсть и застучал по столу. К моему разочарованию, ни Уильям, ни Энн не проявили дружеских чувств по отношению к новенькой. Наконец, после долгих колебаний ей удалось схватить кусок хлеба, и она неуклюже полезла в свое гнездо на вершину масличной пальмы.
В тот же вечер за ужином состоялся семейный совет, на котором обсуждалось, как лучше поступить с Тиной. Мы решили рискнуть и выпустить ее на волю в резервате. Во-первых, она явно не прижилась в загоне. Во-вторых, она была настолько робкой, что, живя на свободе, не причиняла бы никаких хлопот даже во время туристского сезона. И наконец, она могла стать идеальной спутницей для Альберта, который все еще попадался нам на глаза. Вопрос заключался только в том, захочет ли Тина остаться в резервате?
На пятый день после ее прибытия я повела Читаха, Уильяма и Энн на утреннюю прогулку. Когда мы вышли из загона, я оставила дверку открытой настежь. Вернувшись, я увидела, что Тина исчезла. Мы недолго мучились сомнениями, осталась она в резервате или нет. Дня через два ее уже видели на дереве у дальнего края загона. Положив на поднос груду соблазнительных фруктов и хлеба, я поставила его как можно ближе к тому месту, где она сидела, а сама спряталась в хижине для отдыха, чтобы понаблюдать за ней.
Бэмби, которая оказалась здесь же, решила не упускать такого блестящего случая. Она направилась прямиком к подносу и начала лакомиться. Тина следила за ней. Потом медленно и крайне осторожно спустилась. Молниеносными перебежками, чередующимися с остановками, во время которых она озиралась и проверяла, нет ли здесь какого-нибудь подвоха, Тина добралась до подноса. Не обращая внимания на Бэмби, она стала нагружаться пищей, стараясь захватить как можно больше. Апельсин придавила головой к плечу, какие-то фрукты зажала между бедрами и животом, кусок хлеба сунула в рот, набрала полные руки бананов и еще по одному схватила каждой ногой. В таком виде она заковыляла назад, под спасительную сень густой растительности. Ей пришлось идти на пятках, скорчившись и согнувшись в три погибели. Она то и дело роняла драгоценные припасы, останавливалась, поднимала упавший кусок и тут же теряла другой. И все-таки до своего убежища добралась почти без потерь и сразу же принялась есть.
Начало было положено. С того дня Тина неизменно появлялась к вечеру у загона, чтобы получить свой долю фруктов. Бэмби тоже привыкла кормиться с ней. Даже после того, как мы стали класть еду на высоко поднятую среди лиан подставку, до которой антилопа не могла дотянуться, их по-прежнему видели вместе. Обычно Бэмби стояла внизу под деревьями, где кормилась Тина, и подбирала все, что падало со стола. Тина частенько вычищала шерстку антилопы, обирала с ее лица и ушей клещей. В эти первые месяцы одиночества Бэмби была для Тины незаменимым товарищем.

Однажды субботним утром, когда я бесцельно слонялась по территории, к питомнику подошла молодая чета французов. На руках у женщины сидел шимпанзенок, такой крошечный, что трудно себе представить. Он был очень мал — месяцев шести от роду, не больше, и еще не мог ходить, голова его время от времени судорожно подергивалась. На нем были экстравагантные брючки с оборками, из которых высовывались малюсенькие, крепко сжатые розовые ступни. Торчащие, как у забавной куклы, волосы на его голове и пара широко распахнутых карих глаз придавали личику выражение постоянного изумления. Словом, это был самый очаровательный малыш, которого я когда-либо видела.
Супруги нашли его в Басе, путешествуя вверх по реке. Он лежал под манговым деревом возле одного из домов. Судя по всему, ему давали только воду. Супруги купили его, и теперь он жил у них в Банжуле. Позже я узнала, что Пух, так звали малыша, рос в роскошных условиях — у него была своя колыбелька с противомоскитной сеткой, свой высокий стульчик, в котором его кормили. Приемные родители души в нем не чаяли и иногда привозили на выходные дни к нам в резерват. Во время этих визитов Пух не обращал никакого внимания на других шимпанзе.
Мы с удовольствием приняли бы Пуха в свою команду, но французская пара еще не была готова расстаться с ним. Вскоре, однако, у нас появился другой новичок. С тех пор как конфисковали Тину, шимпанзе в Банжул больше не завозили. Вероятно, торговцы обезьянами поняли, что Гамбия оказалась неподходящим местом для их бизнеса. Но вот однажды вечером возле ворот резервата появился некто с большой закрытой корзиной в руках.
Объясниться с ним было трудно: он не говорил по-английски или на каком-либо другом языке, который мы знали, но цель его прихода стала ясна, когда он приоткрыл корзину и показал нам ее содержимое. Там сидел детеныш шимпанзе, немногим больше Пуха.
Он выглядел здоровым и содержался в хороших условиях — внутри корзины было чисто. Жестами мы предложили незнакомцу поставить корзину в лендровер и проехать с нами к питомнику, где, как мы надеялись, Абдули поможет нам объясниться. К счастью, Абдули действительно знал язык, на котором говорил незнакомец. Мы рассказали ему о существовании правил, регулирующих ввоз шимпанзе в Гамбию, упомянув о том, что три обезьяны уже были конфискованы полицией и отправлены в Абуко. Мы попытались даже объяснить, почему эта конфискация необходима и как жестоко отрывать детенышей от их матерей. В конце концов мы дали ему денег на обратную дорогу, и он ушел, кажется, довольный.
Нового шимпанзе назвали Хэппи. Это был прехорошенький детеныш с густой длинной шерсткой. Волосы на его ногах почти закрывали ступни, так что казалось, будто он носит расклешенные брючки. У него было бледное кругленькое личико с огромными простодушными карими глазами. Ему было, наверное, около полутора лет, но весил он около четырех килограммов и ростом был не больше 40 сантиметров. Он панически боялся людей и всячески избегал внимания с нашей стороны. Сначала мы держали его в доме, чтобы приучить пить молоко из бутылки, а потом отнесли в резерват и показали Тине.
К нашему великому облегчению, все произошло как в сказке. Тина с первого взгляда полюбила Хэппи и стала для него заботливой приемной матерью. Она носила Хэппи на себе, а когда уставала, тот шел рядом, держась за ее шерсть. Каждый вечер она по-прежнему приходила в питомник ужинать, и мы подкармливали Хэппи молоком, в котором он еще нуждался. А потом он вслед за Тиной залезал на дерево и устраивался рядом с ней в сделанном ею гнезде.

Со времени окончания школы прошло больше года, а я по-прежнему целиком зависела от своих родителей. И хотя я знала, что помогаю отцу ухаживать за живот-

Фотографии к книге

ными, мне очень хотелось самой зарабатывать на жизнь. Под влиянием этого желания я написала два письма с просьбой принять меня на работу директорам крупнейших английских зоопарков — в Лонглиде и Вуберне. Вскоре из обоих мест пришли ответы с предложениями приехать для беседы. И вот я снова еду в Англию. Мной владеют противоречивые чувства: с одной стороны, горечь расставания с Гамбией и сомнения в правильности решения, с другой — возбуждение и волнение от грядущей самостоятельности и предстоящих встреч с новой работой и новыми людьми.
В Вуберне меня принял главный управляющий. Раньше он с женой жил в Уганде, поэтому у нас нашлись темы для разговора, и мы оживленно беседовали об Африке. Робость, с которой я входила к нему в кабинет, быстро испарилась. А когда меня провели по территории парка, я пришла в восторг от того, сколько разных животных бродило вокруг. Особенно поразили меня три маленьких слона, которых вел через поле высокий молодой человек с разболтанной походкой.
Мне понравилось в Вуберне, и, получив предложение, я с радостью согласилась там работать.
Первые недели я с двумя другими девушками присматривала за стадом жирафов. На нашем попечении находились и зебры. Работа заключалась в том, чтобы вывести животных утром из конюшен и пригнать их на большое поле, которое называлось Поляной для пикников. Там мы их кормили. Пока одна из нас следила за животными, две другие чистили стойла и убирали двор перед ними.
Поляна для пикников была одним из немногих мест в парке, где посетители могли выйти из машины, размяться и позавтракать на траве. К 10 часам утра, то есть к моменту открытия парка для посетителей, мы втроем, вооруженные мегафонами, находились в центре поля. Две из нас шли рядом с жирафами и следили, чтобы посетители не подходили к ним слишком близко, иначе могли получить удар копытом. На долю третьей выпадала тяжелая задача поспевать за шумными, непоседливыми зебрами.
Вечером мы приводили животных обратно в конюшню и кормили их. Жирафы обычно вели себя вполне послушно. Спали они все в одном огромном помещении и потому не сопротивлялись, когда их загоняли туда на ночь. С зебрами было куда сложнее: их надо было разместить в пять просторных загонов. Дело в том, что не все зебры могли находиться вместе в одном стойле,— в противном случае по ночам возникали отчаянные потасовки. Подобрать нужное сочетание нам удавалось далеко не всегда.

В долгие часы наблюдения за жирафами я с нетерпением ждала, когда на поляне появятся три слоненка. Тилли, смотритель, обычно подводил их поближе к нам, или я сама шла навестить их. Это были африканские слоны, еще не достигшие двухлетнего возраста. Со времени своего приезда в Англию они находились на попечении Тилли. По всей видимости, слонята обожали его, следовали за ним по пятам, как если бы он был их матерью, всегда пытались дотронуться и погладить его гуттаперчевыми подвижными хоботами.
Очень скоро Тилли сказал мне, что его переводят в другой зоопарк. Это известие огорчило меня, и я долго гадала, кто теперь будет заботиться о слонятах. Дня два спустя Тилли сообщил, что выполнять его обязанности буду я. Трудно было в это поверить, и, охваченная возбуждением, я не представляла, насколько сложным может оказаться выполнение этих обязанностей.
На протяжении нескольких недель я училась у Тилли кормить и ухаживать за слонятами. Я проводила с ними целые дни, но, пока рядом находился Тилли, слонятам было абсолютно безразлично, здесь я или нет. Наконец настал день, когда мне самой предстояло вывести Тэсс, Дибби и Бангу на Поляну для пикников.
С очень беспокойным сердцем открыла я дверь загона. Слонята один за другим осторожно вышли во двор. Они вытянули хоботы, захлопали ушами и взволнованно заворчали, так как не уловили знакомого запаха Тилли и не услышали его голоса. Их поведение красноречиво говорило мне, что в отсутствие Тилли они предпочитают провести день в стойле,— спасибо за прогулку, но... Я, как могла, переубеждала их. Но все было тщетно. Казалось даже, что они считают меня досадной помехой, а мои увещевания и упрашивания, по меньшей мере, раздражают их. Признав свое поражение, я побежала за мешком с их любимыми лакомствами.
С помощью пищи мне удалось выманить их из стоила и быстро захлопнуть за ними дверь. Поспешно скармливая им еду, я провела их мимо здания конторы и облегченно вздохнула, когда мы миновали главные ворота и вышли в парк. Отсюда до поляны было всего пять минут ходу. Но где-то на полпути я увидела, что мои карманы почти пусты и у меня осталось совсем немного моркови и яблок. Я начала более экономно расходовать припасы, тогда слоны перестали интересоваться мною и внезапно обнаружили, что слишком далеко отошли от безопасного загона без своего любимого Тилли. Эта ситуация настолько поразила их, что они одновременно остановились. Тэсс развернулась и побежала обратно, Дибби и Банга — за ней. Громкие пронзительные крики страха и возбуждения оглашали все вокруг, пока три сморщенных зада с высоко поднятыми хвостами не исчезли вдали. Эта картина могла бы показаться смешной, если бы не моя полная беспомощность и неспособность восстановить покой и порядок. Мне ничего не оставалось, как со всех ног пуститься за ними вдогонку.
Оказалось, что Тилли все время наблюдал за нами. Добежав до главных ворот, я увидела, что он остановил бегущих слонов и те снова стали спокойными и миролюбивыми. На следующий день я надела куртку Тилли и запаслась достаточным количеством еды. С помощью этих уловок мне удалось привести слонов на Поляну для пикников и продержаться там до тех пор, пока они не съели свой завтрак. После этого начались поиски Тилли. Чем больше они искали, тем беспокойнее становились и наконец принялись как безумные метаться по поляне. Все мои попытки успокоить их — ласковые слова, уговоры, приказы — не помогали, казалось даже, еще больше раздражали их. В конце концов мне пришлось вызвать Тилли по портативному радиопередатчику.
Все вечера я теперь проводила со слонами: разговаривала с ними, кормила их — словом, использовала все методы, чтобы завоевать их доверие. Каждое утро, надев мешковатую куртку Тилли и перекинув сумку с едой через плечо, я отправлялась в путь, а троица некогда образцовых слонов нерешительно плелась позади меня.
Но проходили недели, и постепенно слоны стали доверять мне, как прежде доверяли Тилли. Это были обаятельные создания с четко выраженной индивидуальностью. Я очень привязалась к ним, особенно к самой младшей — Банге. Она была очень сообразительной и быстро схватывала команды, которым я начала учить слонов.
Зимой мы обычно не ходили на поляну из-за холода. Но мне разрешали выводить слонов на короткие прогулки по прилегающей к парку территории. Эти дни я любила больше всего — они напоминали о моих прогулках с шимпанзе. Мне передавались возбуждение и радость животных, вырвавшихся из загона на волю, и я весело бежала рядом. Было забавно наблюдать, как они играют — подбрасывают хоботом сухие ветки, чтобы потом наступить на них или поддать ногой. Иногда, высоко задрав головы и хлопая ушами, слоны врезались в заросли папоротника, громогласно трубя от возбуждения и опускаясь на колени после очередного броска. Мы нашли склон, который они превратили в катальную горку: взобравшись наверх, они почти ложились на живот и скатывались вниз. В лесу они дотягивались хоботом до нижних ветвей дуба, а потом изящными движениями обрывали листья и отправляли их в рот.

Весна в тот год наступила слишком быстро, и вместе с ней возобновились наши выходы на Поляну для пикников. Но теперь после проведенных вместе зимних месяцев долгие часы среди толпы посетителей стали казаться менее скучными и утомительными. К тому же в парке появился новый смотритель, которому поручили ухаживать за двумя более взрослыми слонами. Его звали Найджел Орбелл, и мы с ним очень подружились.
В то лето монотонность дней, заполненных ответами на вопросы и бесконечными просьбами не кормить и не трогать животных, прерывалась редкими выездами со слонами за пределы парка. Так, однажды мы с Бангой приняли участие в карнавале, проходившем в Шотландии, после чего были приглашены на день рождения графа Стерлинга. Банга вела себя превосходно. Ко всеобщему удовольствию, она срывала цветы с карнавального кортежа, размахивала ими, зажав в хоботе, или щедро бросала в толпы людей, выстроившихся вдоль улиц. На приеме по случаю дня рождения она снова отличилась: вошла в элегантный старинный особняк столь легко и уверенно, как будто это был ее собственный загон, и без всяких колебаний направилась прямо к столу, где начала поглощать пирожные и торты под восторженные возгласы сидящих за столом детей.

Однажды утром мне сообщили, что одному из моих подопечных предстоит отправиться в другой зоопарк и я должна выбрать подходящую кандидатуру. Сколько раз я твердила себе, что слоны не мои, что я, как бы ни любила их, всего лишь смотритель. И все-таки сознание своей полной беспомощности было для меня слишком тяжело. Я не только не могла предотвратить отъезд одного из своих питомцев, но и должна была решить, кто именно будет обречен на одинокую, тоскливую жизнь за постоянной оградой загона.
Впервые с начала работы в Вуберне я отчетливо поняла, как далеко отошла от своих прежних идеалов. Животные, люди, образ жизни — все было новым и интересным. Я получала удовольствие от того, чем мне приходилось заниматься, и многое узнала за это время. Но теперь, осознав перспективы своей деятельности, я уже не могла объяснить, зачем я здесь. Ублажать трех слонят, заботиться об их здоровье, отвечать на расспросы посетителей — и это все, чего я добилась? Немного, даже если учесть, что я приобрела некоторый опыт. Почему я работаю здесь и помогаю процветающему заведению стать еще богаче, в то время как мой отец в одиночку борется за осуществление куда более благородных целей? Я почувствовала острый стыд за то, что уехала из дому. Я соскучилась по шимпанзе, мне вновь не хватало той ответственности за их благополучие, которая когда-то лежала на мне. И мной овладело отчаянное желание вернуться домой. Я написала обо всем отцу и стала копить деньги на обратную дорогу.
Через неделю пришел день, которого я так боялась. Во двор вкатили большой фургон, предназначенный для перевозки лошадей. Тщетно пытаясь скрыть свои чувства, я вошла в фургон. Дибби доверчиво последовала за мной. Я похлопала ее по щеке, дала кусочек яблока и стала прощаться, стараясь успокоить ее. Что я могла пожелать ей, кроме удачи и счастья в ее новой жизни!
После отъезда Дибби мы перевели Тэсс и Бангу в загон к двум взрослым слонам. Найджел теперь тоже мог приводить своих подопечных на Поляну для пикников, и мне стало не так одиноко нести свою каждодневную вахту. Когда выдавались спокойные дни, мы часами беседовали с Найджелом, и я подробно рассказывала ему о Гамбии, Абуко и шимпанзе. Найджел однажды был в Восточной Африке и полюбил ее. Он мечтал вернуться туда и устроиться егерем в какой-нибудь национальный парк, но, поскольку это желание было почти неосуществимо, он решил поработать в Вуберне. Мы говорили о том, как было бы хорошо, если бы он приехал в Гамбию и помогал нам в Абуко. Конечно, это были только мечты — мечтая, мы забывали о проклятой, непреодолимой проблеме денег.

Среди писем, которые я получила в день своего рождения, был конверт из дому с поздравительной открыткой от Хетер и родителей и длиннющим письмом, подробно описывающим все новости. В конце была приписка: «Мы долго думали, что подарить тебе на день рождения, и решили оплатить твой билет на самолет, если ты по-прежнему хочешь вернуться домой».
Хочу ли я!
Единственное, что меня огорчало, так это разлука с Тэсс и Бангой и, конечно, с Найджелом. Я успокаивала себя тем, что слоны привыкли к Найджелу и именно он будет ухаживать за ними. К тому моменту, когда я подала уведомление об уходе, я проработала в Вуберне почти год. Я многое узнала за это время, но мне не терпелось поскорей очутиться дома.

За время моего отсутствия наша группа шимпанзе увеличилась до восьми обезьян. В ее состав входили теперь Уильям, Энн, Читах, Альберт, Тина, Хэппи и два новичка — Пух и Флинт. Флинт жил на огороженной территории, его опекала Энн. Пуха выпустили на волю в резерват, где он, как и Хэппи, обрел приемную мать в лице Тины. Все шимпанзе заметно выросли, гораздо больше, чем я ожидала. И, как это ни странно, сильнее всех радовался моему возвращению Читах, а не Энн. Он был вне себя от возбуждения, уселся ко мне на колени и принялся с бешеным энтузиазмом обыскивать мое лицо и волосы.
Флинта я увидела впервые. Это был самостоятельный, независимый шимпанзе, примерно трехлетнего возраста, многим напоминавший мне Уильяма, когда тот был помоложе. Энн держалась в сторонке. Правда, она обняла меня, но, как мне показалось, так и не вспомнила, кто я. Теперь, когда у нее появился постоянный товарищ — Флинт, она выглядела вполне довольной и независимой. Уильям был, пожалуй, более самоуверенным и озорным, чем прежде. Тем не менее он оскалил зубы и обнял меня, показывая свою прежнюю привязанность. Тину и Альберта я едва узнала. Они сидели на нижней ветви дерева, растущего возле самой ограды. Увидев Абдули, который нес в руках поднос с фруктами, они спустились, похрюкивая, на землю, но держались на некотором расстоянии, пока Абдули раскладывал еду на столике, где они кормились. Ни Тина, ни Альберт не обращали внимания на Хэппи и Пуха, которых в этот момент поили молоком. Очевидно, Хэппи очень зависел от Тины — выпив молоко, он тотчас направился к ней и сел рядом. Поведение Пуха было странным. Покончив с молоком, он сгреб под себя кучу листьев и песка и стал изо всех сил раскачиваться из стороны в сторону. Мама рассказала мне, что, как только Пуха передали в резерват, она сразу же выбросила все его пеленки и брючки с оборками, которые к тому времени стали для него, вероятно, такой же необходимой частью тела, как пальцы рук или ног. В отличие от Уильяма и других шимпанзе он подозрительно тихо вел себя в доме. Большую часть дня сидел и раскачивался как маятник. Заметив, что он собирается напустить лужицу, мама несколько раз пыталась вынести его на поляну, но тельце его при этом напрягалось и каменело, а лицо оставалось совершенно безучастным.
Хотя супруги-французы, приемные родители Пуха, обожали его, они воспитывали его так, словно хотев вырастить человеческое, а не обезьянье дитя. Ему запрещалось лазить на деревья и делать все, что должны делать маленькие шимпанзе. И Пух рос нервозным и обездоленным. Физически он был совершенно здоров и тем не менее явно отставал в развитии. Решив, что состояние Пуха улучшится от общения с другими шимпанзе, его за несколько недель до моего возвращения выпустили на огороженную территорию обезьяннике.
Но он сразу же стал отверженным. Уильям и особенно Читах все время обижали его: волочили по земле, кусали, не подпускали к столу для кормежки. В ответ на подобное обращение Пух начинал раскачиваться или впадал в оцепенение. Тогда решили использовать последнее средство: показать его Тине. Она отнеслась к нему очень хорошо, но Пух, казалось, возненавидел всех шимпанзе и не хотел общаться с ними. Мы понимали, что, если не проявить некоторой твердости, Пух никогда не сможет нормально общаться со своими сородичами. Поэтому, пусть и против его воли, мы оставили его с Тиной. И хотя у нее хватало забот с одним Хэппи, в обращении с Пухом Тина проявляла необыкновенное терпение. Однажды, устраиваясь с Альбертом и Хэппи на ночь в гнезде, Тина заметила, что Пух остался внизу и раскачивается, сидя в траве возле дерева. Она тотчас спустилась и попыталась успокоить его — безрезультатно. Тогда она крепко схватила его за руку и поволокла за собой на дерево. Но стоило ей выпустить руку Пуха, как он вознаградил ее усилия тем, что, скатившись с дерева, снова уселся в траве и начал исступленно раскачиваться.
На другой же день после возвращения я по привычке взяла на себя заботу о шимпанзе. Мне стало жаль Пуха: он был таким одиноким и несчастным. Почувствовав мою слабость, Пух стал постоянно пользоваться этим. Первое время я носила его на руках и разрешала сидеть у себя на коленях, крепко прижавшись. Я интуитивно чувствовала, что забота и внимание — лучшее средство против невроза Пуха.
Между тем Пух все больше привязывался ко мне. Если мы совершали прогулки, он ни на шаг не отходил от меня. Разборчивый в еде, он всегда оставался худым и костлявым, но постепенно с моей помощью стал набирать вес. У него появился интерес к тому, что происходит вокруг. Иногда во время игры он вознаграждал меня приглушенным смешком или типичной для шимпанзе гримасой «игрового лица» с широко открытым ртом. Больше всего ему нравилась игра в «маленьких свинок». Даже после того, как я в двадцатый раз говорила ему, что «последняя свинка ушла домой», он продолжал совать мне в лицо свои розовые пальчики, требуя продолжения игры. Я уставала от этих забав раньше Пуха и старалась чередовать игру с более спокойным занятием — обыскиванием. Едва я начинала перебирать и чистить его мягкую шерстку, как тут же чувствовала, что тельце его расслабляется. Если обыскивание продолжалось достаточно долго, Пух погружался в легкий сон.
Благодаря его привязанности ко мне и моему постоянному вниманию нападки со стороны Уильяма и Читаха значительно уменьшились. Этому способствовало также растущее чувство уверенности в собственных силах — бывали случаи, когда Пух даже осмеливался проявить характер. Если же его все-таки обижали или оставляли одного, я тотчас пыталась переключить его внимание, увлечь игрой или каким-нибудь другим занятием, чтобы он не впал в депрессию. Казалось, что теперь, когда рядом появилось существо, способное защитить и успокоить его, мир стал иным для Пуха. Он начал подражать другим шимпанзе и участвовать в их играх. К полудню, когда я уходила с территории резервата, Пух оставался с Тиной, Хэппи и Альбертом. У них он учился различать съедобные плоды и другие части растений, которые росли в Абуко.
Наши ежедневные прогулки по территории резервата стали гораздо увлекательнее, так как теперь группа состояла не из трех, а из восьми обезьян. В группе еще не было бесспорного лидера, хотя Читах благодаря своим размерам и характеру более других претендовал на эту роль. Все шимпанзе, за исключением Уильяма и Тины, боялись Читаха и относились к нему с почтением. Впрочем, если его поведение становилось чересчур агрессивным, обезьяны объединялись и давали ему отпор. Больше всех боялся Читаха Альберт, который к тому времени стал регулярным посетителем загона для обезьян. Однако их кратковременные ссоры никогда не были серьезными, и, как правило, через несколько минут после потасовки оба недавних соперника миролюбиво играли, кормились или обыскивали друг друга. Среди шимпанзе не было постоянных партнеров по играм. Хотя Уильям и Читах были близкими товарищами и относились друг к другу с заметным уважением, Уильям играл с Читахом не чаще, чем с малышами или Тиной.
В Абуко не водились хищники, которых следовало бы остерегаться. Единственной реальной опасностью были змеи, и шимпанзе проявляли по отношению к ним здоровый инстинктивный страх. Иногда идущий впереди группы шимпанзе скрывался за очередным поворотом петляющей тропы и вдруг, неожиданно возвратившись, поспешно карабкался на дерево или хватался за меня. Бесшумно подкравшись, я обычно обнаруживала впереди змею, растянувшуюся поперек тропы или свернувшуюся клубком возле нее. В таких случаях я изображала преувеличенный ужас и тоже спешила ретироваться. Мы либо делали большой крюк по лесу, чтобы обогнуть опасное место, либо ждали, пока змея уползет прочь.
Уильям был единственный в группе, кто не боялся напасть на змею. Однажды во время одной из наших прогулок Тина внезапно вскрикнула и одним прыжком взобралась на растущую поблизости масличную пальму. Сидя там, она стала издавать громкие лающие звуки «ваа», которые означали, что где-то поблизости таится опасность. Я осторожно пошла по траве к дереву, но не сразу заметила, что вызвало беспокойство Тины. Вдруг раздался странный звук, как если бы кто-то с силой выдыхал воздух. Впереди меня, на стволе упавшего дерева, лежал африканский питон, вытянув на обозрение все свои три с половиной метра.
Я начала медленно отступать, но тут выскочил Уильям с куском засохшей пальмовой ветки в руке. С громким лаем он со всей силы швырнул ею в питона. Позади раздался хор взволнованных голосов — это остальные обезьяны выражали свое отношение к происходящему. Я подхватила Уильяма и быстро отнесла его на безопасное расстояние. За нами потянулись и другие шимпанзе. Мне редко приходилось наблюдать в резервате открытые проявления агрессивного поведения шимпанзе по отношению к другому животному. Да, в недалеком будущем нам, очевидно, придется столкнуться с серьезными проблемами, связанными с характером Уильяма: его возрастающим чувством уверенности в себе и превосходства над окружающими.

Проходили недели, и я стала замечать, что Читах проявляет к Тине повышенный интерес. Причину этого понять было нетрудно: Тина, которой к тому времени уже исполнилось 8 лет, достигла половозрелости и появление небольшой розовой припухлости в генитальной области делало ее необыкновенно привлекательной. Читах превратился в собственника и ревнивца. Уильям не проявлял к Тине почти никакого интереса — может быть, предпочитая не вмешиваться и не претендовать на то, что Читах считал принадлежащим ему одному. Так или иначе, он казался вполне довольным, когда сжимал в объятиях Хэппи или позволял ему идти рядом, уцепившись за шерсть на его спине.
По мере увеличения припухлости у Тины росли и собственнические наклонности Читаха. Тина не имела ничего против подобной опеки. Она отдавала Читаху явное предпочтение перед другими поклонниками и без колебаний шла вслед за ним, если он пытался увести
ее от основной группы. Я с грустью заметила, что в этом состоянии Тина стала уделять Хэппи гораздо меньше внимания, и он проводил теперь большую часть времени с Пухом, Флинтом и Энн или оставался на попечении Уильяма и Альберта. Поначалу Альберт с крайним раздражением и негодованием воспринял ухаживания Читаха. Как только тот отправлялся в загон, Альберт, оставаясь рядом с Тиной единственным подходящим претендентом, сразу же стремился занять его место. Альберт боялся Читаха и тем не менее делал все возможное, чтобы отвлечь внимание соперника от Тины,— раскачивал ветви деревьев, пускался наутек, увлекая за собой Читаха, хотя прекрасно знал, что, если Читах догонит его, финал поединка будет позорным и унизительным. Так продолжалось долгое время, но в конце концов Альберт отказался от соперничества. Это случилось после того, как Тина вместе с Читахом стала прогонять Альберта и тому стало ясно, что в присутствии Читаха ему нечего надеяться на благосклонность Тины.
При спаривании Читаха и Тины Хэппи, Пух и Флинт нередко приходили в крайнее возбуждение и бросались к ним. Читах терпел их присутствие, но до определенного момента — если детеныши становились слишком назойливыми, он прогонял их. Энн тоже не осталась равнодушной к ухаживаниям Читаха: заметив, что Тина и Читах направились в укромное местечко, она прекращала свое бесконечное жевание и шла вслед за ними. Хотя она садилась на почтительном расстоянии и просто следила за действиями пары, ее всегда прогоняли. После того как у Тины исчезла розовая припухлость, отношения в группе наладились, но теперь все стали оказывать Читаху чуточку больше внимания, чем раньше.
Во время прогулок мы почти каждый день встречали гверец или верветок. Наше присутствие их не смущало, и они продолжали спокойно резвиться на соседних деревьях. Я хорошо помню, что раньше, когда в состав группы входили только Читах, Уильям и Энн, шимпанзе нередко кормились на одних деревьях с гверецами и не проявляли к ним никакого интереса: не преследовали, но и не пытались включать в свои игры. Только Энн, оказавшись слишком близко к гверецам, принималась иногда с силой стучать ногой по ветке.
Вернувшись из Англии, я отметила, что теперь погоня за гверецами стала самой излюбленной игрой шимпанзе. Гверец это, по-видимому, не очень волновало, и они подпускали шимпанзе на достаточно близкое расстояние, прежде чем скрыться в густой листве или совершить головокружительный прыжок на соседнее дерево.
Однажды утром мы, как обычно, отправились на прогулку. Тина, Читах и Альберт возглавляли шествие, Уильям и Хэппи шли следом, Флинт, Энн и Пух держались позади меня. Вдруг я увидела, как Тина бросилась вперед, в самую гущу кустарника, Читах и Альберт — за ней. Раздался шорох сухих листьев, и я подумала, что шимпанзе вспугнули стаю мангустов. Это как будто подтверждал и высокий пронзительный писк, донесшийся из кустов, и внезапный хор взволнованных криков, среди которых я различила голоса исчезнувшей троицы.
Уильям тоже устремился вперед, а следом за ним и остальные. Низко согнувшись, я с трудом пробралась через густые заросли к месту, как мне показалось, отчаянной потасовки: все истерически кричали и пытались схватить и даже укусить Тину за живот. Когда я подошла ближе, Тина подпрыгнула и, все еще крича, побежала к небольшому деревцу. Остальные шимпанзе, по-прежнему очень возбужденные, начали ухать и лаять с новой силой. Двое или трое принялись обнимать друг друга. Я никак не могла понять причины такого безумства, пока наконец не увидела в руках у Тины маленькую верветку, еще живую и пронзительно пищавшую. На одно мгновение я замерла от ужаса, потом оросилась к дереву, на котором сидела Тина. Шимпанзе вновь зашумели, и Читах стал карабкаться к Тине.
Дрожащим голосом я попросила Тину отдать обезьянку и протянула к ней руку. Громкие крики «ваа» достигли своего апогея. Было очевидно, что у шимпанзе самые угрожающие намерения относительно этой обезьянки, хотя я и не могла понять почему. Я не раз выращивала осиротевших верветок и знала, какие это милые и очаровательные создания. Мысль, что свора шимпанзе собирается причинить вред такому маленькому и безобидному существу, была для меня невыносима. Мне необходимо спасти этого детеныша. И я вновь приказала Тине отдать обезьянку и швырнула в нее веткой. Но Тина взобралась еще выше. Она была в крайнем возбуждении и, поднеся верветку ко рту, откусила ей ухо. Писк затих, и Тина начала поедать добычу.
Больше смотреть на это я не могла. Мне стало дурно, и я поплелась назад. Молодые шимпанзе потянулись за мной, но мне не хотелось иметь с ними ничего общего. Ведь даже Пух пытался схватить несчастную обезьянку. Когда он взял меня за руку, я с трудом удержалась, чтобы не убрать ее.
Я была потрясена и разгневана. «Что было бы с вами,— кричало все во мне,— если бы я вела себя, как вы, и откусывала бы вам головы, когда вас приносили в наш дом беспомощными малышами?» В крайнем огорчении я возвращалась в питомник. Уже на полпути меня догнали шимпанзе. Обернувшись, я увидела, как Тина доедает ногу своей жертвы, а остальные пристально следят за ней.
Добравшись до питомника, я осталась в хижине для отдыха, чтобы поразмыслить о происшедшем. Вскоре появилась Тина, но уже без верветки. Она уселась возле изгороди и принялась обыскивать Читаха. Наблюдая за ними в эту минуту, невозможно было представить, что всего полчаса назад их поведение было столь жестоким. Я всегда считала, что шимпанзе — вегетарианцы, поэтому сам факт убийства и поедания маленькой верветки казался мне диким и аномальным. Но, поразмыслив, я пришла к выводу, что если в поведении моих шимпанзе из-за жизни в неволе произошли какие-то сдвиги, то именно я должна помочь им преодолеть их.
Этот эпизод с поеданием мартышки приобрел совершенно иную окраску после моего разговора с Джен Моррисон. Как-то вечером она пришла в резерват и, услышав мой рассказ, не стала причитать: «Бедная обезьянка!», а отнеслась к нему с явным пониманием. Заметив мое удивление, она объяснила, что недавно прочла книгу «В тени человека», которую написала Джейн Гудолл, занимавшаяся изучением образа жизни и поведения диких шимпанзе в Танзании. Гудолл добилась того, что шимпанзе признали ее и позволили близко наблюдать за их жизнью. Одно из самых значительных ее открытий заключалось в том, что шимпанзе охотились на мелких млекопитающих и поедали их.
На следующий день Джен принесла мне «В тени человека». Эта книга была для меня откровением. Я читала и перечитывала ее, внимательно изучала фотографии. Здесь я нашла подробный и живой рассказ о повседневных событиях в жизни диких шимпанзе. Теперь я могла отчетливо представить себе, как жили наши питомцы до их поимки и какими были их семьи. Благодаря этой книге я поняла, что, хотя наши шимпанзе и вели более естественный образ жизни по сравнению с большинством других пленников, они все-таки были многого лишены.
Книга заставила меня по-иному оценить случай с охотой на детеныша верветки. Теперь я считала весьма лестным для нас, что Тина, несмотря на переживания, связанные с ее поимкой и неволей, смогла продемонстрировать навыки, свойственные ее виду. И это поведение было отнюдь не аномальным. Напротив, она учила других шимпанзе образу жизни своих диких собратьев. Благодаря книге все особенности поведения наших шимпанзе предстали передо мной в новом свете. Больше мне уже не казалось странным, что полуторагодовалый Хэппи проявлял такой интерес к набуханию половой кожи у Тины,— ведь в книге Гудолл приводятся примеры подобного поведения у шимпанзе вдвое младше его. Постоянная готовность Тины к спариванию в определенные периоды цикла также не казалась мне больше чрезмерной.
Я поняла, почему Альберт, пригнувшись и учащенно дыша, подставляет свой зад, когда встречает меня или кого-нибудь из шимпанзе,— это была обычная поза подчинения. Но, наверное, больше всего я была благодарна книге за то, что она помогла мне осознать проблемы, с которыми столкнулся Пух. Его поведение в точности напоминало поведение осиротевшего дикого шимпанзенка. Я с радостью узнала, что правильно обращалась с ним и употребляла лучшее лекарство от его болезни, окружая его вниманием, заботой и своим покровительством. Понятно теперь, почему его реакция была такой быстрой и успешной.

Прочитав книгу Джейн Гудолл, я завела дневник, в который стала записывать все происшествия во время прогулок, а также нюансы поведения шимпанзе, на мой взгляд, достойные внимания. Располагая подробными записями, я могла проследить за изменениями в поведении отдельных индивидуумов и группы в целом. В следующем году молодые шимпанзе стали более самостоятельными и независимыми. Во время наших экскурсий по территории резервата они по-прежнему ходили за мной по пятам, но уже не нервничали и не боялись, если теряли меня из виду. Самыми смелыми в группе были Читах и Уильям. Они не пропускали ни одного туриста, который был не прочь поиграть с ними, влезали ему на плечи, а потом с размаху шлепались на колени или прыгали в подставленные руки. Другое их излюбленное развлечение заключалось в том, чтобы, повиснув у кого-нибудь на руках, ждать, когда тебя начнут раскачивать. Люди, как правило, получали удовольствие от близкого общения с шимпанзе и обращались с ними, как с расшалившимися детьми,— бережно и осторожно. Бывали, конечно, и исключения — тогда игра становилась опасной. Но я всегда была рядом и зорко следила, чтобы обе стороны не нарушали правил и не впадали в чрезмерное возбуждение.
Среди посетителей резервата попадались и такие, на кого вид шимпанзе производил пугающее и даже отталкивающее впечатление. Шимпанзе прекрасно ориентировались в том, как к ним относятся люди, и заметив в ком-нибудь малейшую нервозность, становились неузнаваемыми. Начинали приставать к такому человеку, ведя себя с ним гораздо резче обычного, и, казалось, получали удовольствие от растущего страха и беспокойства, которое они же сами и провоцировали. В этих случаях я старалась отвлечь внимание шимпанзе, а их жертве советовала как можно быстрее уходить по тропе.
За годы, проведенные в Абуко, шимпанзе вступали в контакт с сотнями посетителей, среди которых было немало детей, но я могу припомнить всего четыре случая, когда они кого-нибудь покусали, причем в этом были повинны сами люди, спровоцировавшие животных своим необдуманным поведением. Один такой случай произошел из-за конфеты. Я всегда была против того, чтобы посетители кормили обезьян, но иногда они тайком от меня все-таки делали это. В тот раз Чита х заметил, как одна из посетительниц сунула Хэппи конфету. Он тотчас подбежал к ней и начал попрошайничать. Женщина дала конфету Читаху и, воспользовавшись моментом, сунула вторую Хэппи. Читах немедленно отнял ее. Рассерженная посетительница при виде такой несправедливости выхватила конфету из рук Читаха и попыталась снова отдать ее Хэппи. Читах пришел в ярость, укусил женщину за руку, а потом атаковал Хэппи. Только услышав отчаянные крики, я поняла, что происходит. Мне понадобилось немало времени, чтобы объяснить женщине ее ошибку: она вела себя так, словно хотела быть укушенной.
Хотя случаи агрессивного поведения шимпанзе были довольно редкими, обезьяны быстро поняли, что могут обращаться с посетителями гораздо свободнее, чем со мной. Те же, не предполагая, что можно ожидать от шимпанзе, охотно принимали любые их шалости. Почувствовав свою безнаказанность, шимпанзе стали вести себя еще хуже. Раньше мы запрещали им таскать что-либо из карманов и сумок. Во время наших утренних прогулок у меня на плече всегда висела сумка, и обезьяны хорошо знали, что в ней ничего нельзя трогать. Если они ослушивались меня, я их наказывала — бранила и даже шлепала. Для молодых шимпанзе шлепок был очень строгим наказанием не потому, что причинял боль,— во время игр они часто получали куда более сильные удары,— а потому, что означал порицание. После шлепка шимпанзе обычно начинали хныкать или кричать и протягивали ко мне руки, прося об утешении.
Пока посетителей в резервате было немного, мы еще могли обеспечить относительную безопасность их личного имущества. Но как только число туристов возросло, уследить за действиями восьми шимпанзе стало практически невозможно. Уильям и Читах начали срывать шляпы и, напялив на себя, отказывались возвращать их. Правда, большинство посетителей находило это зрелище забавным, особенно им нравилось, когда Читах гонялся за Уильямом по деревьям, пытаясь отобрать у него шляпу. Чем больше аплодисментов получали обезьяны, тем возбужденнее они становились. В конце концов они полностью выходили из повиновения и игнорировали мои призывы вернуть украденные вещи.
Шимпанзе легко различали, когда я изображала негодование, а когда действительно была рассержена. Обычно мне удавалось заполучить шляпу лишь после того, как неповиновение Уильяма и Читаха доводило меня до бешенства: только тогда они нехотя бросали вниз свою добычу. Но с каждым разом мои уговоры все меньше действовали на обезьян. Уильям и Читах поняли, что, оставаясь на дереве, вне пределов досягаемости, они могут спокойно выслушивать мои нравоучения. И теперь во время встреч с туристами стали действовать заодно, стремясь стащить как можно больше предметов и как можно быстрее спрятаться от меня на деревьях.
Пока обезьяны довольствовались шляпами и авторучками, к их проделкам можно было относиться с некоторой снисходительностью, но когда они начали таскать очки и кошельки, дело приняло серьезный оборот. Чтобы заполучить эти предметы, Уильям пускался на особые ухищрения. Усыпив внимание своей жертвы разнообразными трюками и ужимками, он постепенно приближался к ней и, улучив момент, нырял в карман за его содержимым. Зажав в руке добычу — обычно бумажник или расческу,— Уильям тут же пускался наутек. Читах бросался за ним, и они начинали гоняться друг за другом по деревьям, затевая шутливую борьбу за обладание украденной вещью.
Несмотря на то что мы просили всех посетителей зорко следить за своими личными вещами, люди часто забывали об этом и, не в силах устоять перед вежливой просьбой Уильяма, позволяли ему заглянуть в корзинку или дамскую сумочку. Лишь после того, как он исчезал в густой растительности вместе с их кошельком или пакетом с сэндвичами, они недоуменно смотрели друг на друга, не понимая, как это вежливое маленькое создание превратилось в разбойника и вора. Я стала избегать туристских троп, когда выводила шимпанзе на прогулку. Но территория резервата была небольшой, и с вершины любого дерева Уильям мог видеть отдельные участки тропы. Заметив, что по ней кто-то идет, он бесшумно ускользал от нас, и проходило какое-то время, прежде чем я обнаруживала его отсутствие. Мне припоминается один случай, когда в поисках Уильяма я наткнулась на тучную шведку, ползавшую на четвереньках по тропе. Выпрямившись, она смущенно улыбнулась, вид у нее был несколько растерзанный. Она плохо говорила по-английски, но я и так догадалась, что произошло. В этом месте тропа пролегала через особенно густой участок леса. Из дальнего конца зеленого туннеля доносилось знакомое попискивание. Пробираясь по тропе, я нашла банкноты, записную книжку, сигареты, зажигалку, сломанную пудреницу, наполовину съеденную губную помаду и, наконец, самого Уильяма, который сидел рядом с пустой дамской сумочкой. Из волос у него позади уха торчал небольшой гребень, а сам он занимался тем, что открывал и закрывал застежку-молнию на кошельке. Увидев меня, он отодвинулся в глубь туннеля, и я поняла, что должна вести себя похитрее, если хочу получить обратно оставшиеся у него вещи.
У себя в сумке я всегда носила небольшой запас сладостей на случай всяких непредвиденных обстоятельств. Держа в одной руке конфету, я показала ее Уильяму, а другую руку протянула к нему ладонью вверх. Он явно заинтересовался конфетой и предложил мне взамен двухпенсовую монетку. Я отрицательно покачала головой и показала на кошелек. Уильям понял меня и взялся за кошелек, но, прежде чем отдать его, высыпал все содержимое на землю. Подивившись деловой сметке своего питомца, я вручила ему конфету. За шесть конфет мне удалось выторговать почти все, что оставалось у Уильяма, и я поспешила обратно к тому месту, где меня ждала почтенная дама. У нее на плече сидел Пух и аккуратно вытаскивал шпильки из ее волос.

Я надеялась, что сезон дождей положит конец нашествию туристов и наши утренние прогулки с шимпанзе станут по-прежнему спокойными и миролюбивыми. Однако появление в резервате ориби Чарли снова повергло все в состояние полного хаоса.
Ориби — это серовато-коричневая антилопа величиной с обычную собаку. На каждой щеке у нее по лысому черному пятнышку, а под глазами расположены небольшие железы, выделяющие пахучую жидкость, которую антилопа оставляет на окружающих ее растениях. Чарли был молодым самцом с короткими притупленными рогами. Когда его привели в резерват, он стоял рядом со своим владельцем и доверчиво терся щекой о его ногу, производя впечатление вполне ручного, здорового и красивого молодого животного.
Прежде чем выпустить ориби на территории резервата, мы решили поместить его на несколько дней в загоне для антилоп, чтобы дать ему возможность немного адаптироваться. Через пару часов в загоне царила полная неразбериха. Чарли с таким ожесточением гонялся за антилопами, что мне пришлось увещевать его. Он был в состоянии крайнего возбуждения, носился вдоль изгороди, высоко подпрыгивая, или, устав гоняться, скакал посреди загона на прямых негнущихся ножках. Иногда он останавливался, чтобы потереться щекой о траву или кустик, дыхание его было тяжелым и прерывистым. Как только я вошла в загон, он начал скакать и крутиться вокруг меня, издавая трогательное гортанное блеяние. Звук был настолько жалобным, что я нагнулась и попыталась приласкать Чарли, приписывая его поведение тоске по отсутствующему хозяину. Ласка подействовала, но ненадолго. Он отскочил, покрутился вокруг, а потом, нагнув голову, бросился на меня. Я успела увернуться от его рогов и побежала к воротам. Он скакал следом и несколько раз пытался боднуть меня. У самых ворот мне удалось схватить его за рога и бесцеремонно вытащить из загона. Подобное обращение испугало Чарли, он умчался в заросли кустарника, издавая пронзительный свистящий звук, которым ориби выражают тревогу и беспокойство.
С тех пор мы время от времени встречали Чарли во время наших прогулок. Иногда он мирно скакал на некотором расстоянии от нас, а потом исчезал в лесу, но иногда доставлял нам немало неприятностей. По-видимому, ему никак не удавалось найти себе спутницу жизни, и в этом, я полагаю, была причина его беспокойного поведения. Все шимпанзе, за исключением Уильяма, боялись Чарли, и не раз его появление нарушало ход наших мирных прогулок.
Однажды мы совершали свое обычное путешествие. Вдруг я услышала позади себя шорох листьев и хорошо знакомые мне блеющие звуки. Я обернулась — всего в нескольких метрах от меня стоял Чарли и раздраженно терся рогами о ветки невысокого кустарника. Я замерла в надежде, что он пройдет мимо. Быть может, так бы и случилось, если бы не Уильям, который соскочил с соседнего дерева и стал дразнить антилопу. Последовавшая за этим сцена очень напоминала испанскую корриду. С дерзостью заправского матадора Уильям дразнил своего быка: швырял в него пылью и сухими ветками, хватал за задние ноги и успевал отпрыгнуть на спасительное дерево. Он увертывался от рогов Чарли с восхитительной бравадой и ухитрялся даже похлопать по его крестцу, когда ориби в ярости проносился мимо. Но вот Уильям устал и, запыхавшись, уселся на дерево, нарочно выбрав самую низкую ветку, с которой продолжал дразнить взбешенную антилопу.
И тогда Чарли стал искать глазами более доступный объект для нападения. Им оказалась я — он с нескрываемой яростью устремился на меня. Я побежала и, наверное, успела бы залезть на дерево, если бы не Пух, который, решив, что я ухожу, с глухим стуком шлепнулся с ветки мне на плечо. Я споткнулась от этого неожиданного толчка, и Чарли тут же использовал свое преимущество. Едва я ухватилась за нижние ветки дерева, как почувствовала, что его рога вонзились мне в ногу.
Тут с дерева слез Уильям. Возможно, он спешил мне на помощь. Чарли мгновенно развернулся и бросился на него. Уильям не успел избежать сильнейшего удара в грудь и упал навзничь. Когда он поднимался, Чарли, низко пригнув голову, налетел снова и ударил его прямо в лицо. Раздался душераздирающий визг. Я бросилась к Уильяму вместе с Пухом, который все еще цеплялся за меня, и увидела, что шимпанзе сидит, крепко прижав к лицу обе руки. Между тем Чарли, описав круг, опять приближался к нам. Схватив первое, что попалось под руку — довольно увесистый кусок древесины,— я швырнула им в него. Удар пришелся по спине и был достаточно силен, чтобы заставить его изменить направление. Встревоженно свистя, Чарли ускакал в кусты.
Я наклонилась, чтобы осмотреть Уильяма. Кровь, просачиваясь между пальцами, медленно стекала по темной шерсти. Бережно, но твердо, преодолевая сопротивление шимпанзе, я отвела его руки от лица. На месте левого глаза было распухшее кровавое месиво. Стараясь не поддаваться панике, я взяла Уильяма на руки. Пух отказался идти, когда я стряхнула его со спины, и, громко крича, вцепился мне в ногу. Ну что ж, придется нести обоих. Нагнувшись за Пухом, я впервые заметила у себя под коленкой окровавленную рану. Странно, что боли я совсем не чувствовала. Позвав остальных шимпанзе, я поспешила к питомнику.
Мы тотчас отвезли Уильяма к ветеринарному врачу.
Раненый шимпанзе хныкал и цеплялся за меня, когда я усаживала его на столе. Зато потом он вел себя безупречно. Ему сделали обезболивающий укол, и врач, подняв изуродованную мордашку большой веснушчатой рукой, стал изучать его глаз. Я думала, потребуется срочная операция, чтобы удалить остатки глаза, и готовилась услышать, что Уильям ослепнет. Мне с трудом удавалось сохранять спокойствие и благоразумие.
Наконец был вынесен приговор.
— Ему очень повезло,— услышала я голос ветеринара.— Рана не настолько серьезна, как могло показаться на первый взгляд. Сам глаз чудом уцелел. По-видимому, рог прошел над глазным яблоком через веко и уперся в выступающее надбровье.
Мы решили не накладывать шва на разорванное веко, так как Уильям все равно стал бы ковырять его, а это могло ухудшить состояние раны. Врач дал мне набор различных лекарств, и я сердечно пожала ему руку. Уильям запыхтел и несколько нерешительно тоже протянул руку. Ветеринар с улыбкой ответил ему рукопожатием.
Как только мы добрались до дома, я дала Уильяму фруктового сока и уложила на кушетку. Хетер бросилась в ванную комнату, чтобы приготовить повязку для моей ноги. Остаток этого злополучного дня Уильям провел, свернувшись на кушетке и приложив подушку к больному глазу. Появление слишком жизнерадостного Даффи он встретил с плохо скрываемым раздражением, зато к присутствию Тесс отнесся весьма благосклонно. Она почти все время лежала на ковре возле кушетки или, если считала, что никто этого не видит, прямо на подушках рядом с ним.
Уильям с трогательной доверчивостью относился ко всем процедурам. Когда нужно было промыть глаз или наложить лекарство, он поднимал лицо кверху и замирал. Он начал быстро поправляться и покидать кушетку и вскоре приступил к разрушению нашего быта. После одного такого особенно тяжелого дня, когда мы беспрерывно спасали различные домашние вещи, закрывали водопроводные краны, вытирали на полу лужицы, было решено, что с нас достаточно, и Уильям с триумфом вернулся в загон.

С началом дождей наступил конец туристского сезона. Развлекаться было не с кем, и шимпанзе занялись охотой на мелких обезьян. Конечно, верховодила в этом деле Тина, а ее ближайшими помощниками были Читах, Альберт и Уильям.
Прежде всего отметим, что охота всегда носила случайный характер. Хотя в ней участвовали, как правило, все шимпанзе, редко можно было увидеть согласованность в их поступках — каждый действовал сам по себе. Успех был делом случая, а не результатом коллективных усилий. Но, чем больше обезьяны занимались охотой, тем согласованнее становились их действия. Однажды я наблюдала, как Тина преследовала гверецу, которой ничего не оставалось, как совершить головокружительный прыжок на вершину растущей в стороне от других деревьев масличной пальмы. Тина быстро спустилась на землю, а Читах, находившийся рядом с ней, остался на той ветке, откуда гвереца прыгнула, блокировав тем самым единственно возможный для отступления по воздуху путь. Когда Тина добралась к подножию пальмы, там уже сидел Альберт, а в нескольких метрах позади него стоял Уильям. Они оба наблюдали за тем, как она карабкалась наверх. Когда расстояние между ней и жертвой стало сокращаться, все шимпанзе взволнованно заухали, но по-прежнему оставались на своих местах.
Тина почти достигла цели, но в последний момент перепуганная гвереца прыгнула на самый край веера листьев, согнувшихся под ее тяжестью, и полетела с десятиметровой высоты в самую гущу кустарниковых зарослей. Однако Альберт и Уильям были на страже, и кто-то из них поймал гверецу. Вскоре к ним присоединились Тина, Читах и четверо детенышей. Я по-прежнему не могла спокойно видеть убийство, совершаемое нашими шимпанзе, но вмешивалась только в крайнем случае.
Из восьми шимпанзе лишь Тина и Альберт ели мясо, причем делали это точно так, как их дикие собратья, которых описывала Джейн Гудолл,— пережевывали его вместе с листьями. Я надеялась, что, наблюдая за ними, другие шимпанзе тоже научатся есть свою добычу, а не использовать ее в качестве зловещей игрушки. Приблизив лицо почти вплотную к жующему рту, они пристально следили, как Тина и Альберт поедают мясо. Энн и в особенности Уильям постоянно принюхивались, а иногда даже пробовали небольшие кусочки мяса и шерсти, но ни один из них не пытался есть по-настоящему. После того как Альберт и Тина, насытившись, оставляли добычу, другие шимпанзе принимались играть ею: катались на ней по земле, боролись, вырывая друг у друга окровавленные останки. Если тушка начинала пахнуть или привлекать мух, они тут же бросали ее и в дальнейшем тщательно обходили то место, где она лежала.
Всего за этот сезон дождей шимпанзе убили семерых детенышей гверец и одну молоденькую самку. Однажды они чуть не убили и взрослую самку, но я вмешалась и спасла ее.
Шимпанзе охотились не только на гверец. Часто они гонялись за белками и другими мелкими млекопитающими, два раза им удалось поймать детенышей верветок. Однажды я с ужасом увидела, как из подлеска вышел Уильям с обмотанной вокруг шеи мертвой остроголовой змеей. Я так и не поняла, убил он ее или просто нашел. В загоне для обезьян мне часто попадались мертвые мыши, ящерицы, жабы и даже птицы, которых, судя по всему, убили шимпанзе.
Как-то вечером в резерват приехали мои друзья, чтобы покормить животных. С ними была их маленькая дочка Клер со своей неразлучной спутницей — куклой Синди, которая выглядела почти как живая. Все шимпанзе хорошо относились к детям. Особенно любил их Уильям: он брал их за руки и играл с ними гораздо осторожнее, чем со взрослыми. Вот почему я не побоялась привести с собой в обезьянник Клер.
В тот вечер Тина появилась в питомнике довольно поздно. Клер с куклой уже познакомилась с остальными обитателями загона и к моменту прихода Тины потеряла свою первоначальную осторожность. Вдруг я увидела, как Тина, вздыбив шерсть, уставилась на куклу. Потом она подошла к девочке и попыталась вырвать куклу из ее рук. Клер отступила назад и прижала «ребенка» к своей груди. В этот момент подскочила я и с самым небрежным видом, на какой только была способна, подхватив Клер и ее куклу, вынесла их из загона. Позади раздалось хныканье Тины, которое вскоре усилилось и перешло в раздраженные истерические крики.
Этот случай по-настоящему встревожил меня. Я не могла понять, почему Тине так отчаянно хотелось заполучить куклу. Она вела себя иначе, чем во время охоты за молодыми гверецами, и в то же время прежде я никогда не замечала в ней такой страсти к игрушкам. Я думаю, что, если бы меня не было в тот момент в загоне, а Клер продолжала защищать свою куклу, Тина попыталась бы отнять ее силой и наверняка нанесла девочке увечья.
Мысль об этом эпизоде не выходила у меня из головы. Было ясно, что мы столкнулись с серьезной проблемой, которую нам так или иначе предстояло решать.

Вскоре перед нами встала другая проблема, менее важная, по столь же трудно разрешимая. Однажды утром, придя в загон, я обнаружила, что он пуст. Домик для отдыха, обычно чистый и аккуратный, выглядел так, будто попал в эпицентр торнадо. Повсюду валялись клочья соломы и поникшие головки цветков бугенвиллии. Уборные также подверглись нападению — по всему саду тянулись длинные полосы туалетной бумаги.
Я знала, что через час должен приехать отец, поэтому мы с Абдули принялись за уборку территории. Мы работали как одержимые, и, по-моему, нам удалось навести относительный порядок. Но когда отец вошел в питомник, на его лице появилось выражение недоумения и отчаяния.
— Что происходит? — спросил он голосом несколько выше обычного.— Ради бога, скажи мне, что случилось?
Осмотрев изгородь, я так и не смогла понять, каким образом шимпанзе выбрались из загона: все дверцы были крепко закрыты, нигде не было ни дыр, ни проломов.
Беглецов я обнаружила почти в самом центре резервата. Казалось, они были довольны, что я присоединилась к ним. Больше других радовался Пух, он ни на шаг не отходил от меня и все время старался залезть ко мне на колени. Мысль о таинственном исчезновении обезьян не давала мне покоя, и вот через несколько дней мне довелось увидеть один из возможных способов их побега. В загоне имелось приспособление треугольной формы для лазанья, которое мы соорудили из молодых побегов гмелины, крепко сколоченных пятнадцатисантиметровыми гвоздями. Одна из перекладин, по-видимому, расшаталась от частого употребления, и Читах пытался отделить ее от основной конструкции. Через четверть часа упорного труда ему это удалось. Пятнадцатисантиметровые гвозди, все еще довольно прямые, торчали по обоим концам планки.
Минут десять Читах и Уильям играли с перекладиной, потом Читах схватил ее, направился к забору и полез наверх, волоча ее за собой. Добравшись до барьера из рифленого железа, он задрал планку вверх и начал манипулировать ею до тех пор, пока ему не удалось зацепиться гвоздем за самый верхний край забора. Планка служила теперь своеобразной опорой, с помощью которой можно было преодолеть ранее неприступные листы железа. Читах начал карабкаться наверх, а Уильям, сообразив наконец, что происходит, бросился к нему. Но Читаху не повезло: гвоздь соскользнул с забора и шимпанзе вместе с планкой полетел на землю Но это его не остановило. Он снова полез наверх, волоча за собой перекладину туда, где его уже поджидал Уильям. На этот раз, после того как Читаху удалось зацепиться гвоздем за край рифленого железа, Уильям повис на свободном конце планки. Это придало ей определенную устойчивость, и Читах вырвался на свободу. В спешке он не стал держать планку для Уильяма, и тот, как ни старался, так и не смог в одиночку выбраться наружу. Меня настолько потрясла увиденная сцена, что я готова была поверить чему угодно. Однако, поразмыслив, пришла к выводу, что стала свидетелем совершенно нового способа побега. В самом деле, трудно было поверить, что Уильям станет держать планку для Энн или Флинта, а те в свою очередь будут помогать ему. Мы починили лестницу, и на следующей неделе никто из шимпанзе не выходил из загона без нашего сопровождения. Но вот однажды утром я снова обнаружила, что загон пуст, а в питомнике творится невообразимый хаос. Все приспособления и лестницы были целы, и я опять не могла найти никаких следов, которые объяснили бы, как обезьяны осуществили свой побег.
И снова мы с Абдули пытались навести порядок до прихода моего отца. Но восстановить все причиненные шимпанзе разрушения было невозможно. Хуже всего, что шимпанзе настежь раскрыли дверцы загона для ситатунг — гордости моего отца, и молодая антилопа убежала. На этот раз отец был слишком расстроен, чтобы сердиться. Он повернулся ко мне и печально сказал: «Ты знаешь, Стелла, нам придется куда-нибудь отправить шимпанзе. Нас слишком мало в Абуко, и мы не можем уследить за ними». Та же мысль, до конца еще не осознанная, все время вертелась в моем мозгу, пугая своей неизбежностью, и я старательно гнала ее прочь, заставляя себя думать только о неотложных повседневных обязанностях.
Как же узнать способ, с помощью которого шимпанзе вылезают из загона? Я приходила в резерват до рассвета и, притаившись, ждала, пока наступит утро, но во время этих дежурств ничего не происходило. Так прошла неделя, потом другая... Все было спокойно, и вопрос о переводе шимпанзе был пока отложен.
Потом у Тины вновь появилась розовая припухлость, и они с Читахом снова стали неразлучны. Большую часть времени Тина проводила теперь в питомнике, возле загона, и мы нередко видели, как Читах пытается спариться с ней через разделяющую их проволочную сетку. Однажды утром, едва я появилась, Абдули бросился ко мне и сообщил, что наконец-то узнал, как убегают шимпанзе. По его словам, Тина взобралась на забор со стороны питомника — это было довольно просто, так как все опоры располагались снаружи. Потом она ухватилась руками за край рифленого железа и свесилась вниз, образовав тот самый мост, с помощью которого можно было преодолеть барьер. Читах вскарабкался по проволочной сетке, подпрыгнул, схватил Тину за ноги и полез по ней наверх, к краю забора. Абдули не позволил остальным обезьянам воспользоваться предоставившимся случаем, но Читах убежал вместе с Тиной.
Весь день я ломала голову, как помешать Тине освобождать шимпанзе, но так и не нашла нужного решения. Менять конструкцию изгороди нам было явно не по карману, а посадить Тину в загон я не могла: если она и войдет в него первый раз, то, обнаружив, что ее там заперли, никогда не осмелится вторично подойти к нему. Я хорошо знала, что скоро шимпанзе убегут снова и учинят новые беспорядки — это был лишь вопрос времени. Тина, Читах и Альберт очень выросли за эти два года и часто поражали меня своими необыкновенными поступками. Читах, отличавшийся хорошо развитой мускулатурой, стал ломать ворота, ведущие в питомник, и добился того, что совсем сорвал их с петель. Массивные деревянные скамьи, расставленные вдоль всей тропы через определенные интервалы, то и дело оказывались перевернутыми. Однажды после прогулки Читах отказался возвращаться за ограду. Он стал носиться по территории питомника, ухитрился сбить замок с дверцы загона для гиен и едва не выпустил их наружу. Это очень встревожило меня.
Через несколько дней шимпанзе опять убежали. Когда я их обнаружила, Пух, Энн и Флинт сидели на крыше хижины для отдыха, со счастливым видом вытаскивая из нее клочья соломы и разбрасывая вокруг. При этом они катались по крыше и возились друг с другом. В свое время отцу с большим трудом удалось найти и посадить возле хижины ряд красивых декоративных деревьев. Теперь три дерева были сломаны, а четвертое вырвано с корнем. Читаха, Тины и Альберта нигде не было видно. Но незадолго до моего появления кто-то явно резвился в загоне для антилоп — с двух построенных там навесов была сорвана почти вся солома и сброшена на землю.
Хэппи поймал нашего ручного грифа. Птица выглядела мертвой, и Хэппи, усевшись возле нее, методично вытаскивал перо за пером. Как оказалось, птица просто притворялась и, не считая небольшого лысого пятна на спине, отделалась легким испугом.
Так не могло долго продолжаться. Но, как бы ни случилось, я поклялась, что скорее умру, чем позволю отправить в зоопарк кого-нибудь из моих питомцев. Единственным выходом было выпустить шимпанзе в каком-нибудь другом месте. Я не слышала, чтобы такие попытки предпринимались раньше, и не знала, удастся ли мне это сделать. Теперь большую часть времени я думала о возвращении шимпанзе на волю, в деталях разрабатывая свой план, который предстояло реализовать, когда наступит подходящий момент.

Год назад мой отец посетил большой национальный парк в Сенегале, который назывался Ниоколо-Коба. У него остались самые хорошие воспоминания об этом прекрасном месте. Он рассказал мне о небольшой горе Ассерик, к которой подъезжал в надежде увидеть или услышать диких шимпанзе,— иногда их там встречали. Ниоколо-Коба, расположенный в 640 километрах от Абуко, был, конечно, подходящим местом для того, чтобы выпустить обезьян на волю. На секунду я представила, как наши шимпанзе взбираются на деревья, кормятся и играют с дружелюбно настроенными дикими шимпанзе. И может быть, придет день, когда Уильям ила Читах станут доминирующими самцами в группе, у Тины появятся детеныши, Альберт избавится от своего подавленного состояния и все начнут жить счастливой жизнью. Но я понимала, как много трудностей и опасностей нужно преодолеть, чтобы моя мечта стала явью.
А что, если шимпанзе не смогут самостоятельно выжить в новых условиях? Правда, я была уверена, что Тине и Альберту это удастся и они сумеют чему-то научить других членов группы и присмотреть за ними. Но тогда мне пришлось бы оставаться с обезьянами, пока они не ознакомятся с непривычным местом, а возможно, и с необычной пищей. Как осуществить все это? Я не имела необходимого оборудования, даже палатки. Денег у меня тоже не было, так как последние два года я работала на добровольных началах.
Я попыталась прикинуть, во что обойдется мой проект. Даже при строжайшей экономии сумма выглядела достаточно солидной. Я еще раз обдумала мой план и после ужина рассказала о нем отцу. Со своей стороны он обнаружил в нем столько неразрешимых проблем, что к концу нашего разговора весь план казался абсолютно невыполнимым.
И я решила начать с самого начала. Прежде всего нужно было получить разрешение на проведение эксперимента в национальном парке. Директором Управления национальных парков в Сенегале был мистер Дюпюи, помощь и поддержка которого были бы весьма существенны. Я написала одно письмо ему, а второе — Джейн Гудолл, прося ее помочь мне как-либо.
Первый ответ я получила от мистера Дюпюи с официальным разрешением выпустить на волю шимпанзе в Ниоколо-Коба и остаться там для того, чтобы наблюдать за ними. Так как во время сезона дождей дороги на горе Ассерик становились непроходимыми и весь район часто бывал отрезан от внешнего мира, мне разрешалось жить только в предназначенном для служителей лагере. Мистер Дюпюи не мог взять на себя риск позволить мне разбить на территории парка собственный лагерь и остаться в нем на период дождей.
Ответ от Джейн Гудолл пришел через несколько дней. Это было теплое дружеское письмо, в котором она сообщала, что надеялась послать мне на помощь одного из своих студентов, но это оказалось невозможным. Однако она с удовольствием поможет мне иным способом. Я должна написать ей, в какой сумме я нуждаюсь, и она попытается сделать все возможное, чтобы достать деньги.
В следующую субботу отец предоставил мне лендровер для поездки в лагерь Ниоколо-Коба, расположенный в 25 километрах от горы Ассерик, чтобы я ознакомилась с окрестным районом, встретилась с живущими там людьми и договорилась с ними о перевозке шимпанзе. Это было длинное и тяжелое путешествие. Мы дважды сбивались с дороги и, не попав в лагерь к вечеру того же дня, заночевали в лендровере где-то в середине парка. Только на следующее утро, усталые и запыленные, мы добрались до лагеря. Растительность здесь заметно отличалась от той, что была в Абуко. И все-таки мне удалось распознать несколько видов, которые служили источником пищи для шимпанзе в резервате. Окружающая местность была типичной саванной с редколесьем, но на склонах холмов и плато, в оврагах, спускающихся к реке, растительность становилась гуще и больше походила на нашу. Я пыталась подняться на гору, но дождь смыл отдельные участки дороги. В общем, насколько я могла судить, район был вполне подходящим.
Мы решили, что сначала я возьму с собой только старших шимпанзе: Тину, Читаха и Альберта. Именно они были главными нарушителями спокойствия в резервате, и, кроме того, мы полагали, что им легче будет приспособиться к существованию в естественных условиях. Если все пойдет хорошо, то, когда позволят финансы, за ними последуют и другие шимпанзе, которые переймут у старших навыки новой жизни. Больше всего я боялась разлучить Уильяма и Читаха, которые на протяжении всех четырех лет были близкими друзьями. Хотя Уильям был на два года моложе Читаха, я, немного поколебавшись, решила взять его с собой — вдвоем они лучше перенесут трудности акклиматизации.

Наступила пятница... Вечером с помощью большущей грозди бананов мне удалось заставить шимпанзе, живущих на территории резервата, войти в загон. В сладком фруктовом соке Тина, Читах, Альберт и Уильям получили дозу снотворного, которое нам заранее дали в ветеринарном отделе. Я села на скамейку и стала ждать, когда лекарство подействует,— нам сказали, что эффект должен наступить в течение получаса. Я заметила, что у меня слегка дрожат руки, а отец, несмотря на прохладный вечер, вспотел.
Прошло пятнадцать, двадцать минут, но ни одна из обезьян не выглядела менее оживленной, чем до того, как им дали лекарство. Напротив, они казались даже более активными, без устали гонялись и кувыркались по всему загону. Наконец, через 45 минут после принятия снотворного, Уильям прекратил игру и, покачиваясь, подошел к изгороди, у которой мы сидели. Он лег, откинувшись на спину, и, казалось, заснул. Но, как только мы вошли в загон, сразу же сел снова, Было очевидно, что в таком состоянии его нельзя было посадить в клетку для перевозки. Через два часа Уильям совершенно оправился, а Тина стала проситься, чтобы ее выпустили из загона. Было уже совсем темно, и только в поведении Уильяма обнаружилось легкое действие снотворного.
На другой день мы опять дали шимпанзе лекарство, на этот раз немного увеличив дозу. Вторая попытка тоже оказалась неудачной. Снотворное подействовало на всех обезьян, но слабо. Это проявлялось в некоторой потере координации движений, вялости и сонливости. Однако я была уверена, что Тина и Альберт по-прежнему достаточно активны и пленить их, не вызвав сильного сопротивления, практически невозможно.
Я всегда не доверяла воздействию транквилизаторов на шимпанзе, поэтому никто не смог убедить меня дать им лекарство в третий раз. Я выпустила из загона Тину и Альберта, а затем телеграфировала мистеру Дюпюи, что наш отъезд немного задерживается. На следующий день, сидя на бревне возле клетки для перевозки обезьян, я отчаянно пыталась найти какой-нибудь выход. Фрукты, которые я положила в клетку на случай поездки, все еще были там. Я взяла плод манго и стала потихоньку сосать его, продолжая размышлять.
Тина оказалась рядом, прежде чем я заметила ее. Вслед за ней из кустов на поляну выбрались Пух, Хэппи и Альберт. Они сели вокруг меня, пристально наблюдая, как я ем. «Да там целая груда»,— громко сказала я, рассеянно махнув рукой в сторону клетки. Тина неожиданно, издав пищевое хрюканье, вошла прямо в клетку и схватила целую охапку фруктов. За ней последовали Альберт, Хэппи и Пух. Взяв понемногу, она расположились возле меня.
И тут я поняла, как действовать. Я полагала, что долгие дни, проведенные обезьянами в грязных ящиках по дороге в Абуко, научили их бояться замкнутого пространства. Очевидно, я ошибалась. За прошедшие годы эти неприятные воспоминания забылись, а может, шимпанзе научились доверять нам и не боялись, что их обманут или обидят. Теперь я знала, как заманить шимпанзе в клетку, но меня мучила мысль, смогу ли я объяснить Тине и всем остальным, что воспользовалась их доверием для их же собственного блага.
Весь остаток дня клетка была набита фруктами. Вечером я опять привела обезьян на то место, где мы сидели утром. И они, как я и ожидала, без страха вошли в клетку. Только Читах немного поколебался и, прежде чем войти в клетку, быстро взглянул на меня.
Мы решили заманить обезьян в ловушку на следующий день, ближе к вечеру, с тем чтобы основная часть пути прошла в ночной прохладе. Джон Кейзи, состоявший на добровольной военной службе в Гамбии и временно приписанный к Абуко, и водитель нашего лендровера должны были сопровождать нас и помогать мне первые дни. В конце недели им предстояло вернуться в Гамбию. Отец рассчитывал, что мое отсутствие продлится не более пяти-шести недель,— он собирался уехать в Англию на операцию по поводу артроза тазо-
бедренного сустава, а я должна была заменить его в
резервате.
В полдень, придерживаясь обычного распорядка дня, мы вывели шимпанзе на прогулку. Когда мы подошли к клетке для перевозки обезьян, я взяла на руки Энн и Флинта, Абдули посадил на плечи Пуха и Хэппи. Служившие приманкой фрукты мы на этот раз привязали, чтобы шимпанзе не смогли сразу же выйти с ними из клетки. План удался превосходно. Тина и Альберт вошли первыми, за ними последовал Уильям; Читах, опять немного поколебавшись, огляделся, но присоединился к своим товарищам. Когда Джон дернул за веревку, раздался резкий звук и дверь клетки захлопнулась, оставляя в западне четырех шимпанзе. Читах резко взвизгнул, ударил по решетке, подбежал к Уильяму и обнял его. Тина и Альберт в замешательстве оглянулись, затем подошли к решетке и, стоя плечо к плечу, смотрели на нас.
В ожидании лендровера я села поближе к клетке и стала разговаривать с шимпанзе. Уильям совершенно успокоился и сидел, уплетая фрукты, рука Читаха лежала у него на плече. Тина и Альберт придвинулись поближе ко мне, вплотную к решетке. Время от времени Тина дотягивалась до моей руки и пыталась подтащить ее к засову. Я же делала вид, будто хочу открыть дверь, но у меня ничего не получается. Я, как могла, успокаивала Тину, пыталась обнять ее через прутья решетки, говорила, что это пустяки и не стоит так волноваться. Не знаю, понимала ли она что-нибудь из моих слов, но, пока я находилась возле решетки и она могла держать меня за руку, она вела себя спокойно и терпеливо. Остальные шимпанзе целиком повторяли поведение Тины и, поскольку она не выглядела испуганной, тоже начали успокаиваться.
В этот день у меня было столько дел, что времени на сентименты попросту не хватало. Но когда в половине восьмого вечера я увидела, как Абдули и моя семья прощаются с шимпанзе, реальность происходящего внезапно дошла до моего сознания. Чувство печали и беспокойства охватило меня, и мне пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтобы не расплакаться.

СОДЕРЖАНИЕ