Между тем палеонтология заслуживает большего внимания. Ее прошлые заслуги
в решении геотектонических проблем достаточно велики, чтобы признать за ней
способность сообщать сведения, которыми сообразительный геолог пренебрегать
не будет. Начнем с того, что без данных палеонтологии не было бы и представлений
о Гондване. Если же из нынешних глобальных тектонических схем выбросить Гондвану,
то оставшееся сойдет разве что за карикатуру. Ведь Гондване принадлежит не
менее трети нынешней суши, а раньше доля Гондваны могла быть и еще более
значительной.
В цитате из учебника по биологии, к которому я придирался в предыдущей
главе,
гондванский материал нашел такое же отражение, как и ангарский. Иными словами,
он не нашел никакого отражения. А ведь именно Гондвана еще раньше, чем Ангарида,
ниспровергла миф о повсеместной сухости климата в перми и о планетарном влажном
и жарком климате карбона. Еще в прошлом веке в верхнем палеозое Гондваны
были найдены толщи, настолько похожие на оставленные отступившим ледником,
что в их ледниковой природе с тех пор мало кто сомневался. Следы верхнепалеозойского
оледенения нашли почти сто лет назад на всех гондванских материках, кроме
Антарктиды, а теперь они известны и на ней. История гондванского оледенения
еще довольно темна, но ясно, что оно было крупным, неоднократным, длительным.
Растения, которые встречаются в прослоях между ледниковыми отложениями и
выше их, тоже не свидетельствуют о жарком и влажном климате, Гондванскую
флору обычно считают умеренной или даже холодно-умеренной. В перми гондванский
климат не был сухим, поскольку по всему материку после ухода ледников в большем
или меньшем количестве откладывались угленосные толщи, причем пласты угля
бывают мощнейшими. И все это, к сведению авторов злополучного учебника, было
известно чуть ли не сто лет назад.
В проникновении на страницы палеоботанических руководств гондванским растениям
повезло больше, чем ангарским. Впрочем, и история их изучения более почтенна,
да и до гондванских стран европейским исследователям было больше дела,
нежели до недосягаемой Сибири. Первые ископаемые растения, собранные в Индии
и Австралии,
попали в руки европейских палеоботаников в начале прошлого века. В 1828
г. Адольф Броньяр опубликовал описание рода Glossopteris (рис. 13), который
каждому геологу, работающему южнее экватора и в Индии, знаком не меньше,
чем нам всем мамонт.
 |
| Рис. 13. Наиболее характерные гондванские растения: слева — лист гангамоптериса
(Gangamopteris), справа — лист глоссоптериса (Glossopteris) и его сечение
вблизи основания |
Глоссоптериевые листья имеют разную форму, но чаще всего они языковидные,
обратнояйцевидные или овальные, с острой или притупленной верхушкой. От суженного
основания к верхушке идет довольно толстая средняя жилка, от которой отходят
боковые жилки, соединяющиеся перемычками-анастомозами.
В 1875 г. Г. Ф. Блэнфорд обобщил сведения о геологическом строении южных
материков и Индии и впервые обратил внимание на общность их верхнепалеозойской
флоры, которую назвал «глоссоптериевой». Блэнфорд предположил, что от начала
перми и до середины третичного периода существовал Индо-Океанский континент.
Он соединил нынешние материки, прилежащие к Индийскому океану. Следом за
ним М. Неймайр предположил существование Бразильско-Эфиопского континента
на месте нынешней Атлантики. Оставалось соединить оба гипотетических материка,
что и сделал в 1885 г. Эдуард Зюсс, предложивший термин «Гондвана».
Гондванская флора давно привлекала внимание палеоботаников, занимавшихся
ангарской флорой. В Гондване известны листья кордаитового типа, внешне больше
похожие на сибирские, чем на европейские. В 1912 г. М. Д. Залесский отнес
такие листья из Ангариды к гондванскому роду Noeggerathiopsis. На обоих материках
встречаются членистостебельные с листьями, сросшимися в воронку. Сначала
их нашли в Австралии и Индии, а в 1879 г. И. Ф. Шмальгаузен отнес к этому
же роду ангарские образцы. Постепенно список общих родов рос. В 1897 г. В.
П. Амалицкий нашел в верхней перми Среднего Поволжья раковины моллюсков примерно
такие же, какие были раньше встречены в Южной Африке вместе с многочисленными
скелетами рептилий и амфибий. Амалицкий решил поискать скелеты таких же животных
в пермских отложениях Европейской России. Он действительно нашел их, а с
ними отпечатки листьев, внешне очень сходных с глоссоптериевыми. Это было
уже сенсацией. По-видимому, именно эта находка подстегнула решение Залесского
отнести к одним и тем же родам не только кордаиты Ангариды и Гондваны, но
и ряд других растений.
Вывод Залесского о близком родстве флор Ангариды и Гондваны получил широкую
известность и признание. Геологи и палеонтологи обсуждали пути, по которым
могли растения пересекать Тетис. Строились гипотезы о времени соединения
и разъединения этих материков. Сам Залесский считал, что сибирская флора
приобрела самостоятельность от гондванской только в мезозое.
Первые трещины в гипотезе Залесского появились в 30-х годах. На XVII Международный
геологический конгресс, состоявшийся в Москве в 1937 г., приехали палеоботаники,
знакомые с гондванской флорой. Они осмотрели ангарские коллекции и заключили,
что общность флор есть, но гораздо меньше, чем считал Залесский. Потом последовала
война, и палеоботаникам стало не до этого. Залесский, живший в Орле, был
насильно вывезен оккупантами в Германию.
Известный палеоботаник, член-корреспондент АН СССР последние дни перед приходом
наших войск жил в полуразрушенном доме, в комнате с вывалившейся наружной
стеной и добывал средства для пропитания, таская воду в дома с разрушенным
водопроводом. Рассудок его помутился, и он не узнавал старых друзей. Вернувшись
на родину, он вскоре умер.
В 1954 г. к вопросу о соотношении ангарской и гондванской флор вновь обратилась
М. Ф. Нейбург, которая сократила список общих родов и указала, что за этой
общностью не обязательно видеть близкое родство флор. Но в ее списке еще
оставались такие роды, как Noeggerathiopsis, Phyllotheca и Gondwanidium,
считавшиеся весьма характерными для обеих флор. Когда я пришел работать к
Нейбург, она продолжала интересоваться этим вопросом и сетовала, что ей вряд
ли удастся побывать в какой-нибудь из гондванских стран и самой покопаться
в коллекциях.
Разумеется, меня этот вопрос интересовал не меньше. Особенно хотелось посмотреть
листья гондванских кордаитов и их микроструктуру. Вскоре после кончины Нейбург
я убедился в том, что наши кордаитовые листья относятся к двум родам и что
род Noeggerathiopsis должен быть упразднен. Литературные данные о микроструктуре
гондванских кордаитов были, но слишком скудные. Надо было смотреть коллекции.
В 1966 г. такая возможность совершенно неожиданно представилась. Я получил
командировку в Индию, смог посетить главные палеоботанические лаборатории
этой страны и посидеть с коллекциями. К этому времени я уже трудился над
картами палеофлористического районирования, о которых шла речь во второй
главе, и поэтому мог на месте прояснить множество вопросов, связанных с Индией.
В Индии есть единственный в мире специальный Палеоботанический институт,
названный именем его основателя, известного палеоботаника Бирбала Сахни.
Сотрудники этого института, находящегося в столице штата Уттар-Прадеш городе
Лакхнау, гордятся тем, что основанием института они обязаны Джавахарлалу
Неру. Они не скрывают, что поддержка Неру не была просто данью уважения к
палеоботанике. Неру и Сахни вместе учились в Англии и были близкими друзьями.
Я плохо представлял себе индийские палеоботанические лаборатории, где какие
коллекции можно посмотреть, и рассудил, что больше всего времени надо провести
в Лакхнау. Это было ошибкой, поскольку классические коллекции верхнепалеозойских
растений Индии, описанные чешским палеоботаником О. Фейстмантелем, современником
И. Ф. Шмальгаузена, хранятся не в Лакхнау, а в Калькутте. Там я тоже побывал,
но времени было в обрез. Неделю я провел в лаборатории профессора Д. Д. Панта
в Аллахабадском университете, работающего с небольшой группой учеников, настоящих
энтузиастов.
О результатах своей поездки в Индию я уже подробно писал в популярной книжке
«Из истории растительных династий», вышедшей в 1971 г., и боюсь, что читавшие
ее коллеги осудят меня за повторение. Поэтому остановлюсь только на главных
результатах, чтобы подробнее рассказать о последующих исследованиях. Результаты
эти были для меня неожиданными. Индийские коллеги показали мне все те растения,
которые считались общими, ангаро-гондванскими. Вся эта общность стала рассыпаться,
как только я начал класть образцы под бинокуляр и изучать тонкие, неважные
детали жилкования, микроструктуру и другие не отмеченные в описаниях признаки.
У некоторых листьев кордаитов можно было подозревать присутствие желобков
между жилками, как у ангарских руфлорий. Оказалось, что такая картина наблюдается
только в основании листа, где устьичные желобки имитируются узкими междужильными
промежутками. Так называемые кордаитовые листья сопровождаются в Индии совсем
другими семенами, и, кроме того, можно видеть переходные формы между этими
листьями и теми, которые относят к роду Gangamopteris. Возникло подозрение,
кордаиты ли это вообще. Иными оказались и членистостебельные, относимые к
роду Phyllotheca.
Даже не эти вскрывшиеся различия растений, прежде казавшихся родственными,
привели меня к выводу о разительном различии ангарских и гондванских флор.
Гораздо важнее было посещение каменноугольного бассейна Ранигандж, классического
места сборов гондванских растений.
От Калькутты в Ранигандж идет экспресс. Вечером мы сошли на станции Баракар.
Это название ничего не говорит большинству читателей. Но для меня было удивительно
видеть его на станционном здании. Ведь так называется одно из стратиграфических
подразделений индийского верхнего палеозоя, в котором еще в прошлом веке
были собраны многочисленные ископаемые растения. В их числе была и Barakaria,
два вида которой были обнаружены Нейбург в Кузбассе и Печорском бассейне,
а затем мной в Тунгусском бассейне. Так что слово «Баракар» на перроне вызвало
у меня не менее богатые ассоциации, чем у любителя пива дорожный указатель
на Пльзень. Сопровождающие меня геологи разыскали на пристанционной площади
предоставленный нам «джип». Он и доставил нас в маленькую гостиницу у подножия
Панчетских холмов.
Работая на разрезах угленосного верхнего палеозоя Ангариды, невозможно не
встретиться с отпечатками листьев кордаитов. Чуть ли не в каждом слое найдешь
хоть один обрывок, а порой листья кордаитов столь многочисленны, что порода
становится тонкослоистой. (Такие скопления ископаемых остатков В. А. Красилов
удачно назвал «листовыми кровлями».) В раниганджских карьерах я увидел совсем
иную картину: растительных остатков тоже немало, есть и «листовые кровли»,
но все это — глоссоптериевые листья. Разница настолько бросилась в глаза
в первом же карьере, что вся многолетняя дискуссия о соотношении ангарской
и гондванской флор сразу же потеряла смысл и интерес. Обсуждать стало почти
нечего. О каком родстве флор можно говорить, когда общие элементы, даже если
они и есть, тонут на совершенно различном фоне. Невольно вспоминались индийский
гость в «Садко» и Афанасий Никитин, добравшийся до Индии. То, что купцы ездили
из страны в страну, конечно, свидетельствует о связях, но появление на базаре
чужеземца, когда толпа пялит на него глаза, лишь лучше подчеркивает независимость
стран и народов.
Несколько дней мы ездили по карьерам, осматривали разрезы, собирали отпечатки.
Некоторые карьеры были частными и приходилось спрашивать разрешения администрации
на посещение. Разрешения выдавались охотно, и, больше того, обычно нам выделяли
рабочего с ломом и киркой, который выворачивал плиты. Хотелось найти хоть
одно растение из тех, которые считались общими для Ангариды и Гондваны, но,
кроме бесчисленных глоссоптериевых листьев, ничего не попадалось. Непривычный
облик гондванской флоры выступал тем ярче, что и все вокруг было чужим. Мы
привыкли видеть в открытых карьерах экскаваторы и ревущие самосвалы. Здесь
же была бесконечная вереница носильщиц с огромными корзинами на головах,
в корзинах — уголь и пустая порода. В старых отвалах копались ребятишки и
взрослые из соседних деревень в поисках кусков угля для домашних очагов.
По вечерам дым от очагов застилал все вокруг, и мы ехали домой как в тумане
да еще в кромешной тьме. Днем, переезжая из одного карьера в другой, мы объезжали
деревни. Глинобитные лачуги стояли стена к стене вдоль узких улочек. По ним
«джип» проехать не мог.
Поездка в Ранигандж всего на несколько дней дала мне больше, чем сотни статей.
Оставалось только удивляться, насколько обманчивой может быть картина, складывающаяся
из изучения не только литературы, но даже музейных коллекций. Все получалось
как в книгах по истории. Как ни старается историк оживить картины прошлого,
он не может не исказить пропорции. Ренессанс предстает перед нами как эпоха,
освещенная творчеством Петрарки и Леонардо да Винчи. Только проехав по дорогам
Италии тех времен, мы могли бы почувствовать, как далеки были творения гениев
от повседневной жизни городов и деревень.
То же и в естественных науках. Редкие находки привлекают внимание, описываются
в деталях в специальных статьях и занимают почетное место в музейных витринах.
Кто будет забивать энтомологические музейные коллекции бесчисленными тараканами,
шныряющими чуть ли не в каждом доме? В прекрасном Индийском музее в Калькутте
я видел немало глоссоптериевых листьев, а вместе с ними лежали и многочисленные
другие растения. Разве придет сразу в голову, что эти «другие» — чрезвычайная
редкость? Читая литературу или сидя в музее, можно было понять, что глоссоптериды
преобладали в гондванской флоре, но прочувствовать и осознать, насколько
они преобладали, было нельзя.
Возвращаясь в Москву, я предвкушал, как познакомлю коллег с результатами.
Мне казалось, что проблема соотношения ангарской и гондванской флор решена
раз и навсегда. Через несколько лет нашу страну приехал директор института
в Лакхнау К. Р. Суранге. Он долго сидел над коллекциями ангарских растений,
увидел «листовые кровли» с кордаитами, смотрел микроскопические препараты
и по окончании работы присоединился к моим выводам. Проблема в самом деле
казалась закрытой. Но недаром говорят, что получение ответа на важный вопрос
может всего лишь означать неправильную постановку вопроса, Обычно оказывается,
что не учтено что-то весьма существенное. Вскоре я это ясно понял.
Среди коллег, слушавших мои доклады о соотношении индийских и ангарских флор,
были не только специалисты по отпечаткам растений («макрофоссилиям»), но
и палинологи. Они-то и не разделили мой оптимизм. Надеюсь, читатель помнит,
что палинология — наука, изучающая споры и пыльцу растений. Оболочки спор
и пыльцы (их часто называют собирательным термином «миоспоры») встречаются
в огромных количествах в палеозойских, мезозойских и кайнозойских, особенно
угленосных, отложениях. Обычно палинологи не уверены в том, какими растениями
продуцировались миоспоры, которые поэтому описываются под самостоятельными
родовыми и видовыми названиями. Мне бы следовало сразу поинтересоваться,
насколько миоспоры подтверждают мои выводы, сделанные по макрофоссилиям,
и уж затем звонить на всех перекрестках. Палинологи сразу указали мне, что
звонить преждевременно. Ведь если взять списки миоспор из верхнего палеозоя
Ангариды и Гондваны, в том числе и Индии, то в них можно найти очень много
общего, особенно в родовом составе миоспор (фиг. IX).
Мало того, те общие морфологические типы миоспор, которые известны на обоих
материках, появляются тут и там в одинаковой последовательности. Это особенно
ярко видно на тех миоспорах, которые относят к пыльце голосеменных. Сначала
появляются пыльцевые зерна с одним воздушным мешком, окружающим тело пыльцы
широким ободом. Затем появляется пыльца с двумя воздушными мешками, к которой
еще выше добавляется сходная двухмешковая пыльца, имеющая ребристое тело.
Почти одновременно появляется и ребристая пыльца без мешков, относимая к
роду Vittatina. Правда, последней пыльцы мало в Индии, но много на других
гондванских материках. Самое неприятное было в том, что такая последовательность
отмечена не только на ангарском и гондванском материале, но и в Еврамерийской
(тропической) области. Вполне естественно, что палинологи использовали сходство
в последовательности типов пыльцы для сопоставления соответствующих толщ
по их возрасту.
Попытка заинтересовать палинологов возникшим противоречием не удалась. У
всех есть собственные заботы. У меня их тоже хватало, и поначалу казалось,
что придется заняться розыском корней противоречия в отдаленном будущем.
Случилось же так, что я снова отправился в Индию по приглашению К. Р. Суранге.
Заниматься макрофоссилиями уже не имело большого смысла, тем более что специалисты
по ним моих выводов не оспаривали. Было решено взяться за сравнение миоспор.
В Лакхнау нет разделения специалистов на палинологов и тех, кто занимается
только макрофоссилиями. Я таким преимуществом не обладал и, поскольку времени
на подготовку почти не было, отправился в Лакхнау с весьма легковесным палинологическим
багажом, в чем и признался Суранге, когда изложил ему свои планы. Тем не
менее Суранге планы одобрил. Его сотрудники — Суреш Шривастава, К. М. Леле
и X. К. Магешвари — несколько дней с утра до вечера внедряли в меня азы практической
палинологии. Пройдя ускоренный курс обучения, я засел за микроскоп.
Главное, с чем предстояло разобраться, — это с соотношением форм мешковой
пыльцы разных палеофлористических областей, и прежде всего Ангариды и Гондваны.
Запомнить диагностические признаки нескольких десятков родов, выделенных
для такой пыльцы, не так уж сложно. Несравненно сложнее научиться различать
сами диагностические признаки. Обычно пыльца, извлеченная из породы, сплющена
в тонкую лепешку, да часто еще и со сдвигом. Понять, как и с какой стороны
прикрепляется мешок, какие пупырышки расположены на оболочке снаружи, а какие
изнутри, как изменяется тонкая структура мешка вокруг зерна, далеко не просто.
Иногда на реконструкцию общего прижизненного облика единственного зерна уходят
многие часы. Приходится работать с самыми большими увеличениями и, постепенно
меняя фокус, делать «оптические срезы» зерна в разных плоскостях, а потом
мысленно совмещать картины, получавшиеся для разных плоскостей. Мои учителя,
особенно Леле и Магешвари, были прекрасными мастерами таких реконструкций
и, что было еще важнее для меня, терпеливыми педагогами,
Я жил в гостевых комнатах прямо в институте и мог приходить в лабораторию
в любое время, а покидать ее только для сна и еды. Меня снабдили литературой
и многочисленными препаратами (некоторое число препаратов я привез с собой).
Очень медленно картина стала проясняться. Обнаружились различия между формами
миоспор, казавшимися общими для Ангариды и Гондваны. В таких случаях можно
было утверждать, что общность родовых названий пыльцы не свидетельствует
о том, что и роды родительских растений были одними и теми же. С таким параллелизмом
форм, не подкрепленным родством, палеонтологи знакомы давно. Он проявлялся
и в макрофоссилиях верхнего палеозоя. В конце концов я пришел к выводу, что
именно параллелизм ответствен за общность миоспор Ангариды, Гондваны и отчасти
Еврамерийской области. Этот вывод, впрочем, страдал изрядной гипотетичностью.
Мои индийские коллеги в общем были с ним согласны, но тоже понимали, что
решающие доказательства еще предстоит получить.
Как приятно было бы написать, что возникшая с миоспорами проблема была столь
же успешно закрыта, как и ранее существовавшая проблема общности ангарских
и гондванских макрофоссилий! Однако до «закрытия» проблемы еще далеко. Правда,
с тех пор удалось привязать некоторые типы миоспор, почти неотличимых под
микроскопом, к совершенно разным группам растений. Например, выяснилось,
что двухмешковая пыльца с ребристым телом в гондванских палинологических
комплексах продуцировалась растениями с глоссоптериевыми листьями.
Пыльца совершенно того же облика, встречающаяся огромными массами в верхнепермских
отложениях европейской части СССР, принадлежит совсем другим растениям —
пельтаспермовым птеридоспермам, о которых пойдет речь в главе
«Корни мезофита».
Такую же пыльцу находили и в мужских органах размножения некоторых гондванских
хвойных растений мезозоя. Короче говоря, присутствие такой пыльцы не дает
возможности сказать, какая группа растений жила в данном районе. Это все
равно что пытаться по одному слову судить о фразе. Многие формы миоспор так
и остаются не привязанными к исходным растениям, известным по макрофоссилиям.
Кроме того, вполне возможно, что от каких-то растений вообще не сохранялось
в ископаемом состоянии ничего, кроме миоспор.
Особенно непонятным остается сходство в последовательности типов миоспор
в разных палеофлористических областях. И для объяснения этого сходства особенно
важно знать, одновременно или нет происходили смены основных типов в разных
местах. Тут-то мы и натыкаемся на проблему более чем столетней давности.
Периоды и более мелкие подразделения международной геохронологической шкалы
были сначала установлены на европейском материале. По мере того как геологи
знакомились с другими материками, с разрезами, отличающимися от европейских,
геохронологическая шкала дополнялась и изменялась. Иногда стратиграфические
шкалы, составлявшиеся для удаленных от Европы регионов, удавалось слить с
международной шкалой. Разные региональные шкалы существуют и сейчас, но с
большей или меньшей точностью их можно сопоставить с общепринятыми подразделениями.
Пожалуй, труднее всего пришлось стратиграфам тогда, когда они попытались
привязать к стандартным подразделениям верхнепалеозойские толщи Гондваны.
Довольно долго обсуждался вопрос, принадлежат эти толщи к палеозою или мезозою.
Еще Броньяр отметил сходство между родом Glossopteris и листьями, известными
в юрских отложениях Европы и позже выделенными в род Sagenopteris. Мнение,
что гондванская глоссоптериевая флора принадлежит мезозою, разделялось многими
исследователями до 60-х годов прошлого века. Однако затем все постепенно
пришли к убеждению, что эта флора палеозойская. Любопытно, что палеоботанические
аргументы в пользу этой точки зрения позже оказались ошибочными. Например,
О. Фейстмантель описал в глоссоптериевой флоре розетки листьев, очень похожих
на листву карбоновых еврамерийских каламитов (древовидных членистостебельных,
дальних родственников современных хвощей). Были сопоставлены и кордаитовые
листья Гондваны и Европы. Теперь от всех этих сопоставлений отказались, но
вывод был сделан и по счастливой случайности в главном оказался правильным.
В палеозойском возрасте глоссоптериевой флоры теперь никто не сомневается.
Для современного стратиграфа привязка к международной геохронологической
шкале с точностью до эры (в данном случае палеозойской) вызывает улыбку.
Он требует гораздо более точной привязки. Гондванский верхний палеозой в
этом отношении редкий случай. Мы не имеем представления, на каком уровне
надо проводить границу карбона и перми в гондванских разрезах. Расхождения
между стратиграфами все еще очень велики. Слои, которые одними геологами
сопоставляются с нижней Пермью, другие геологи относят к среднему карбону.
Дело в том, что фауна и флора Гондваны слишком своеобразны. Девонские и раннекаменноугольные
морские фауны Гондваны достаточно сходны с европейскими, чтобы уверенно различать
по ним отдельные ярусы (века). Но уже в раннем намюре положение начинает
меняться: степень своеобразия гондванской фауны быстро возрастает и прямые
сопоставления с Европой становятся невозможными. Напомню, что с того же уровня
становится невозможным сопоставлять с европейскими разрезами и ангарские
толщи. Географическая дифференциация на севере и на юге шла одновременно,
причем у наземных растений тут и там она развивалась быстрее, чем у морских
животных.
При всем своеобразии гондванской флоры и фауны среди современных исследователей
преобладает мнение, что глоссоптериевая флора целиком относится к перми.
Хотелось бы пояснить, почему стратиграфы пришли к этому выводу, но я не в
силах этого сделать, и не потому, что не знаком с соответствующей литературой,
а потому, что не могу обнаружить логики в рассуждениях стратиграфов. Их аргументы
таковы. Во-первых, говорят они, в морских отложениях, залегающих среди толщ
с глоссоптериевой флорой, есть раковины плеченогих (брахиопод), которые относятся
к родам, известным в перми северного полушария. Во-вторых, в палинологических
комплексах, сопровождающих глоссоптериевую флору, преобладают роды миоспор,
характерные в северном полушарии для перми. В-третьих, появление глоссоптериевой
флоры знаменует собой новый этап в эволюции гондванского растительного покрова,
а такой важный рубеж должен соответствовать рубежу между периодами.
Я внимательно изучал эти и другие аргументы, которыми не буду утомлять читателя,
но признать их обоснованными не смог при всем желании. Беседы со специалистами
по гондванской стратиграфии не столько рассеяли мои вопросы, сколько укрепили
сомнения. Пусть читатель судит сам. Действительно, между брахиоподами северного
полушария и Гондваны есть общие роды; верно и то, что эти роды на севере
определенно пермские. Более того, они верхнепермские. В лучшем случае они
заходят в морских разрезах Сибири в верхи нижней перми, а дальше вниз не
идут. Слои с этими же родами в Австралии и Южной Америке невозможно отнести
к верхней перми, поскольку они лежат ниже отложений, которые удалось довольно
уверенно отнести к нижней перми (причем к низким ее частям) по находкам раковин
головоногих моллюсков, к счастью примерно одинаковых на разных материках.
Если северные и южные брахиоподы действительно относятся к одним и тем же
родам (и здесь не строит козни параллелизм раковин), то приходится предполагать,
что роды эти сначала появились в гондванских морях, а затем отправились на
север. Но тогда ничто не обязывает нас считать, что они появились в Гондване
именно в перми, а, скажем, не в среднем или в позднем карбоне. Видимо, для
палеонтологов сработал эпитет «пермский», который издавна привязывался к
сибирским раковинам. Допустить находки этих раковин в другой (нижней) части
перми, но все же перми палеонтологи согласились, но «опустить» эти «пермские»
роды в карбон показалось чем-то слишком рискованным.
О том, чего стоят палинологические данные, я уже говорил. Появление сходных
миоспор в северных и гондванских разрезах пока не удалось подкрепить привязкой
этих микроскопических оболочек к материнским растениям, а в некоторых случаях
ясно установлены различия растений, продуцировавших весьма сходные миоспоры.
Однако сходство латинских названий в палинологических списках продолжает
гипнотизировать стратиграфов.
Третий аргумент еще слабее. Границу карбона и перми в международной стратиграфической
шкале проводят по появлению определенных групп ископаемых организмов. Многие
считают, что появление этих групп было важным событием в истории жизни и
даже, если угодно, новым этапом в эволюции. Но из этого никак не следует,
что появление какой-то иной группы в другом месте Земли должно было произойти
на том же рубеже. Появление глоссоптериевой флоры безусловно было важным
событием в гондванской истории, но из одного этого никак не следует, что
надо приурочивать это событие к границе каменноугольного и пермского периодов.
Я не исключаю, что в отнесении всех отложений с глоссоптериевой флорой к
перми немалую роль сыграла ошибка, о которой теперь мало кто помнит. Осенью
1976 г. вместе с лионским палеоботаником Ж. Баралем я смотрел коллекции в
Горной школе в Париже. К этому времени администрация школы легкомысленно
решила расстаться с огромными палеонтологическими коллекциями, концентрировавшимися
в музее школы о прошлого века. Правда, коллекции не выбрасывали на помойку,
а сложили в ящики и лотки под витринами. Предполагалось передать их другим
учреждениям. Работа была проделана без излишних предосторожностей, и возникла
путаница в образцах. Поэтому в поисках нужных коллекций приходилось пересматривать
лоток за лотком и не по этикеткам, а по внешнему виду вылавливать образцы,
знакомые по давно опубликованным иллюстрациям. В ходе этой работы я неожиданно
наткнулся на образцы, по виду происходившие из европейского верхнего карбона,
но имевшие наклейки с совершенно иным адресом. На них было написано, что
это образцы, собранные геологом Лапьером в бассейне Тете в Мозамбике.
Подозреваю, что судьба этих образцов могла бы быть довольно печальной. Никакой
документации при них не было, а в музейных описях они не значились. Впрочем,
и сами описи были в полнейшем беспорядке, так что образцы при случае могли
просто ликвидировать как бесхозные. Между тем интерес лапьеровской коллекции
немалый, и история, происшедшая с ней, любопытна. Коллекция Лапьера была
изучена в 70-х годах прошлого века известным французским палеоботаником Р.
Зейллером. Он обнаружил отпечатки растений, тогда уже хорошо известных в
верхнекарбоновых (стефанских) отложениях Европы. Без особых колебаний он
отнес вмещающие породы к стефанскому ярусу карбона и опубликовал результаты
в одном из геологических журналов. Находка типично стефанских растений на
юге Африки, среди многочисленных местонахождений глоссоптериевой флоры, была
крайне важной. Если Африка в позднем карбоне была заселена растениями европейского
типа, то оставалось отнести слои с глоссоптериевой флорой к перми. В том,
что глоссоптериевая флора — палеозойская, Зейллер к тому времени уже не сомневался.
Пермский возраст получался методом исключения. Более того, можно было предположить,
что Гондвана до конца карбона была заселена той же флорой, что и Европа.
Значит, время разделения растительного покрова Земли на области — пермь.
Такой вывод и был сделан Зейллером в специальных статьях.
Поскольку Зейллер был одним из наиболее авторитетных палеонтологов конца
прошлого — начала нынешнего века, его заключение не могло не произвести впечатление
на стратиграфов. Коллекция Лапьера долго не привлекала внимания палеоботаников,
хотя о выводах Зейллера помнили. Лишь в 40-х годах к ней снова обратился
португальский палеоботаник К. Тейшейра, обрабатывавший остатки гондванских
растений из Анголы. На одном из международных конгрессов Тейшейра выступил
с докладом, где повторил мысли Зейллера. В короткой дискуссии по докладу
принял участие видный голландский палеоботаник и крупный специалист по стратиграфии
верхнего палеозоя В. Йонгманс. Он скептически отнесся к идеям Зейллера, поддержанным
Тейшейрой, и высказал предположение, что с коллекцией Лапьера произошла путаница
в самом начале. Совершенно невозможно поверить, чтобы чисто европейский комплекс
растений был найден в недрах Гондваны.
Если бы Йонгманс видел описанные Зейллером образцы, у него бы не возникло
сомнений в правильности выдвинутого предположения. И вид породы, и облик
отпечатков были таковы, что не возникало сомнений: Зейллер действительно
описал европейские образцы, кем-то ошибочно этикетированные как африканские.
К тому же с тех пор в районе Замбези неоднократно работали геологи и привозили
коллекции растений, но все это были обычные гондванские растения. В геологическом
разрезе района просто не осталось места, в которое можно втиснуть вопреки
всем установленным закономерностям образцы, чуть не затерявшиеся в Горной
школе.
Итак, Зейллер жестоко ошибся. Лишились обоснования его доводы о пермском
возрасте гондванской флоры. Но эта трещина в фундаменте давно успела скрыться
под новыми постройками. Наверное, стоило бы проследить по литературе, как
конкретно повлияли взгляды Зейллера на отнесение глоссоптериевой флоры к
перми. Впрочем, едва ли это изменит сложившуюся уже привычку.
Читатель может спросить, а почему я так возражаю против мнения о появлении
глоссоптериевой флоры в начале перми? Какие есть основания относить это событие
к карбону? Надо честно признаться, что и эти основания весьма шаткие. Я не
доказываю, что надо относить раннюю глоссоптериевую флору к карбону, а лишь
хочу подчеркнуть, что проблему зря считают решенной. Если же мы откажемся
от настолько же привычного, насколько и необоснованного решения, то придется
ставить вопрос снова. Придется искать пути к его решению. Таких путей может
быть несколько. Во-первых, надо шире привлечь определение возраста гондванских
пород по радиоактивным изотопам. Такие анализы уже делались, и, кстати, первые
полученные результаты указали на позднекарбоновый возраст некоторых слоев
Австралии с глоссоптериевой флорой. Во-вторых, надо более тщательно проследить
палеоклиматическую историю обеих внетропических областей — Ангариды и Гондваны.
Судя по новейшей истории климатов Земли, похолодания и потепления происходят
в обоих полушариях с поразительной синхронностью. Если удастся восстановить
с достаточной полнотой всю последовательность похолоданий и потеплений как
в Ангариде, так и в Гондване, то можно будет сопоставить осадочные толщи
обоих материков. В-третьих, в позднем палеозое было несколько заметных палеомагнитных
событий, когда происходил повторный обмен местами между Южным и Северным
магнитными полюсами. По остаточной намагниченности горных пород можно сопоставлять
разрезы, и этот метод тоже может помочь при сопоставлении гондванских разрезов
с международной геохронологической шкалой.
Перечисленные пути не есть что-то новое и неожиданное для стратиграфа. По
ним пробовали двигаться, хотя и в небольшом масштабе, часто останавливаясь
раньше времени. Когда в 1972 г, появилось сообщение, что радиоизотопный (в
данном случае рубидиево-стронциевый) анализ указал на позднекарбоновый возраст
слоев с ранней глоссоптериевой флорой в Австралии, то австралийский палинолог
Б. Балм написал специальную заметку о важности полученного результата и о
том, что представление о появлении этой флоры в перми может быть ошибочным.
Анализ следовало повторить и соответствующий комплекс растительных остатков
описать, чего так никто и не сделал за прошедшие с тех пор годы. Палеомагнитная
шкала перми до сих пор содержит крупные прорехи, неизученные интервалы разреза,
без наполнения которых невозможно уверенно опираться на палеомагнитные данные
при сопоставлении верхнепалеозойских толщ.
Еще предстоит разобраться и в палеоклиматической истории как Ангариды, так
и Гондваны. Здесь намечены лишь отдельные вехи, из которых еще рано складывать
полную последовательность даже самых важных климатических эпизодов. Важные
сведения о соотношении палеоклиматических событий в Ангариде и Гондване можно
было бы получить, сравнивая богатство последовательных флор и фаун, тщательно
отмечая моменты, когда на север и на юг проникали теплолюбивые формы из экваториального
тропического пояса. И эти исследования, которые могут выявить эпохи потеплений,
еще предстоит провести.
Отсутствие надежной привязки верхнепалеозойских отложений Гондваны к международной
геохроиологической шкале не просто частный пробел в наших знаниях. Поздний
палеозой — интереснейшая и важнейшая глава в летописи Земли. Это было время
климатических перестроек, крупных оледенений, горообразования, вулканизма.
В позднем палеозое произошли события, во многом определившие последующую
историю как Земли в целом, так и жизни на ней. Особенно важное значение имеет
расшифровка позднепалеозойской истории Земли для решения широкого круга проблем,
связанных с предполагаемым перемещением материков. Если материки двигались
(а сейчас в этом мало кто сомневается), то надо восстановить их траектории,
а для этого надо начинать со времен, когда они еще не успели разойтись и
когда Гондвана была единым континентом. Это и было в позднем палеозое. В
былом единстве Гондваны сейчас почти не приходится сомневаться, но, как именно
составить ее из расползшихся по земной поверхности материков, не известно.
Гипотетических реконструкций Гондваны накопилось уже немало, и выбрать из
них одну истинную так и не удается. Необходимое условие выбора — детальное
знание позднепалеозойской истории, которую нельзя расшифровать, пока не удастся
предложить надежное сопоставление стратиграфических шкал Гондваны и северных
территорий.
ОГЛАВЛЕНИЕ
ПРЕДИСЛОВИЕ ..........................................................................................................................................
3
Глава I. ЗАВОЕВАНИЕ СУШИ ...................................................................................................................
8
Глава II. ПЕРВЫЙ РАСКОЛ В РАСТИТЕЛЬНОМ ЦАРСТВЕ
............................................................... 28
Глава III. «ВЫМЕРШИЙ» КЛИМАТ .........................................................................................................
43
Глава IV. АНГАРИДА — ДРЕВНИЙ МАТЕРИК .....................................................................................
59
Глава V. ПАЛЕОЗОЙСКИЕ АНТИПОДЫ ...........................................................................................
71
Глава VI. ПАССАЖИРЫ ИЛИ ПОСТОЯЛЬЦЫ? ....................................................................................
88
Глава VII. КОРНИ МЕЗОФИТА ................................................................................................................
107
Глава VIII. «ОТВРАТИТЕЛЬНАЯ ТАЙНА» ..............................................................................................
123
Глава IX. ЧТО ЕСТЬ ИСТИНА В ИСТОРИИ ЗЕМЛИ? ............................................................................
148
Глава X. ВЗГЛЯД В БУДУЩЕЕ .................................................................................................................
158
Таблицы к книге
Глава
V
