GIRALUNA

Это неуловимое и капризное растение – Королева Мечты параллельной ботаники. Хайдендорп на полном основании не смущается обозначать её как «наиболее параллельное из растений, наиболее растениеподобное из параллельных», и, утверждая это, он делает упор не столько на его физиогномической странности, сколько на обескураживающей нормальности его формы. «Если бы мы были в джунглях, – пишет он, – и мы бы нашли это [растение], преграждающее нам путь, мы бы ни на мгновение не колебались, срубая его своими мачете».¹
Но встреча с ней не стала бы нашей редкой удачей. Если на реконструкциях Giraluna демонстрирует значительное растительноподобие формы, а также несомненную и убедительную цельность, в своей естественной среде обитания она может быть воспринята только как туманная игра мерцания света и пустого пространства, которые чередуются в темноте и неопределённо намекают, где могли бы быть её очертания. (табл. XXIV) Ночью её присутствие, фактически, проявляется почти исключительно в условиях сомнительного O’-фактора лучей лунного света, который был обнаружен и измерен несколько лет назад Деннисом Добкином из обсерватории в Пойнт Парадайз. Этот фактор меняет соотношение света/темноты, которое обычно очерчивает объёмы в тонком взаимодействии прозрачности и матовости, и потому наше восприятие, наши основные сенсорные навыки, обусловленные тысячами лет жизни при дневном свете в «солнечном ключе», нуждалось бы в полной реорганизации и, разумеется, полной перестройке, чтобы согласоваться с ним. Дневной свет изолирует объекты, даруя им громкий Смысл во всех уголках и краях мира. Но ночь убирает всё, кроме самой души вещей: чёрный свет, прозрачная тьма, тайна, которую мы не можем схватить.
В течение длинной ночи Эроценовой эры человек уловил проблеск Giraluna, загадочно возвышающейся среди пустынного пейзажа. Человек до-солнечной эпохи вообразил себя ребёнком Луны. На её коленях он знал комфорт жизни, тихую вялость ночи, и в её свете он видел серебряный жемчуг, невесомо покоящийся в венчиках первых больших цветов. Но он оставил нам от всего этого только несколько загадочных знаков: Фейзенбургскую пещеру, окаменевшие кости в Ахменштадтском кургане, Бергенскую чашу. Довольно парадоксально то, что всё, что мы фактически знаем о его присутствии в том пейзаже, получено нами в ходе исследований ночной растительности.
Примерно в середине Эроценовой эры, когда цветы ночи бледнели в свете нового рассвета, человек видел, что очертания и цвета медленно уплотнялись. Таким образом он обнаружил каменно-твёрдый мир дня, и научился быть ребёнком и Солнца и Луны, Амона и Ра, Disarm и Карака, Немзы и Таора. «Ползающие камни» Йоркшира, стела из Тапура, росписи на стенах Клагенштадта – они сохранили для нас почти стёртые изображения двух божеств, которые из центра своих храмов устанавливали устройство вселенной.
Но Солнце ненадолго достигло неограниченной власти во всём мире. «О, Ра, о, Амон Ра, наш благодетель, сияющий и пылающий! Боги и люди склоняются пред тобой, те, для кого ты создатель и единственный Бог». Такова была молитва Амреша, Верховного Жреца Египта. И новая растительность, явственная и обильная, появилась на земле, и выпустила яркие листья, танцующие в утреннем бризе. Вскоре ночь стала не более, чем тёмным коридором, соединяющим один день с другим, место видений и воспоминаний, хранилище слов и образов. Она стала тайным убежищем, где исчезнувшие цветы могли ещё раз покрасоваться своими венчиками перед Луной. И тысячи лет спустя чёрные цветы той отдалённой ночи – Giraluna, Lunaspora, Solea argentea – родились из семян, скрытых глубоко в почве, богатой легендами и сказаниями.
Если наше знание Giraluna сегодня достаточно полно и детализировано, то это благодаря индустрии и образованности профессора Йоханнеса Хайдендорпа из Хонингенского университета, который собрал и сопоставил все известные факты и отслеживал в своих записях самые последние события. Наша историческая и географическая информация поступает из самых разных источников: легенды и народные сказки, передающиеся из поколения в поколение, свидетельства, оставленные исследователями, антропологами и палеонтологами, и, конечно, совсем недавние свидетельства ботаников вроде Хайнца Хорнеманна и Пьера Мессена.

Табл. XXIV Giraluna (справа – аввульта при увеличении)

Иконография растения включает Золингенские стенные росписи, многоцветные барельефы на могилах Карно и неуклюжие скульптуры, сделанные туземцами Уранды. Но фундаментальную важность имеет недавнее открытие большой Giraluna из Соммакампанья близ Вероны, которая проработана столь тщательным образом, чтобы быть предельно убедительной². Также важна группа леди Изобель Миддлтон, которую мы в какой-то степени обсудим дальше.
Интерполируя описания и представления, Хайдендорп получил возможность составить действительно подробное описание морфологии растения, которое теперь требует только подтверждения путём прямого наблюдения. Хотя его собственная реконструкция была сделана за год до открытия Giraluna в Соммакампанья, она идентична в каждой детали с той колоссальной бронзовой скульптурой – это чёткое доказательство точности облика их обеих.
Хайдендорп вносит в список три типа Giraluna: обычную разновидность G. vulgaris, выделенную по бронзовой скульптуре из Соммакампанья, которая имеет все основные характеристики растения; G. gigas, обитателя горы Тампала в Индии, которая может достигать высоты трёх метров и более; и G. minor, найденную в подлеске, растение, довольно похожее на грибовидный Protorbis minor и иногда ошибочно принимаемое за него. Все эти три разновидности очень отличаются по размеру и сущности, но их общими признаками являются свешивающиеся корни и венчик круглой формы с шаровидными семенами, которые обладают странным металлическим блеском.
Хотя Giraluna – не общественное растение, гигантская разновидность образует группы, состоящие из трёх или большего количества индивидов, которые, как и в случае с обычными растениями, очевидно, связаны посредством общей корневой системы. G. minor иногда встречается даже большими группами (Хайдендорп упоминает до сорока растений на одном квадратном метре), что могло бы привести нас к мысли, весьма ошибочной, в плане примитивной социальной структуры типа таковой у тирилов или лесной пинцет-травы. Но в действительности это не больше, чем случайное скопление, не дающее повода предположить какую-либо взаимозависимость и образовавшееся лишь из-за благоприятных условий окружающей среды.
В своём описании Giraluna Хайдендорп различает две главных части, «ствол» или «колонну», и «венчик». Ствол более или менее соответствует стеблю или плетям более тонких растений, но заслуживает эпитета arplied из-за необычной массивности своей большей части относительно растения в целом. Полностью выросшая Giraluna, достигающая полутора метров в высоту может быть диаметром целых сорок сантиметров у основания. Ствол Giraluna состоит из собственно ствола, или колонны (лат. columna) и системы воздушных корней, пендулантов, которые все вместе известны как аввульта.
Как в случае большинства параллельных растений группы бета, колонна покоится на земле, никаким образом не прикрепляясь к ней. Несмотря на это, растение стоит настолько устойчиво, что в отсутствии соответствующего технического приспособления повалить или срубить его невозможно. В разных местах на поверхности колонны имеются фрагментарные остатки пробкообразной коры. Это наиболее явно выраженный случай «паработанизации», род камуфляжа, предназначенного для того, чтобы скрыть параллельную природу растения. Он был предметом специального изучения Хайдендорпа, который относит это явление на счёт психоботанических отклонений, которые, возможно, являются результатом сбоев в работе генетической памяти. Мутации мнемонической системы или, проще говоря, случаи забывания, могли бы считаться причиной аномалий, для которых мы не можем найти никакого другого объяснения. Хайдендорп обращает наше внимание к теориям Германа Хоэма, согласно которому ложные сообщения могут возникнуть при ошибочном декодировании и в эволюционном процессе на клеточном уровне могут появиться даже настоящие формы невроза растений. Он приводит некоторые известные примеры растений, которые подверглись удивительным морфологическим изменениям посредством быстрых мутаций, вызванных срывами, подавлением и навязчивой завистью. Здесь можно упомянуть ясные отпечатки роз, которые могут быть найдены на листьях плюща разновидности Rosa alienis, формы цветков и листьев, которые появляются время от времени на треснутой коре Pinus adelphis, и, наконец, многочисленные «плодоносящие листья», которые являются итогом длинной серии лабораторных экспериментов, выполненных непосредственно Хоэмом.
Верхняя часть колонны Giraluna намного тоньше, чем основание, и изогнута таким образом, чтобы держать венчик под нужным углом, обычно в сорок градусов. В самом основании она вздувается, как будто с целью придать растению большую устойчивость, и этому помогают самые нижние пендуланты, которые часто распростираются по земле на десять сантиметров или около того. Фактически, конечно, это вздутие в основании – также часть камуфляжной игры Giraluna, который притворяется требующей физической и гравитационной стабильности, тогда как фактически её замечательная «цельность» проистекает из самой природы её безматериальности.
За исключением фрагментов ложной коры, колонна имеет гладкую и слегка липкую поверхность, характерную для всех параллельных растений.

Табл. XXV Шествие эблук (Шумерский барельеф)

Иногда, наподобие некоторых разновидностей тирила, она покрыта очень тонким слоем слабо пахнущегося воска, известного как эмифиллен, который напоминает смолу копаиба некоторых обычных растений. Люди после-эроценовой эпохи считали, что это вещество имело свойства афродизиака. Мессенс придерживается мнения, что известный эблук шумеров, используемый священниками-скульпторами для помазания базальтового блока, из которого они должны были далее высекать образ императора, был ни чем иным, как эмифилленом Giraluna. В те времена растение росло в достаточном изобилии в тени тех огромных скал, которые шумеры считали кусками луны, которые упали в пустыню. Ночами, когда луна была полная, длинные цепочки воинов, возглавляемые священниками, обыскивали пустыню в поиске драгоценного бальзама, который нагревался и лился в маленькую золотую шкатулку. (табл. XXV) В кульминационный момент сложной ночной церемонии, пока Верховный Жрец наносил ритмичные удары молотом по священному резцу, содержимое шкатулки лили на бесформенный камень, который должен был уступить место портрету ушедшего владыки. Бальзам, как считалось, давал мёртвому императору такое мужество, что в другом мире он был способен возродить весь свой народ. Согласно Мессенсу, стела из могилы в Карно, которая изображает пару мифических животных, наполовину львов, наполовину быков, опирающихся на стилизованную Giraluna (рис. 21), также превозносит свойства афродизиака, которыми обладает эблук.
Вокруг всей колонны свисают трубчатые корни, известные как пендуланты. Они едва видимы на вершине растения, но становятся всё длиннее и длиннее к основанию, где, как упоминалось выше, они часто распространяются на некоторое расстояние по почве, но обеспечивают лишь видимость опоры. Пендуланты гладкие, с совершенно округлыми концами, и у обыкновенной разновидности их несколько сотен. Они похожи на пендуланты Sigurya, у которой они тонкие, беспорядочно расположенные и их появление возможно на любой высоте; но пендуланты Giraluna очень упорядочены по форме и расположению. Когда друг на друга накладывается несколько их слоёв, они образуют аввульту, которая похожа на своего рода юбку.
Хайдендорп думает, что способ расположения пендулантов, предполагает, что Giraluna была некогда полностью независимой от почвы. «Растение, которое обладает корнями, направленными к почве, – пишет он, – конечно, не росло вверх из-под поверхности земли, как это имеет место у обычных растений. Вероятно, что до начала эры метроцена («век измерения»), когда живые организмы были относительно небольшими и не имели измерений, Giraluna была воздушным растением».

Рис. 21 Giraluna из Карно

Хайдендорп продолжает напоминать нам, что проблема выживания не применима к параллельной ботанике, и что потому эти растения не имеют никакой потребности в поддержании контакта с землёй вообще. «Не может быть [совершенно] невозможным, – пишет он, – что в более ранние эпохи, когда соотношение между силой притяжения Земли и Луны было не таким, как сегодня, Земля избавилась от некоторых организмов, которые в тот критический момент в формировании биосферы могли бы показаться бесполезными для возникновения нового экологического равновесия. Возможно, что большое количество параллельных растений, подобно их предкам Lepelara, кружилось над Землёй в ожидании мутаций, которые разрешат силе притяжения Земли одержать верх. Giraluna в то время спустилась бы к поверхности нашей планеты и вытянула свои пендуланты подобно щупальцам, чтобы помочь себе хорошо приземлиться и способствовать, по крайней мере, на ранних стадиях, поддержанию равновесия».
Мессенс сводит теорию Хайдендорпа к парадоксу, и даже размышляет относительно возможного селеногенеза растения. Для него Giraluna шумеров должна упасть с луны тогда же, когда и огромные валуны в пустыне Ахем-Бу. По данному вопросу между этими двумя учёными прошла абсурдная, но незабываемая словесная дуэль на Антверпенской конференции 1968 года. Едва ли стоит удивляться этому в свете того факта, что параллельная ботаника в целом, и бета-группы в частности, не подчиняется законам природы, и потому поощряет предположения, которые иногда угрожают сравниться с наиболее смелыми плодами воображения научной фантастики.
Если пендуланты направлены к земле, то венчик Giraluna определённо повёрнут к небу. Он представляет собой большое круглое блюдо, полное металлических шаров, которые обычно называются семенами, хотя очевидно, что они не представляют собой ничего подобного. Венчик обыкновенной Giraluna диаметром сорок сантиметров. В отличие от разновидностей G. gigas и G. minor у него есть несколько треугольных лепестков, беспорядочно разбросанных вдоль его ободка. Хайдендорп вносит его в список как одну из парамиметических черт растения, хотя он также думает, что эта особенность могла бы представлять отдалённую «память», рудиментарный остаток предшествовавшей формы венчика.
Семена Giraluna, более правильно называемые «сферостиллами», разнятся от одной разновидности к другой, но в пределах каждой разновидности они имеют определённый и постоянный размер, достаточно независимый от размера отдельно взятого растения. У обыкновенной Giraluna их размер – четыре миллиметра в диаметре, у G. minor два миллиметра, тогда как сферостиллы G. gigas насчитывают целых двадцать четыре миллиметра в диаметре. Хотя растение безматериально и поэтому не имеет никакой определённой тяжести, в отношении к сферостиллам можно говорить в терминах фактической массы. Этот факт использовался Хайдендорпом, чтобы сразиться с теорией лунного происхождения Мессенса. «Во время падения из одного гравитационного поля в другое, – говорил он, – сферостиллы, которые никаким образом не связаны с венчиком, потерялись бы в космосе». В ответе, данном в ходе известных дебатов, упомянутых выше, Мессенс привлёк внимание к факту, что в некоторых хорошо известных случаях венчик фактически теряет множество семян, и он заявил, что таинственные атмолиты, которые повредили лунный экран американского «Макрон II», с большой степенью вероятности могли бы быть сферостиллами Giraluna, которые остались на орбите.
Если фрагменты «коры» на Giraluna, и пендуланты, которые образуют её аввульту, можно объяснять в соответствии с теорией паработанизации, так называемые семена с их геометрическим совершенством и ярко блестящей поверхностью, кажется, избегают любого рационального объяснения вообще. Но факт, что они находятся на венчике, заставляет нас подозревать некий скрытый смысл за пределами возможностей любой приемлемой гипотезы. Несмотря на их явную бесполезность и их странно механическую наружность, мы обязаны признать, что сферостиллы должны быть в какой-то степени «органическими по ассоциации», поскольку в контексте «растения-матери» они немедленно интерпретируются как семена. Степень, в которой контекст растения является решающим как семиотическая составляющая, была показана Ансеймо Геремией из Музея естествознания Виченцы, который в течение нескольких лет работал над странным явлением «семян» у параллельных растений.
Здесь мы приводим результаты испытания, проведённого Геремией с целью установить узнаваемость сферостиллов большой бронзовой скульптуры из Соммакампаньи. Убранные из контекста Giraluna и выставленные вместо этого на верстаке механического цеха, сферостиллы были идентифицированы как шарикоподшипники девяносто восемью процентами людей, принимающих участие в испытании. Когда сферостиллы были разбросаны в разных местах на земле в саду, результат был более или менее тем же самым. Но когда их видели в их надлежащем месте, на венчике цветка, результаты были прямо противоположными: девяносто четыре процента из тех, кого опросили, считали сферы семенами растения, даже если в их комментариях шарики от подшипников часто использовались для сравнения.
Но что могло, возможно, быть функцией абстрактных семян, довольно очевидно неспособных к воспроизводству новых растений? Какой отношения могут быть между сферостиллами и материнским растением, с которым они не имеют ни малейшего следа физической связи? Как мы можем объяснять факт, что большинство «ботанизированных» параллельных растений имеет семена, которые легко могут быть приняты за изделие продвинутой промышленной технологии? Геремия пишет:

Ясно, что в своём отдаленном прошлом сферостиллы могли не иметь никаких истинных биологических функций. Требовать от растений, которые наслаждаются отсутствием чувства времени, чтобы они должны были позаботиться о гарантиях выживания индивида, для чего они должны бы обладать механизмами, обеспечивающими сохранение вида, – это очевидная нелепость в высшей степени. Также отклоняя идею о крайне выраженной формы парамимезиса на основании механической внешности семян, мы вынуждены уделить серьёзное внимание рассмотрению гипотезы о вполне символической функции, подобно функции ярко окрашенного хвоста митлачека, мелкой хищной птицы, которая водится на Карадорском Берегу в Боливии, которую Хайман Гаррис характеризует как «приманку для мечты». Как и в случае с пророслью, в высшей степени искусственное совершенство сферостиллов, драматически контрастирующее с растительноподобием остальной части Giraluna, вызывает мысли, затрагивающие в некоторой степени идеальное; но идеальное подразумевает гипотетическое будущее, а будущее мыслимо только в терминах постоянного движения во времени. Поэтому вполне естественно задаться вопросом: не могут ли сферостиллы представлять собой символический мост между двумя типами времени, движущимся временем обычной ботаники и неподвижным временем параллельной ботаники?³

Поэтический вопрос, заданный Геремией, таким образом, переводит тайну физической наружности сферостиллов в новые концептуальные термины. Но что же, спрашивается, могло быть [заключено] в послании, которое сферостиллы несут из одного времени в другое, от одной флоры к другой? Геремия не говорит нам. Он достаточно мудр, чтобы считать, что ответ на такой вопрос должен лежать полностью в стороне от нашей логики. Даже задать [этот] вопрос – это слишком похоже на попытку спрыгнуть с собственной тени.
Из степей Ягурии, из пустыни Навахо, из тропических лесов Центральной Африки, изо всех отдалённых уголков Земли, где человек видел семена Giraluna, сверкающие в ночи, путешественники принесли истории, полные очарования и волшебства, вдохновлённого околдовывающими тайнами растения. Одна из наиболее любопытных среди них – история, рассказанная Владимиром Ончаровым, малоизвестным русским автором ⁴, который в 1868 году выпустил книгу историй для детей, который никогда не переводился [на иностранные языки – В. П.]. Одна из этих историй называется «Цветок с золотыми семенами». Сам Ончаров признавал, что история была основана на очень древней ягурийской легенде, и она является доказательством того, что даже в тоскливом пейзаже сибирских степей Giraluna хотя бы однажды явила Луне сверкание своих сферостиллов.
Хотя Ончаров был первым, кто использовал название “Giraluna”, и нет такого русского, кто не читал бы, или кому не рассказали бы эту историю, когда он был ребёнком, никто и никогда не осмеливался выдвигать идею о том, что драгоценный цветок мог бы действительно существовать: вот пример того, как народные сказки, столь богатые исторической, географической и научной информацией, всё ещё остаются в большей частью и совершенно непростительно неизученными.
Вот текст русского рассказа в переводе Жизель Барнс, которой мы очень благодарны за то, что она представила его нашему вниманию.

Цветок с золотыми семенами

Иван Антонович был бедным крестьянином, который жил со своей женой Катюшей в избушке недалеко от городка Бланска. То немногое, что он зарабатывал, было доходом от молока десяти его коз и от продажи семечек подсолнухов, которые в конце лета поникают своими тяжёлыми головами, как будто утомлённые ожиданием солнца и ищущим серую землю вместо повода жить.
Однажды холодным и туманным сентябрьским днём Иван Антонович решил собрать урожай своего подсолнечника, который уже был готов для этого. Он наточил свой серп и отправился в поле. Он уже срезал несколько охапок, когда внезапно остановился, как вкопанный: он стоял и в изумлении смотрел на растение, которое только что хотел срезать. Оно было единственным на всём поле, которое всё ещё было повёрнуто лицом к небу. У него были чёрные лепестки и семена, напоминающие крошечные самородки золота. Иван Антонович тёр глаза и сильно щипал себя за нос. Убедившись, наконец, что он не спит, он старательно собрал тяжёлые семена и положил их в большой карман своей рубахи. Он продолжил срезать подсолнечник, но [теперь] столь же часто доставал семечко из своего кармана, чтобы убедиться, что оно действительно было золотым. Один раз он чуть не сломал зуб, когда укусил одно из них, чтобы узнать, насколько оно твёрдо. Он решил не говорить об этом никому вообще, даже Катюше, и перед тем, как пойти домой, вырыл ямку на углу поля. В эту ямку он одно за другим положил семена, пересчитывая их с любовью и заботой. Затем он засыпал их серой землёй и положил сверху белый камень.
Той ночью он был слишком взволнован, чтобы спать, и встал ещё до рассвета. Он пошёл прямиком на поле, убрал камень, взял одно семечко и снова засыпал ямку. После этого он отправился в Бланск с драгоценным самородком в кармане. Там, не тратя времени даром, он пошёл в лавку Бориса Андреевича, единственного торговца и, нетрудно догадаться, единственного богатого человека в том городке.
– Борис Андреевич, – спросил Иван Антонович, – сколько стоит самородок золота?
– Это зависит от его веса, – был ответ, – но к чему старому нищему вроде тебя хотеть знать такие вещи?
– Вот к чему! – сказал крестьянин, вытаскивая кусочек золота из своего кармана.
Борис Андреевич удивился, но взял семя и тщательно осмотрел его, покатав взад-вперёд между пальцами.
– Где ты его взял? – спросил он наконец.
– Это моё дело, – сказал Иван Антонович и усмехнулся.
Борис Андреевич положил самородок на чашу маленьких весов, бегло написал на клочках бумаги много цифр, и, наконец, сказал:
– Сто двадцать рублей.
– Сто пятьдесят, – ухватился за своё Иван Антонович.
Старый торговец притворился, что некоторое время раздумывает, и сказал: «Как другу я дам тебе сто тридцать».
Иван Антонович взял деньги и побежал домой.
– Катюша! – закричал он от волнения, – только посмотри на это!
И он бросил на стол горсть золотых монет.
– Матерь Божья! – воскликнула его жена, – где ты взял все эти деньги?
– Это моё дело, – сказал Иван Антонович. Но он не мог долго хранить свою тайну, и в тот же самый вечер взял Катюшу с собой на поле подсолнечника. Там он поднял камень и вынул семена.
– Тридцать шесть! – сказал он, – и подумай, что вчера было тридцать семь!
Всю ночь они обсуждали то, что лучше всего делать дальше, и решили, что вместо того, чтобы продавать ещё семена, они их посадят. Они так и сделали. Подготовив делянку позади дома, они очень заботливо посадили там семена, в шесть рядов по шесть.
На следующий день Иван Антонович пошёл в город и спросил Бориса Андреевича, сколько будет тридцать шесть раз по тридцать семь. «На следующий год у нас будет одна тысяча триста тридцать два золотых семени, – сказал он Катюше, когда вернулся домой, – у тебя будет самый богатый муж во всей России».
Затем были осенние дожди и долгая снежная зима, и это действительно было самая долгая зима в их жизни. Когда, наконец, наступила весна и снег растаял, они оба с тревогой смотрели на промокшую черную землю. И там явственно было видно несколько проростков, тянувшихся вверх.
В течение следующих месяцев растения выросли высокими, и не было никакого сомнения: они были настоящими подсолнечниками. Каждое утро, едва проснувшись, Иван и Катюша бежали к полю. Затаив дыхание они пристально смотрели на цветочные бутоны, напряжённо сжатые кулачки, держащие всё их огромное богатство. И однажды, повернувшись к солнцу, первый подсолнечник раскрыл свои лепестки. Это был настоящий подсолнечник ..., но, увы, его семена напоминали обычные семена подсолнечника. Иван Антоновитч выдернул одно ногтями и раздавил его между пальцами. И тогда внезапно он потерял голову: один за другим он разрывал все цветы, обдирая лепестки. Внутри них он не нашёл ничего, кроме молодых и нежных семян подсолнечника. Тогда он схватил свой серп и в гневе стал срубать цветы. Катюша в ужасе смотрела на это, и когда остался только один цветок, она закричала: «Остановись! Остановись! Иван Антонович, позволь сохранить хотя бы этот!» Мужчина и его жена долго плакали.
Это было печальное-печальное лето. А затем наступила осень и начал падать снег, но подсолнечник, который они сохранили, не терял своих листьев, а его цветок остался целым.
– Это ещё одно чудо? – спрашивали они себя.
И однажды ночью, залитой лунным светом, они получили ответ, когда присмотрели и увидели цветок, сверкающий, словно золотая корона. Подбежав к растению, они увидели, что семена, которые были мягкими и серыми днём, были теперь из сияющего золота. Иван и Катюша плакали от радости, обнимали друг друга и танцевали вокруг цветка. «Лучше тридцать семь золотых семян, чем одна тысяча два ... три...» От волнения Иван Антонович почти совсем забыл огромное число, которому научил его торговец. «... Чем журавль в небе» – добавила Катюша, у которой всегда была наготове пословица.
Так что Иван не стал самым богатым человеком во всей России, но он был, конечно, самым удачливым крестьянином в Бланске. Он и Катюша купили белую лошадь и четырёх больших коров, а на следующий год у них родилась маленькая дочь. Они назвали ее Гиралуна.

Табл. XXVI Во’сва, невеста Пва’ко

Giraluna появляется как мифологический персонаж во многих легендах североамериканских индейцев. Зуми, которые живут в Большой Пустыне Навахо, к сожалению, исчезающее племя, но те немногие, кто остался в живых из этого великолепного племени, которое пару столетий назад ещё насчитывало двести тысяч душ, поддерживают существование великих старых поэтических традиций. Эпизод, который мы приводим ниже – часть длинной эпической поэмы «Ик’миа’ко», и среди главных героев есть Во’сва, «лунный цветок». Эта особая легенда называется «Невеста Пва’ко» и представляет собой один из импровизированных танцев, которыми славятся зуми, но который теперь, к большому сожалению, опустился до уровня аттракциона для туристов. В танце Во’сва носит головной убор (табл. XXVI) из белых перьев, украшенных семью блестящими шариками, «семенами» её венчика.
Язык зуми – один из группы языков кво’на, известной своим фонетическим богатством и обширными риторическими возможностями, которые очевидны даже тем, кто не понимает значения. Из-за этих качеств мы даем эпизод и в оригинале (с дословным переводом ниже) и в свободном переложении Уоллиса М. Донована из Музея Индейских Традиций в Тусоне, Аризона.

i’pwa’ko ‘shi’opkuno
О жене Пва’ко

Pwa’ko’he si’ma’kwe te si’fushi i’yokwu inu’pnai’to mu’ kwa’ma an’she
Пва’ко, сын Макве и Фуши, охотился Квама
te’wu nau’sone a’nanamei i’ku mu’etto i’swe lu’too lu’konsiwa i’pwa’ko
с семицветным хвостом следуй к Туу, бизонам, Пва’ко
mu’etto kwa i’kiusha na mu’kwa’ma ‘na anwo chu’ettowe ti’la nap’kiu i’tu
следовал за Квамой в ночи, мышью летучей, вдаль
pwa’ko’ni ten’okwina tna te’hula ha twa nu’kwa’ma na che’ten’ta a’huyu
Пва’ко потерялся в помощь луна
i’pwa'ko ‘hie sha ma’kwe te kna si’fushi ‘ni’tan’ta sha’mi’li i’si’wo’swa
для Пва’ко, сына Макве и Фуши, луна послала Во’сва
kni wunau’kiashe tikiakia ekte’apkman kia’wulwikia eith’ka kiu wo
семь семян серебро юбка из змей корни
an'nochijan twa ne mu'etto ne'pwa'lo mu'etto'swi i'wo'swa tuwo lu'too kwe'i
ноги газели следовать Пва’ко следовать Во’сва Туу
a'wo'swa ne we'atina in'i'pwa'ko twesa ko'leho'li shi'wammina twe lu'konsi
Во’сва чёрный Пва’ко убил самый-большой-бизон
i'wo'swa tan'ta tse'ki a'shaw'li pwa'lo'na pish'le kwa u'liuna te tehula
Во’сва к луне вернуться Пва’ко спать просил
ana tan'ta a'huyu i'pwan'chau te'opluno i'pwa'ko na mu'etto kwa te'opkuno
луна с небес молодой Пва’ко следовала молодая
i'pwa'ko 'ite'chu'nia ak'we pish'le anopwa'ko twa ko u'liuna te'opkuno
Пва’ко спал Пва’ко спросил молодую
te'wo i'kwe'tenoka pa'yatamu tiu kwa tan'ta te'optekuna kwe i'pwa'ko
Кто ты? Па’ятаму великий пир Пва’ко
a'pa'yatamu twe shi'optekunawi i'pva'ko ushi'mu'etto twa iu'too
Па’ятаму невеста Пва’ко веди меня Туу
i'kiusha'ah twa pwa'ko ne pish'le twa i'kiusha zem'akwiwe a'pwa'ko
темнота Пва’ко спал ночи двенадцать Пва’ко
ha'ova i'pa'yatamu twa mu'etto a'pwa'ko ne u'she'liuna i'mu'tan'ta
проснулся Па’ятаму ушла Пва’ко воззвал луну
i'nu'pa'yatamu i'pwan'chau kwa te'vo'swa a'nota wo'swa shi'opkuno zwe
Па’ятаму с небес Во’сва твоя невеста
a'pwa'ko an'teyo kwa shi'wo'swa u'liuwa ne twa wunau'kiashe i'nu'chupachi
Пва’ко ударил Во’сва упала семь семян рождение
i'etto'chu lu'kon'siweko twa ko'leho'i twa a'nanamei te'winau'sone in'ta
лиса кролик койот гремучая змея волк
intwaso ti'yi'ahalo tuwo konwasilu i'swano'kio tzwe zem'akwiwe we'pachichuna
серая индейка орёл облако-дождь двенадцать дней.

Невеста Пва’ко (вольный пересказ)

Однажды юноша Пва’ко, сын Ма’кве, черепахи, и Фуши, барсука, возвращался с охоты. Ква’ма, птица с семицветным хвостом, прилетел к нему. Ква’ма сказал Пва’ко: «Если ты последуешь за мной, я приведу тебя к реке Туу, куда бизоны приходят пить». Ква’ма полетел в лес, а Пва’ко последовал за ним. Настала ночь. В темноте яркие цвета хвоста Ква’мы больше не были видны, и он улетел, словно летучая мышь. У Пва’ко не было проводника, и он потерялся. Он попросил, чтобы Луна помогла ему. «Я – Пва’ко, – сказал он, – сын Ма’кве, черепахи, и Фуши, барсука». И Луна послала ему большой цветок Во’сва. Её семь семян сияли подобно серебру, и она носила юбку из змей, а её корни были ногами газели. Во’сва сказала Пва’ко: «Следуй за мной. Я приведу тебя на реку Туу». Пва’ко последовал за большим цветком, и на рассвете они достигли долины, где текла река. «Вот река Туу» – сказала Во’сва, которая в дневном свете стала очень чёрной. Пва’ко увидел много бизонов. Он взял стрелу и убил самого большого из них. «Я должна вернуться к Луне» – сказал большой цветок, и исчез. Пва’ко отдыхал всё то утро. Затем он захотел вернуться в свою деревню, но, когда настала ночь, он вновь потерялся. Тогда он сказал Луне: «Пришли мне Во’сва, свой цветок». И вот молодая женщина спустилась с небес. «Следуй за мной, – сказала она, – я провожу тебя к твоей деревне». Пва’ко последовал за молодой женщиной, и они прошли долгий путь. Затем Пва’ко сказал: «Я устал. Я хочу спать». «Тогда спи» – сказал женщина. И Пва’ко лёг, а она возлегла около него, и так они спали двенадцать дней и ночей. Когда Пва’ко пробудился, молодая женщина спала у него на руках. Он разбудил её и спросил: «Кто ты?» И она ответила: «Я – Па’ятаму, дочь Луны». И Пва’ко сказал: «Я хочу, чтобы ты стала моей невестой». Они пошли в деревню, и был большой пир, и Пва’ко женился на Па’ятаму, дочери Луны.
Однажды Пва’ко сказал своей невесте: «Я хочу вернуться к реке Туу, и ты должна проводить меня». Когда они вошли в лес, Пва’ко последовал за своей невестой, которая казалась сделанной из серебра от макушки до пальцев ног. Стало темнеть, и Пва’ко сказал: «Я устал. Давай поспим». И они легли и спали двенадцать дней и ночей. Но, когда Пва’ко проснулся, его невесты не была больше с ним. Тогда Пва’ко воззвал к Луне: «О, Луна, где твоя дочь?». Но Луна ничего не сказала, но с небес сошёл цветок Во’сва. «Я хочу Па’ятаму, мою невесту» – сказал Пва’ко. «Я твоя невеста» – сказал цветок. Тогда Пва’ко сильно рассердился и ударил Во’сва. Семь серебряных семян упали на землю, и из них родились лиса, кролик, койот, гремучая змея, волк, серая индейка и орёл. Потом большое облако закрыло Луну, и дождь шёл двенадцать дней и ночей.

Семена Giraluna также фигурируют в мифах о сотворении мира у некоторых африканских народов. Среди них типична легенда народа вомбаса, пересказанная Гарольдом Виттенсом в его книге «Под небом вомбаса»⁶.

Солнце и Луна

До того, как они стали жить на небе, Солнце и Луна жили на земле. Они были земледельцами, и в своих садах они вырастили все растения в мире. Но однажды Солнце создало цветок, который всегда смотрел на него, куда бы он ни пошёл. Когда Луна увидела этот цветок, её охватила зависть, и она так захотела его, что ночью она украла его и посадила в своём собственном саду. Когда настал день, Солнце не нашло свой любимый цветок нигде в своём саду. Оно искало и искало; а ночью оно нашло его в саду своей соседки. Случилась яростная ссора, и, наконец, Солнце вырвало растение из земли столь яростно, что его семена полетели прямо в небо. Таким образом были созданы звёзды. Луна забралась на облако, чтобы вернуть их, но облако растаяло, и Луна осталась висеть в небе. Когда наступил день, Солнце посадило в своём саду другой солнечный цветок, и растение начало расти. Оно стало выше и выше, и, наконец, стало настолько высоким, что Солнце не могло собрать его семена. Поэтому оно полезло вверх по стеблю. Но когда оно добралось до цветка, стебель сломался, и Солнце также осталось висеть в небе. Половина семян упала в его сад, а половина в сад Луны, и потому так получилось, что есть цветы дня и цветы ночи.

Giraluna gigas

Giraluna gigas названа так из-за её необычной высоты; некоторые из находимых экземпляров стоят среди самых высоких растений, известных параллельной ботанике. Она обычно бывает свыше двух метров в высоту, но может достигать почти четырёх метров, как самое большое растение в группе леди Изобель Миддлтон. Эта группа – по сути, наилучший образец G. gigas. Она состоит из трёх растений, которые обладают всеми морфологическими особенностями разновидности, а также множеством неких сбивающих с толку аномалий, которые смогли породить несколько совершенно диких теорий и вызвать ожесточённые споры в кругах ботаники и биологии.
Сенсационное открытие этой огромной группы цветов в горах Тампала даёт хороший пример целеустремлённости и самопожертвования, которые часто находятся в тени краткого и безразличного языка научного общения. К счастью для нас, это открытие было темой монографии Мессенса, выпущенной в 1972 году лондонским издателем Джорджем Элиеном Томасом, который много лет был близким другом и патроном знаменитого бельгийского биолога, чья недавняя смерть стала большой потерей для науки.
Первым, кто обнаружил группу, был не Мессенс. В действительности ему рассказал о ней его соотечественник Пауль ван Берген, который, в свою очередь, услышал, как о ней упомянули во время визита, который он нанёс в лондонскую штаб-квартиру Королевского Общества Содействия Паработанике. На обеде, данном в его честь, он встретил сэра Джозефа Миддлтона, который только что возвратился из экспедиции в горы Тампала в северо-восточной Индии, из области, особенно богатой параллельной флорой. Цель экспедиции состоял в том, чтобы собрать образцы Protorbis minor, разновидности параллельного гриба, который весьма обычен под огромными деревьями гененза в лесах Ландура, но который никто не сумел когда-либо перевезти. Подобно многим другим параллельным растениям, Protorbis minor, если до него только дотронуться, рассыпается в щепотку сероватой пыли, которую некоторые племена в этой области смешивают с галлюциногенными веществами.
Сэр Джозеф коротко рассказал ван Бергену о своей экспедиции, и со слезами на глазах и переполненным эмоциями голосом он подробно рассказывал об её трагическом конце. Подробности Мессенс получил несколько месяцев спустя во время долгого интервью, записанного на плёнку. Затем он сравнил это сообщение с другими доказательствами и с несколькими документами, включая таинственные фотографии, сделанные Маршаллом Нортоном, фотографом из выпуска новостей и паработаником-любителем, который сопровождал Миддлтонов в их последней авантюре в Индии.
Экспедиция проходила в конце 1970 года и состояла из сэра Джозефа и леди Изобель, Маршалла Нортона и Патрика Хьюма, инженера по химии, который изобрёл процесс, посредством которого объекты могут быть мгновенно заключены в стеофитную пластмассу. Они сделали короткую остановку в деревне Банампур, чтобы организовать заключительную стадию экспедиции, и решили провести весь октябрь месяц на расположенной в стратегически важном месте вырубке в джунглях Ландура. Эта вырубка была должным образом отмечена на их карте буквой «М».
27 сентября маленькая группа вышла из Банампура вместе с караваном носильщиков племени амишед, нагруженных чемоданами с лагерным оборудованием, научными инструментами, лекарствами, консервами и кожаными бурдюками, наполненными питьевой водой.
Экспедиция достигла точки М как раз вовремя, 30-го сентября. Несколько дней ушло на то, чтобы разбить лагерь и наметить план работ, но перспективы успеха выглядели радужными с самого начала. Действительно, уже на второй день леди Изобель наткнулась на группу Protorbis minor всего лишь в нескольких ярдах от лагеря, и с третьей попытки Хьюму удалось заключить один in loco в блок стеофитирола размером пятнадцать на пятнадцать на пятнадцать сантиметров. Сейчас это наиболее безупречный включённый в блок образец среди семи роскошных экземпляров, выставленных в бирмингемском Музее Естествознания.
В течение следующих трёх недель Миддлтоны собрали двадцать четыре экземпляра P. minor, несколько экземпляров лесной пинцет-травы, которые Хьюму удалось импластифицировать, и маленькую Solea fortius с необычайно выраженной серией наростов. Открытие, представляющее весьма исключительный интерес, было сделано в окрестностях некоторых пещер, которые имели признаки того, что были когда-то населены. Это была уникальная группа довольно грубо высеченных каменных статуй периода Акда, которые изображали эротические сцены, в которых Яканан и Драпании совокуплялись в соответствии с талмудическим обрядом, держа в своих руках маленькие Solea argentea, чьи кончики имели форму лингама и йони⁶.
Именно Маршалл Нортон через любопытным образом построенную цепочку обстоятельств открыл существование группы Giraluna. Он лично перечислил Мессенсу все события, которые привели к этому захватывающему открытию. До наступления 21 октября они вчетвером планировали разведку верхом в направлении долины Андрапати, на западном краю джунглей, но в последний момент леди Изобель сказала, что плохо себя чувствует, и сэр Джозеф решил остаться в лагере, чтобы составить ей компанию. Патрик Хьюм, у которого были некоторые технические неприятности с последними из сделанных им включений, использовал шанс, который дало ему это внезапное изменение планов, чтобы изучить причины частичного отказа своего оборудования. Из-за того, что всё это произошло, Нортон оставил мысль о том, чтобы сделать эту примечательную вылазку. Он упаковал в свой рюкзак бутылку воды, коробку бисквитов и камеры, и примерно в десять часов утра выехал в тёмный лес. К счастью, камера, которую он взял, была японской фирмы «Дакон» с полиэфимерольной линзой, явно разработанной и сделанной для хромометрической фотографии параллельных растений. Такая камера способна к регистрации цветных пигментов, которые являются невидимыми для человеческого глаза.
К концу утра Нортон достиг края джунглей, привязал свою лошадь к ветви многовекового дерева гененза и сел на большой камень, чтобы насладиться видом замечательной долины, куда, согласно Прадахане, Шива привёл пастись весной священного телёнка Нанди.
Лёгкая дымка от жары поднималась над травой, а окружающие горы были голубовато-фиолетовыми. Река Андрапати (от санскритского “andra” – ленивый) лежала, словно тяжёлая серебряная лента на дне широкой долины. Необъятность тишины подчёркивало лишь несколько звуков:

Рис. 22 Группа леди Изобель Миддлтон, сфотографированная Маршаллом Нортоном

шелест листьев гененза, когда лошадь вскидывала голову, отдалённый и отрывистый крик удода, уроженца долины, который время от времени, казалось, отвечал на краткие трели киноварного сверчка.
Нортона, восхищённого красотой этой сцены, внезапно одолела сильная ностальгия. Однажды он описал это чувство как «ностальгия по настоящему, которая будит желание запечатлеть навсегда образ момента, который мы боимся потерять, и который, по сути, кажется уже потерянным нами, хотя в действительности он всё ещё с нами». Он автоматически вынул из своего рюкзака камеру, поднял её, чтобы установить фокус ... и понял, что он принёс не ту камеру! Но он инстинктивно преодолел рутину подготовки к фотографированию, устанавливая фокус, щёлкая затвором, осознавая всё время, что выполняет ряд бесполезных жестов, своего рода бессмысленный ритуал. Но вещи повернулись к нему совершенно иной стороной. Фотография, которую он сделал, была, по всей вероятности, самым важным открытием всей экспедиции⁷ (рис. 22).
На следующий день он проявлял рулон плёнки в портативной, но превосходно оборудованной фотолаборатории, которая была специально разработана для экспедиции фирмой «Братья Сектон» в Лондоне. Тогда он обнаружил, что, вопреки его ожиданиям, фотография была превосходной, что полиэфимерольная линза действовала как поляризационный фильтр и пробилась сквозь туман, показывая детали, не видимые невооружённым глазом. Наиболее явственной из них, прямо на переднем плане, был странный силуэт группы из трёх огромных цветов. Они не могли быть дальше, чем в десяти ярдах от места, где сидел Нортон, и он был абсолютно уверен, что не видел их.
Нортон был настолько потрясён, что, несмотря на поздний час, он помчался к палатке Миддлтонов, чтобы разбудить их и поделиться с ними открытием. Но он увидел, что керосиновая лампа всё ещё горит, а сэр Джозеф и Хьюм, полностью одетые, сидели около раскладушки леди Изобель. Казалось, что она крепко спала.
Хьюм на цыпочках вышел из палатки и рассказал Нортону, что в последние несколько часов состояние леди Изобель внезапно ухудшилось. У неё была жестокая лихорадка, на которую ни антибиотики, ни инъекции пириантропофилина не оказали ни малейшего воздействия.
После бессонной ночи партия решила возвращаться в Банампур, где был доктор, который даже говорил несколько слов на английском языке. Это был конец экспедиции. Леди Изобель в течение двух дней и ночей была в коме, прежде чем умерла, а её тело, покрытое мелкими красноватыми пятнышками, лежало в небольшом белом храме Банампура, посвящённом пузатому богу-слону Ганеше и преобразованном по этому случаю в импровизированную больничную палату. Словно по какому-то предзнаменованию, храм был полностью побелен внутри лишь за несколько недель до этого. Также побелен был единственный предмет мебелировки в этом месте, английский викторианский комод, который служил как алтарь. Непосредственно на нём стояла статуя бога, с чьего хобота ныне свисает капельница, которую использовали в последней отчаянной попытке спасти жизнь бедной женщины.
Как только люди из Банампура узнали о смерти леди Изобель, они сложили костёр на небольшом пляже, образованном излучиной реки Бахтра, и на закате шесть молодых людей племени амишед перенесли её тело, обёрнутое в белое полотно, на пляж, и положили на помост, который они держали над своими головами. Когда тело был уложено на костёр, лицо открыли. Сэр Джозеф медленным и тяжёлым шагом вышел вперёд и вложил в скрещенные руки своей жены небольшой пластмассовый куб, содержащий Protorbis minor. По своему собственному пожеланию он собственноручно поднёс огонь к костру.
Через несколько дней три человека начали возвращение из путешествия. С собой, вместе с бесценными научными находками, они несли маленькую канистру, содержащую прах великого биолога. И одной туманной январской ночью сэр Джозеф высыпал пепел в Темзу, сознавая, что в каком-то очень дальнем месте, неизвестном человеку, серые воды Темзы смешались бы с водами священного Ганга, и освятили бы память леди Изобель.
Возможно, менее трогательной, но лучше гарантирующей бессмертие стала церемония, которая через несколько месяцев прошла в Обществе Содействия Паработанике. По этому случаю группе Giraluna из долины Андрапати, наиболее важному отдельному открытию в параллельной ботанике, было официально дано название «группа леди Изобель Миддлтон».
Именно тогда Мессенс решил лично изучить три Giraluna gigas. 1 октября 1971 года он отправился в долину, остановившись на ночёвку в Банампуре, где он посетил злополучный храм. Часть прозрачного пластмассового шланга всё ещё свисала с хобота бога-слона. Он позвал доктора Сана, чтобы передать ему наилучшие пожелания от сэра Джозефа, и на рассвете 2 октября, сопровождаемый одним из молодых носильщиков из экспедиции Миддлтона и следуя маршрутом, тщательно отмеченным для него Нортоном, он отправился в долгую поездку верхом.
На закате он достиг того же места, где остановился фотограф, и сидел на том самом камне, который ему описали. Он медленно огляделся вокруг себя, осматривая всё, а затем вынул ныне известную фотографию трёх Giraluna, которую Нортон дал ему в день его отъезда из Лондона. Всё точно совпало. Всё было так, как будто пейзаж, постепенно проникая в его сознание, проявляясь наподобие изображения на фотографии с поляроида, постепенно возник, чтобы совпасть с картинкой, которую он держал в своей руке. Необъятность тишины, также внезапно лишившейся крика удода, была ровно той же самой, какую Нортон описал с такой любовной точностью. Мессенс собирался провести ночь на том камне, около огромного дерева гененза, к которому он, как и Нортон до него, привязал лошадь. Молодой носильщик-амишед сел на корточках у корней дерева и сразу уснул, а в это время учёный сидел и вглядывался в темноту, ожидая, пока цветы не появятся в неясном свете полной луны.
Он долго сидел там. Наконец, примерно в два часа ночи, и точно там, где фотография показывала силуэты этих трёх растений, Мессенс начал различать то, что сначала было едва заметной прозрачной тенью. Постепенно, однако, оно принимало большую реальность, пока три цветка не стали совершенно видимыми.
В своей небольшой книге «Приключение в параллельной ботанике»⁸ Мессенс не пытается скрывать эмоции, которые он чувствовал в тот момент. «Я замер на том камне, как будто я сам был его частью, затаив дыхание из страха, что малейший шум или движение могло бы нарушить очарование и уничтожить образ, который был в процессе формирования». Однако в течение следующих двух часов он имел возможность наблюдать, измерять и на досуге записывать всё, что ему было нужно для изучения растений. А когда он, наконец, решил приблизиться к группе, их очертания, казалось, буквально таяли. Они не вернулись, хотя Мессенс оставался на месте до рассвета, после чего он поехал назад в Банампур, совершенно истощённый, со своей записной книжкой, переполненной информацией. И вот краткое изложение его наблюдений.

Группа состоит из трёх цветков; два более или менее равны по высоте (GA и GB) и один, GC, выше и немного отличается по форме. GA и GB во всех деталях соответствуют описанию Giraluna gigas, предварительно данному Хайдендорпом. Их полная высота – 2.85 метра, а их обильные ветуллы состоят примерно из сотни пендулантов, диаметром в среднем три сантиметра. Самые нижние среди них лежат на земле и создают видимость устойчивости растения. Колонна, у которой только верхняя часть не была скрыта аввультой, имеет диаметр около двадцати сантиметров и покрыта в разных местах парамиметической корой. Венчики совершенно лишены лепестков, но содержат сферостиллы диаметром двадцать пять миллиметров, которые мерцают желтоватым металлическим светом, слегка напоминающим латунь. В цветке GA находится пятьдесят четыре сферостилла, и, если судить по пустым гнёздам в венчике цветка GB, там отсутствует восемнадцать. Венчики имеют диаметр сорок восемь сантиметров и толщину примерно восемнадцать сантиметров. Угол между венчиком и колонной составляет примерно тридцать семь градусов.

Цветок GC и в описании, данном Мессенсом, и на исходной фотографии Нортона, является в многих отношениях отличным от двух других, и именно в отношении этого третьего цветка у Хайдендорпа и других учёных возникли сомнения и оговорки. Согласно Мессенсу, его полная высота составляет 3,60 метра, а диаметр колонны – меньше, чем у двух остальных. Венчик, который по отношению к высоте должен наверняка быть более пятидесяти сантиметров диаметром, также меньше, чем венчики других экземпляров, и совершенно без «семян». Но самая странная особенность этого цветка – то, что у него нет никакой аввульты. Имеется несколько очень длинных пендулантов, которые, очевидно, сломались об колонну и выглядят как её часть. Они немного похожи на капли воска, стекающие по бокам свечки, хотя, конечно, в совершенно разном масштабе. Мессенс заявляет, что на фоне двух своих сестёр GC создает впечатление погибшей. «Если оставить в стороне тот факт, что мы имеем дело с параллельным растением, – пишет он, – я бы без всяких колебаний описал его как мёртвое растение. Но не может быть никакой смерти без жизни в истинном смысле, а она не может существовать без двуединства время/материя (в/м). Теперь, как мы знаем, природа параллельной флоры целиком состоит из отсутствия этого двуединства. Поэтому невозможно, чтобы самая высокая Giraluna из группы леди Изобель Миддлтон могла быть мёртвым растением, или, если иначе выразиться, менее живым, чем два других». Для этого автора растение лишь имеет индивидуальные особенности, которые отличаются от прочих, и создаётся впечатление, что он сквозь муки избегает допущения аномалии.

Публикация его исследования вызвала бурю догадок и гипотез. Некоторые учёные вроде Гироди даже поддерживают мнение, что это вообще не Giraluna, и, возможно, даже не параллельное растение. Сознательно игнорируя селенотропное существование растения, он отстаивает мнение о том, что лишь случай поместил этот цветок рядом с двумя другими, имеющими сходную форму. Он думает, что это мог бы быть даже окаменевший подсолнечник пост-эроценовой эпохи, и в качестве аргумента в пользу своего мнения он указывает на отсутствие сферостиллов и каких-то настоящих пендулантов, о которых можно говорить. Но он не объясняет, как окаменелое растение, плотное и инертное, может исчезнуть при приближении человека, как явственно указывает свидетельство Мессенса. Хайдендорп напрямую оспаривает мнение Гироди и выдвигает простую гипотезу для объяснения аномалии. Он говорит, что известные примеры параллельных растений теперь достаточно многочисленны, чтобы позволить нам заниматься обобщением и классификацией. Но у нас нет никакой гарантии того, что прямо за пределами нашего знания не существует аномалии, которая могла бы полностью сбить с толку. «Если нам известны только две особи вида, – говорит Хайдендорп, – то абсурдно называть одну из них аномальной. Если назвать так одну из них, то какая бы из них это была? Но если мы знаем о тысяче образцов, аномалия стала бы возможной, а среди десяти тысяч она была бы вероятной».
Но остаётся основной вопрос: действительно ли концепция аномалии возможна в случае параллельных растений? В обычной ботанике аномалии происходят из-за внутренних и внешних действий и событий. Нарушения, разрывы или неправильное распределение антросом в цепочке Олсена могут, конечно, вызывать изменения формы (например, четырёхлистный клевер), цвета (September rose [точное название цветка определить не удалось – В. П.]), или поверхности (чешуйчатый платан). То же самое в случае с атмосферными воздействиями, действиями людей и животных, и экологическими изменениями всех видов. Но в случае параллельных растений для индивидуума, равно как для вида, характеристики формы – это часть особого и постоянного способа их бытия как таковых. Если самовыраженность достаточна, чтобы объяснить обобщение, которое определяет вид, то она также объясняет те специфические отклонения формы, которые делают каждого индивида отличным от других и распознаваемым как отдельная сущность.
В особом случае цветка GC из группы леди Изобель Миддлтон мы можем лишь продолжить ожидать новых открытий и объяснений. Если Гироди неправ и случай не дал нам окаменелый подсолнечник пост-эроценовой эпохи рядом с двумя особями Giraluna, то тем самым остаётся возможность, что имеющийся у нас образец – это аномальный экземпляр до настоящего времени неизвестного растения, похожего на Giraluna. Только будущее может сказать нам наверняка.

Giraluna minor

Это миниатюрная Giraluna, которая едва достигает и никогда (табл. XXVII) не превышает десять сантиметров в высоту. Её среда обитания – подлесок, и особенно среди ползучей Anaclea, которая беспорядочной сетью обвивается вокруг узловатых корней деревьев тропического леса – гененза и белой тарики. Скрытая в тени, которую отбрасывает эта обильная растительность, G. minor живёт поодиночке или небольшими группами, обращая свои крошечные сверкающие семена к невидимой луне.
Цветок имеет все особенности обыкновенной Giraluna. Различия полностью заключены в его размере и пропорциях. Колонна немного выше семи сантиметров и окутана до самого венчика маленькой аввультой, образованной сотнями пендулантов, тонких, как нити, которые погружаются в чёрный мох у основания растения. Венчик весьма большой по пропорциям, его диаметр часто достигает половины полной высоты растения, и на нём есть несколько рудиментарных лепестков. «Семена» диаметром ^ .5 миллиметров, того же самого размера, что и шарики в шарикоподшипниках, используемых в велосипедах. Они блестят ярче, чем сферостиллы обыкновенной Giraluna, напоминая серебро, если можно сказать, что они что-нибудь напоминают. Трудно понять, как они могут сверкать, буквально похороненные в почти полной темноте подлеска. Они производят впечатление наполненности внутренним светом, подобным голосу, кричащему в знак протеста или страсти.
Giraluna minor иногда принималась за Protorbis minor, который делит с ней те же самые условия окружающей среды. Эти два растения похожи друг на друга в основном по размеру и цвету, но P. minor не имеет сферостиллов, которые являются столь примечательной особенностью G. minor.
Хайдендорп, которому мы обязаны детальным описанием этих крохотных параллельных цветов, собрал большое количество экземпляров, главным образом заключённых в пластик мгновенным методом in loco, разработанным Хьюмом для сохранения P. minor. Но его коллекция также включает несколько редких экземпляров, которые были перенесены из мест обитания с солидным куском окружающей почвы. К сожалению, растения были привезены в Англию несколько месяцев назад, и они теряют свою сущность настолько быстро, что есть опасение, что они скоро прекратят существование как таковые. Мы можем остаться со сферостиллами и пластом первоначальной среды обитания, которая пригодится Хайдендорпу для его изысканий по параллельной экологии, отрасли науки, основные принципы которой он пока определил лишь примерно⁹.
G. minor была найдена почти во всех влажных тропических лесах мира, от Бразилии до Новой Анатолии. Индейцы Рио-Ройо приписывают этим крохотным ночным растениям особые свойства. Они говорят, что молодые аллигаторы, расплодившиеся в реке, обладают всеподавляющей тягой к ним, и когда они уползают дальше и дальше от реки в фанатичных поисках этого растения, они в конце концов умирают от голода и жажды. Если бы не это, то, если верить индейцам, река была бы так перенаселена аллигаторами, что она стала бы плотной массой этих существ, твёрдой чешуйчатой дорогой сквозь джунгли.

Табл. XXVII Giraluna minor в типичной среде обитания

1. Johannes Hydendorp, De Mazndbloem (Nederlandse Uitgeversmaat-schappij, Honingen, 1973).

2. Так называемая Giraluna из Соммакампаньи – бронзовая скульптура, которую Жиакомо Розелли датирует третьим веком до н. э. Она была обнаружена при раскопках фундамента кооперативной винодельни около Казелле ди Соммакампанья (Верона). Мы не знаем, является ли этот великолепный образец скульптуры копией или реконструкцией, основанной на рассказах или старых легендах. Единственным иным объектом, найденным во время тех же самых раскопок, был горшок, украшенный маленькими круглыми выпуклостями того же самого размера, как сферостиллы Giraluna. Они располагаются равномерно по его краю.

3. Anseimo Geremia, “Un ponte tti. Ie botaniche?” (Quademi Benenton, January 1968). Геремия – куратор отдела Параллельной ботаники в музее естественной истории Фабрицио Бенентона, Верона.

4. Родившийся в Бирсконове в 1820 году в семье обедневших крестьян, Ончаров умер в Нижнем Новгороде в 1888 году. Он написал множество претенциозных, но неудачных романов. «Цветок с золотыми семенами» – это одна из историй в книге «Ароматное небо Бирска», написанной для детей и единственной среди его работ, которая принесла ему хоть какую-то добрую славу.

5. Harold Wittens, Under the Wombasa Sky (Simmons and Son, Liverpool, 1937).

6. В талмудической мифологии Яканан и Драпании представляют антропоморфизацию лингама и йони. В течение трёх дней Хамадаш Яканан верхом преследует Драпаний, которые стремительно ускользают от него на крылатых газелях. В финале они совокупляются в позиции лдхамна, держа символические серебряные кнуты над головами.

7. Marshall Norton, “Four American Photographers” (Hyford Gallery, London, 1965).

8. Albert Maessens, An Adventure in Parallel Botany (George Alien Thomas, London, 1972).

9. Johannes Hydendorp, Parallel Ecology and Plant Behavior (Van der Vos, Amsterdam, 1974).

SOLEA

Из всех параллельных растений группы бета Solea наиболее неоднозначна в свете мнений и предположений. К счастью для нас, она является видом, в отношении которого у нас имеется самое большое количество подробных и убедительных реконструкций, и посредством процесса повторного сравнения мы получили полные и точные сведения относительно его морфологии. Растение имеет чрезвычайно широкое распространение в географическом плане, но, тем не менее, довольно редкое, а его происхождение затеряно в глубинах времени. Поэтому наше знание само по себе уже представляет значительный научный подвиг.
В отличие от других параллельных растений, у которых отношения между формой и смыслом почти всегда являются хрупкими и часто скрытыми, Solea выражает проблему своего бытия прямо и драматично посредством своего физического способа существования. Её природа и её морфология неразделимы, и их следует изучать совместно, чтобы по возможности пролить свет на их любопытную взаимозависимость.
Это нелегко сделать, поскольку, если с одной стороны, Solea проявляет себя через свою форму, а с другой стороны, мы сталкиваемся с тем фактом, что эти проявления формы выражают полную неспособность растения выразить себя. Как ни парадоксально, его движение к самоутверждению в сложном мире ботаники достигает высшей точки на языке, который, хотя и в зачаточной форме, некоторым образом преуспевает в воплощении расстройств, проистекающих из неспособности производить листья, плоды, ветви, цветы и даже настоящую корневую систему. Шпиндер указывает, что это подразумевает форму «растительного» воображения, очевидно, на подсознательном уровне, понимания его ограниченности, того, чего растение лишено.
«Но, – спрашивает Шпиндер, – какого рода образ самого себя есть у этого растения?»¹ Постепенная реализация генетической программы подразумевает непрерывный процесс запроса и обратной связи, с постоянной ссылкой на полную и законченную модель. В ходе роста любые отклонения от этой программы должны быть проверены и исправлены, а соблазны подавлены и волнения сняты. И сверх того мы должны считаться с окружающей средой, которая налагает извне свои бескомпромиссные ограничения. В обычной ботанике для того, чтобы вызвать в итоге «присутствие» растения, улучшить его индивидуальный способ бытия и его включение в общую систему биосферы, этот процесс стабильно выполняется всеми органами и каждым из них – согласно функции, свойственной ему. Иными словами, генетическая программа – это инструмент, с помощью которого формируется взрослое растение, когда модель, словно своего рода сознание или образ самого объекта, пронизывает все части растения. Если бы Solea принадлежала обычной ботанике, причина её жалкого заторможенного развития могла бы быть объяснена явлением вырождения во враждебных условиях окружающей среды или повреждённым механизмом выполнения генетической программы. Но это объяснило бы, самое большее, индивидуальную аномалию. Действие сил природы, в высшей степени направленных на выживание, не допустило бы эволюции разновидности, которая постоянно была бы неполноценной или повреждённой. По всей вероятности, мутации защитного типа вступили бы в игру, чтобы придать растению нормальное состояние иного рода и породить новый вид.
В параллельной ботанике любая теория такого рода, которая подразумевает онтогенез, основанный на процессах роста, должна со всей очевидностью быть отвергнутой с самого начала. Её растения, неподвижные во времени, чужды любому типу эволюционного изменения, включая дегенерацию. Они – это то, что они есть, непроницаемые для условий, чуждых их собственной манере бытия. То, что кажется поводом для предположения об аномалии, вроде чахлых наростов Solea, должно фактически быть неотделимой и постоянной частью их морфологии.
В любом случае Шпиндер думает, что даже в пределах границ закрытой и статичной системы вроде параллельной ботаники формы Solea могли бы иметь некое точно определённое значение. Он сравнивает растение с куском скульптуры. «Её смысл, – говорит он, – не показывает себя постепенно, как это бывает у нормальных растений в ходе роста. Он просто имеет место, таким же образом, как мысленный образ части скульптуры находится в сознании художника, который создает её. Мы можем только сделать попытку понять его, если будем двигаться, как и она сама, от внешней стороны времени к внутренней, таким образом повторяя – хотя и в обратном направлении – воображаемый творческий процесс».
С точки зрения Шпиндера было бы абсурдно приписать Solea порывы или разочарования, которые подразумевали бы её понимание собственного тела. Если посредством недоразвитых форм своего тела растение выражает свою неполноту, её подавления, отклонения и провалы, это ни малейшим образом не подразумевает того, что это может быть отнесено на счёт внутренних предписаний или внешних обстоятельств. Это часть способа бытия, а не способа становления. «Это, – пишет Шпиндер, – как чудо, которое никогда не понять до конца, замершее в наивысший момент своего проявления. Обаяние и красота меланхоличной Solea заключены в неподвижности ее становления, замершего в критический момент эволюции».
Джонатан Чейз принимает теорию Шпиндера, но не желает ограничиваться ею. «Теория, выдвинутая нашим знаменитым коллегой, – пишет он в «Журнале параллельной ботаники», – препятствует любому описанию, которое не является холодным механическим перечислением морфологических особенностей растения. Не говоря об этом многословно, словно боясь последствий, Шпиндер подразумевает, что форма Solea вполне символическая, как её самое присутствие: «Символ самой себя, подобно части скульптуры». Но в этом случае мы должны иметь смелость дать свободу нашему воображению. Если, что кажется вероятным, мы не можем приписать Solea внутреннюю жизнь, то мы должны изобрести эту жизнь для неё».
Чейз, таким способом освободившись от того, что он называет «нелепостью речи глупого человека», продолжает объяснять значение Solea следующим образом:

«Solea не обладает, подобно нормальным растениям, пониманием своих собственных бытия и стремлений. Она не живёт, подобно её сёстрам из нормальной ботаники, постоянно связанным с генетически предписанной моделью. Скорее, мы думаем, что она пронизана общей чувственностью, состоянием ожидания, навсегда пробуждённая сигналами, которые она получает, но всегда разочарованная своими собственными ответами. Послания, которые приходят снаружи и касаются крохотных эрогенных зон, разбросанных на всём протяжении её тела – это параллельный эквивалент обычной генетической программы. Послания предполагают листья и стебли, почки и цветы, но Solea, дочь иного царства, вынуждена в печали отклонить их все. Бесформенный рост, скопления вздутий, ответвления, которые ползут по её телу, словно вены, здесь и там сломанное крыло листа, изуродованная прелюдия покрытой листвой ветви – всё это меланхоличные доказательства её тщетной мечты».

Теперь Solea можно распознать во многих древних легендах самых разных этнических групп, но в западной научной литературе прямые ссылки на это немногочисленны и сомнительной правдивости. Первое упоминание про «растение, которое не может созреть, прямо стоящее на голой почве [каучуковых] плантаций» найдено в классическом издании² Антонио Герреро. В 1896 году исследователь и рассказчик из Дижона, некий Жак Пубьен, написал статью для Journal des Families, где он упомянул про «растение, непристойное из-за его фаллической вертикальности»; эта фраза стоила ему работы в журнале и поста секретаря в Socete de la Decouverte, штаб-квартира которого тогда была в столице улиток и горчицы.
В своей книге «Флора к югу от границы» американский натуралист Джон Форман сообщает о поездке через Патагонию в 1902 году³. В ходе неё, пишет он, «мы видели странные растения в том лесу: голые стебли совершенно без листьев, и даже бесцветные, которым индейцы приписывают сверхъествественные свойства. Они говорят, что эти растения, которые напоминают узловатые трости, с какими ходят старики, в этих местах называют паарсток, и их не видели растущими или погибшими на памяти живых людей».
Позже в датском научном журнале “Wetenschaap voor ledereen” появилась статья, в которой некий Ян ван Хандл утверждал, что попытался собрать некоторые растения, которые, судя по его описанию, имеют некоторое сходство с Solea, на каучуковой плантации на Суматре. Он пишет, что, несмотря на хрупкую внешность растений, и на то, что у них не было никаких корней, он убедился в невозможности выдрать их из земли. Когда даяки, работающие на плантации, поняли, что он делал, они чрезвычайно заволновались, но, когда он попробовал расспросить их о растениях, они умолкли и отказались отвечать.
Мы не уверены в точности этих описаний. Единственный фактически собранный экземпляр Solea, и единственный, который нам можно было непосредственно изучить, несмотря на его полуразрушенное состояние – это экземпляр S. fortus, привезённый из Тампалы сэром Джозефом Миддлтоном. Многие учёные, включая Шпиндера, выразили сомнение относительно его определения, и эти сомнения отчасти основаны на том факте, что около вершины растения есть две маленьких веточки, одна из которых несёт нечто похожее на маленький трёхнадрезный лист.
Solea – не селенотропное растение, как Giraluna, и теоретически она должна быть совершенно видимой. Но, как в случае всех растений группы бета, наше знание, к сожалению, не может основываться на прямом наблюдении.

Рис. 23 Марчелло Ванни, директор лаборатории Кампора

Описания, которые мы упомянули выше, возможно, являются бесхитростными попытками взять мифы и легенды, собранные в местах, где существовала Solea, и подать их как информацию из первых рук.
Тем не менее, к счастью, благодаря гранту от фонда Йоахима Розенбаха в Милуоки, Laboratorio delle Campora удалось собрать дюжину слепков с реконструкций Solea, найденных во время поисков во множестве собраний, музеев и лабораторий (табл. XXVIII) по всему миру. Эта маленькая группа образцов в первую очередь позволила учёным установить аналогии, которые, в свою очередь, дали основание для первых надёжных сведений о морфологии растения. Сотрудничая с другими лабораториями, профессору Ванни, директору Laboratorio delle Campora, удалось не только расширить свою коллекцию, но также, благодаря личной щедрости миссис Эмилии Розенбах, купить несколько очень редких и драгоценных исходных реконструкций, сделанных in loco. Лаборатория подготовила общий реестр всех Solea в музеях, лабораториях и частных коллекциях по состоянию на декабрь 1975 года. Пока было зарегистрировано двадцать восемь растений, но можно надеяться, что после публикации этого небольшого каталога Ванни появятся новости о намного большем количестве растений, пока скрывающихся в тайных или недоступных местах.
Каталог включает рисунок Solea, основанный на сопоставлении всех известных экземпляров: поэтому теоретическая Solea содержит в себе усреднённые формы, размеры и особенности всех изученных растений. Ванни указывает, что на пути создания этой обобщённой модели не было никаких особых сложностей, учитывая явное подобие между теми и другими образцами. По отношению к размерам Solea может быть разделена на две главных группы: высотой примерно сорок сантиметров (S. minor) и примерно восемьдесят сантиметров (S. major). Двумя исключениями из правила являются пара-паразитическая «древовидная» Solea в Бирмингемском музее и крупная гладкая Solea, зарегистрированная Вудбаем, обе по сто пятьдесят сантиметров в высоту. Размеры остаются более или менее постоянными у всех разновидностей, а также сходной формой обладают их наросты. Таким образом, мы можем получить в достаточной степени точные знания о самой поразительной особенности растения, которой является специфический ритм, который, явственно охватывает все его части, и который выглядит как норма для всех известных экземпляров. В течение некоторого времени Шпиндер работал с Ванни в Laboratorio delle Campora, и именно благодаря ему мы обладаем интересной информацией о расчётах, которые привели к точному определению этого ритма. Они были основаны на изучении «эталонной» Solea, которая ныне известна науке как Solea Vannii. Они склонны подтверждать озарение великого Малгуэны, который, впервые увидев рисунок, воскликнул: “Parece una falseta!” Это был тот самый испанский ботаник, который дал растению его родовое название, взятое от soleares во фламенко, которые цыгане Андалусии называют “soled”. Поскольку этот тип песни несёт столь явное подобие растению, краткое объяснение этого могло бы помочь нам понять основную структуру последнего.
“Soleares, – пишет специалист по фламенко Донадо Мальгуэна, брат известного ботаника, – является одной из матриц цыганской музыки, cante jondo. Его название – вероятно, цыганский перевод испанского слова “soledades”, впоследствии сокращенное до “soled”. Подобно многим другим песням фламенко, soled медленны и меланхоличны. Их тема – почти всегда отчаяние, муки любви, презираемой, преданной или потерянной.

Es tu quere como er biento y er mio como la piera que no tiene mobimiento
Yo me voy a gorbe loco porque una bina che tengo la esta bendemiando otro⁴

Табл. XXVIII Слепки Solea

«Ритм soled, столь сложный для запоминания, несмотря на интенсивную акцентацию – это то самое, что придает музыке фламенко странную смесь монотонности и жизненности, которая составляет столь большую часть её очарования. Он состоит из двенадцати тактов с акцентами на третий, шестой, восьмой, десятый и двенадцатый; во время песни и танца эти акценты часто отмечаются хлопаньем рук или отбиванием пятками. Ритм называется compos, и практически он исполняется на гитаре отстукиванием. Он чередуется с короткими музыкальными фразами, известными как falsetas, которые заполняют паузы между стихами песни. Compos в falseta, которая также строго делится на двенадцать тактов, часто маскируется частым и продолжительным rubati».
Аналогии между топологическим ритмом выпуклостей на Solea, которые Шпиндер описывает как «плодоношения в состоянии намерения (Urfruchten)», и ритмом времени в soled фламенко настолько велики, что нам соблазнительно видеть связь между ними. Конечно, это абсурд. Но даже если так, остаётся факт, что S. Vannii можно читать подобно дощечке с надписью. Расстояния между двенадцатью недоразвитыми «гроздьями», которые обвивают растение по спирали, точно отражают последовательность и размеры compos; 3-6-8-10-12. Внутри самих гроздьев ритм намного плотнее, но тот же самый. Отдельные выпуклости, которые, как считает Джонатан Чейз, представляют собой неудавшиеся попытки образования листьев, находятся в интервалах между шестым и двенадцатым тактами. Все эти наросты связаны длинными извилистыми нитями, которые поодиночке или группой оплетают растение и иногда образуют узоры. В контексте ритма soleares они были бы falsetas, иной раз протяжными и грустными, а в другое время энергичными и страстными.
Летом 1975 года Ванни узнал, что знаменитый гитарист Антонио де лос Риетес приезжал в близлежащую Сиенну для ряда лекций и концертов в Accademia Chigiana, поэтому он воспользовался возможностью пригласить его в Laboratorio delle Campora. Музыкант из Хереса был сразу же очарован странными растениями, и незамедлительно согласился принять участие в экспериментах, которые предложил ему Ванни. Они состояли в «переводе» пространственных ритмов растений на музыкальный язык. И случилось так, что на протяжении нескольких дней де лос Риетес был гостем в лаборатории, и там он «играл» двенадцать Solea, которыми обладала лаборатория, а также теоретическую модель Ванни. Записанные на магнитофонную ленту, эти Solea представляют драматическое подтверждение точности вычислений Шпиндера и правильности его интерпретации. Сам гитарист был поражен результатом экспериментов, которые составили первую музыкальную интерпретацию какого-либо растения, нормального или параллельного. Solea Vanni теперь составляет часть его концертного репертуара cante jondo под названием “Camporanas”. Музыка характеризуется долгими пассажами ad lib, сопровождаемыми brusque a tempi, которые придают ей всю чувственность и меланхолию, столь типичную для soleares. Эти Solea от де лос Риетеса более чем просто подтверждают математические и топологические озарения Шпиндера: они являются доказательством аналогий, существующих между различными экземплярами, те же самые аналогии, которые сделали возможной реконструкцию S. Vannii в первый раз.
Между ритмическими структурами тринадцати soleares есть лишь незначительные различия. То, что придаёт каждой песне свой индивидуальный характер – это ткани мелодичных линий, длина falsetas, rubati, проистекающие из формы жилок, выпуклостей и отдельных аморфных наростов. И неужели можно забыть мастерскую работу де лос Риетеса, это его истинное обаяние, что придаёт каждой части несомненную метку её индивидуальности.
Особенностью, которая могла бы вызвать некоторое удивление, с другой стороны, является традиционное rasgueado, которое завершает все эти soleares, решительное и сильное, но также в некотором смысле стилизованное и банальное, и (табл. XXIX) не адекватно выражающее вершины растений, с которыми его пытаются соотнести. Очевидно, испанскому гитаристу не удалось примирить типичную для фламенко ритмичную и мелодичную последовательность, которую разделяют все растения, с духом, выраженным их вершинами, которые варьируют от праздничной причудливости номера 3 до страстной простоты номера 19. Его неспособность найти музыкальные понятия, чтобы обобщить столь выраженные различия указывает на явление, которое оказалось не под силу понять даже учёным. «Как возможно то, – задаётся вопросом Шпиндер, – что вид, показывающий столь сложные аналогии между одним и другим экземпляром, может позволить каждому растению выразить себя в заключительном заявлении такой крайней индивидуальности?» Пока ни швейцарский биолог, ни профессор Ванни не выдвинули какой-либо подходящей теории для этого явления, которое уникально для параллельной ботаники. (табл. XXIX)

Табл. XXIX Вершины Solea

Если бы мы соединили все места на земном шаре, где была замечена и зарегистрирована Solea, у нас бы получилось ожерелье длиною с меридиан. Истории, мифы и легенды, относящиеся к растению прямо или косвенно, когда-то было сложно отыскать, но теперь они представляются нашему вниманию весьма часто, и иногда приходят и самых неожиданных мест. Это по большей части стало возможным из-за целеустремлённости настойчивости Джозефа Аскотта, который потратил три года на сбор и редактирование всей доступной литературы по Solea. Аскотт, много лет преподававший в Колумбийском университете, имел возможность использовать обширную сеть информаторов и коллег по переписке, которые до этого позволили ему сделать Нью-Йорк богатейшим в мире кладезем антропологических документов. Письма, телеграммы, и даже телефонные звонки от людей, которые полагают, что у них, возможно, могла бы быть какая-то информация, которая некоторым образом касается Solea, теперь весьма регулярно поступают в Laboratorio delle Campora. Библиография растения уже довольно обширна, и из неё мы выбрали несколько легенд, которые в некотором роде проливают свет на эмоциональное воздействии, которое должно оказывать растение на яркое воображение народов, чьё выживание включало прямое участие в таинственных явлениях природы.

Серебрянолистное Чаво

В городке Зиберске в Тарзистане рассказывают историю о чаво с серебряными листьями. Лео Лионни⁵, известный автор книг для детей, слышал её во время путешествия в Россию много лет назад, и именно на основе этого рассказа он создал одну из своих самых знаменитых волшебных сказок «Тико и золотые крылья». Этот американский писатель, живший в течение нескольких лет около Сиены в Италии – частый гость в Laboratorio delle Campora и личный друг директора, профессора Марселло Ванни. Придя к выводу, что он признал Solea в щедром кусте из этой истории, он сообщил об этом Джозефу Аскотту, который включил сказку в свою краткую библиографию растения.

Около Зиберска есть несколько поросших травой холмов, где летом пастухи пасут своих овец и коз. На вершине одного из этих холмов были небольшие заросли кустарника чаво, который вырастает до метровой высоты и имеет прямые гладкие стебли и сильно блестящие листья, по форме очень похожие на листья винограда.
В тех зарослях был один куст чаво, которому никогда удавалось расти, как остальным. Он смог отрастить лишь несколько жалких почек, которые никогда не превращались в цветы, но становились такими же твёрдыми, как древесина, и казалось, были мертвы. Среди остальных прекрасно разросшихся и покрытых листвой растений он выглядел так, словно его дочиста обглодали козы, хотя всем известно, что козы не едят листьев чаво, которые горькие, словно желчь.
Однажды бедный пастух, усталый и грустный, сидел около этого несчастного растения, этого безлистного waity чахлого стебля, и вдруг он зарыдал. «Что мне делать? – плакал он, – как мне купить лекарства для моего маленького больного ребенка?» Едва он произнёс последнее слово, как из одной из твёрдых почек вырос небольшой стебель, на котором было два серебряных листа. Пастух не мог поверить своим глазам. Он очень аккуратно сорвал два серебряных листа, и к своему удивлению увидел, что на их месте появилиись два настоящих листа.
Через несколько дней после этого молодая женщина сидела около зарослей, и воздух был неподвижным и тихим. Между вздохами она сказала: «Ах, если бы только у меня были деньги для приданого, я бы вышла замуж!» Потом она услышала внезапный металлический шелест. От стебля отросла веточка, и на ней было два серебряных листа. Она в волнении отщипнула листья, и на их месте выросли два настоящих листа. Затем настала очередь бедного крестьянина, чья лошадь только что пала: он тоже получил два серебряных листа. Потом то же самое случилось с мельником, у которого крысы съели всю муку. Каждый из них клялся хранить в тайне свою удачу, но даже при всём при этом не потребовалось много времени, чтобы новость о серебрянолистном чаво разошлась по всему городку. Однажды она достигла ушей богатого ростовщика Забита. Он поспешил к вершине холма так быстро, как могли бежать его ноги; там он сел около чаво и начал причитать: «Ах, что мне делать теперь, когда я – самый бедный и самый несчастный человек во всей России?» Потом он с вожделением посмотрел на растение. Да, на нём проросла веточка с двумя листьями, а затем ещё, и ещё, и ещё, пока это растение не стало самым высоким и самым красивым во всех зарослях. Но листья не были серебряными. Они были настоящими листьями, зелёными и нежными, шуршащими на ветру.

Ваа’ку-ни создаёт слова

Одной из самых интересных легенд парагвайских индейцев панура, которые живут на Рио Ройо, является легенда, которая рассказывает о сотворении слов. Это замечательный пример устного народного творчества Южной Америки, который был записан французским биологом Ламон-Паки. Он даёт красноречивое свидетельство выдающихся даров мудрости, воображения и поэтического чувства этого племени, которое этнологические учебники редко стесняются описывать как наиболее примитивное на всём Американском континенте.

Когда Ваа’ку-ни сотворил землю, он процарапал в ней своими пальцами десять борозд и посеял десять звуков слов. Когда пришла весна, каждая борозда украсилась красными, голубыми и жёлтыми цветами, и чёрными цветами и белыми цветами; и Ваа’ку-ни назвал их Та-ва-те. Но между этими бороздами Ваа’ку-ни увидел маленькие голые стебли, без всяких цветов и листьев. Он знал, что он не сеял их, но он сразу понял, что это были цветы тишины.
Он послал своего сына Во’ке вниз, на землю, и сказал ему: «Иди, и вырасти Та-ва-те». И Во’ке поливал цветы дождём своего пота, и Та-ва-те стали высокими и сильными, и дали много бутонов. Но растения между бороздами тоже росли, и однажды, опасаясь, чтобы они не проросли в борозды, Во’ке решил выдернуть их. Но каждый раз, когда он выдирал цветок тишины, один из Та-ва-те терял свой цвет. «Что мне делать?» – спросил он своего отца. «Оставь их жить, – ответил Ваа’ку-ни, – рядом с каждым цветком звука должен жить цветок тишины».
Когда цветы были высотой с человека, Ваа’ку-ни сказал Во’ке: «Теперь сделай столько же снопов Та-ва-те, сколько есть мужчин и женщин на земле, дай один сноп каждому из них, и скажи им, как получаются слова. Затем сделай то же самое количество снопов цветов тишины, и дай их мужчинам и женщинам, и скажи им, как получается тишина». И Во’ке сделал это, и мужчины и женщины теперь способны как говорить вместе, так и молчать и слушать.

Колышек

У индейцев патона, которые живут на южном берегу Рио де лос Альмас, есть легенда, которая была записана Рандольфом Рейхом и приводилась полностью в его «Ботаническом психогенезе»⁶.

На острове в дельте реки есть густой лес лиственниц. В этом лесу жила злая белая лиса по имени Сипа. Чтобы она не ела их кур, индейцы вбили под лиственницами колышек. Каждый вечер они привязывали к этому колышку тукана, и каждую ночь лиса приходила и утаскивала тукана.
Однажды утром тукан всё ещё оставался там, и не было никакого знака присутствия лисы. Индейцы подумали, что лиса, несомненно, должна быть мертва, поэтому они ждали целый день, а затем отпустили тукана. Но, когда они попробовали выдернуть колышек, они убедились в том, что это было невозможно сделать. Они попросили совета у шамана деревни, и он сказал: «Не переставляйте колышек, потому что он содержит жизнь Сипы».
Однажды ночью охотник, проходивший мимо леса, услышал звуки рыдания. Он подошёл ближе и обнаружил, что плакал колышек. Тогда шаман собрал вместе всех людей деревни, и они сидели вокруг колышка и взывали к душе мёртвой лисы. Мало-помалу колышек начал образовывать почки и другие маленькие наросты, твёрдые, как дерево, и каждый раз, когда на нём образовывалась почка, он ненадолго прекращал плакать. Когда колышек был весь покрыт почками, бородавками и наростами, он совсем прекратил плакать.
С тех пор каждый год индейцы приносили к колышку мёртвого тукана и за ночь колышек пожирал тукана.

Камень Правды

Остров Таоки – это большой, круглый, плоский и совершенно лишённый растительности камень, один из островов архипелага Баратонга, который находится в Tихом океане между 19° и 22° южной широты и 161° и 165° западной долготы. В нескольких трещинах, которые находятся на его поверхности, набита очень тонкая серая пыль, настолько тяжёлая, что даже мартовские ветра не могут потревожить её. Когда на море буря, брызги смешиваются с этой пылью, образуя своего рода свинцовую штукатурку, которая постепенно заполняет трещины. На протяжении нескольких следующих десятилетий остров будет совершенно гладким.
Очень давно эспакский воробей, вероятно, отставший от парусного судна, которое держало путь через архипелаг, пролетел над островом, но не сел там. Однако он оставил на острове несколько капель своего зелёного помёта. В конце прошлого века Герман фон Бокенштейл, единственный исследователь, который ступал своей ногой на Таоки, описал эти крошечные пятнышки как род лишайника Клапанаме – «единственный признак жизни на острове».
Для народности антона, уроженцев близлежащих островов, Таоки является табу. Они не подходят близко на своих каноэ даже когда они знают, что в тени этого большого валуна водятся миллионы небольших трементид, которые из-за своего сладкого мяса являются любимой добычей рыбаков с островов.

Табл. XXX Великий Камень Ta

Легенда, которая объясняет это табу, была записана непредсказуемым, но добросовестным английским репортёром и helatologist Сэмюэлем Донсеттом, который посетил острова Баратонга летом 1907 года. Он слышал историю от туземца с близлежащего острова Тса-ва, некоего Сепа-нока. Мы переписали её из оригинальной рукописи Донсетта, ныне хранящейся в библиотеке Гавайского университета.
Сепа-нок прикоснулся своими губами к большому камню* посреди (табл. XXX) деревни Тса-ва. Антона делают это, чтобы показать, что всё, что они собираются говорить – абсолютная правда. Этот вид присяги-целования происходит на коленях. В действительности в камне приблизительно в сорока пяти дюймах от земли есть гладкая впадина, немой свидетель многих тысяч рассказов, которые были рассказаны поколениями аборигенов. Принеся свою клятву, Сепа-нок рассказал мне следующую историю:

«Великий Диск О, отец всех живых существ, бросил восемнадцать горстей земли в море. Так он сделал восемнадцать островов Баратонга. Глине, которая пристала к его пальцам, он придал плоскую круглую форму вроде лепёшки, и её он бросил дальше всех; она стала островом Таоки. Но почва Таоки была грязью с руки Великого Диска, и по этой причине она была более плодородной, чем на других островах в группе, поэтому там росло много трав и деревьев.
Однажды был большой шторм, и Таоки перевернулся вверх тормашками. Деревья оказались висящими вершинами вниз в воде, а поверхность была покрыта корнями, которые скоро погибли. Муравьи и птицы напрасно пробовали ходить вниз головой и вверх ногами, но все они утонули. Увидев всё это, О сказал: «Ак се тикона», и мёртвые корни превратились в пыль. Тогда он сказал: «А’зе наре!» И пошли дожди, и пыль была превращена в камень. И затем он сказал: «Се-на нуароа!» И растение начало расти из отверстия, которое осталось в самой середине острова. У него был крепкий стебель, но, как ни прикладывало оно усилия, у него не могла прорасти ни одна почка. Тогда оно начало плакать, и Великий Диск услышал его плач, и он сказал: «Суа не поа!» И растение заснуло. В его сне его посетило странное видение. Ему снилось, что оно окружено самим собой, и было столь многочисленно, что заполняло весь остров. Когда О увидел этот сон, он сказал: «Всякий, кто пробудит цветок от его сна, будет съеден драконом Хи-Ka». Так и получилось, что для того, чтобы не разбудить растение, остров стал табу, и ничья нога никогда не ступала там».

Когда он закончил, я указал на отдаленный остров и спросил Сепа-нока: «Но ты думаешь, что растение действительно существует на острове?» Туземец удивлённо посмотрел на меня и сказал: «А разве ты не видишь, что остров покрыт невидимыми растениями?»
Даже сегодня уроженцы Тса-ва иногда останавливают свои «Шевроле» около места, где когда-то стоял Ta, камень правды, и где теперь стоит светофор. Целуя железный столб светофора, они рассказывают своим детям легенду о Solea с Таоки.

Золотое копьё Чвамы

Бхинасвар – город в индийском штате Орисса, к югу от Калькутты. Он знаменит своими великолепными храмами двенадцатого века, которые возвышаются, подобно зарослям красных кактусов, ощетинившихся статуями и занимают почти весь северо-восточный край города. Внутри храмы богато украшены великолепными бронзовыми и каменными изваяниями Ганеши, Вишну, Рамеша и всех прочих богов разнообразного индуистского Олимпа, а большие двери украшены лингамами и йони всех размеров и из разного материала.
Перед одним из храмов, великой святыней Чхимбха, стоит каменная платформа, на которой возвышается очень любопытный лингам, не гладкий и стилизованный, как остальные, а тонкий, как палка, и покрытый бородавчатыми узлами. В отличие от округлённого полушария, которое является навершием типичного лингама, этот завершается довольно бесформенным навершием. Если бы мы не знали о фаллической символике всего, что возвышается, агрессивно-прямое, в окрестностях храма, мы бы были склонны утверждать, что это был окаменевший ствол дерева, или, по крайней мере, модель дерева, которое потеряло все свои ветки. И мы были бы близки к истине. Этот образец скульптуры имеет странную историю, происхождение которой прослеживается в легенде из Прадишаны.

Однажды Дхана, красивая молодая жена принца Чвамы, пришла в дворцовый сад, чтобы собрать манго. Самые зрелые плоды висели на самых высоких ветках, и Дхана принесла золотое копьё своего мужа, чтобы сбить их на землю. Но один раз она ударила настолько сильно и неуклюже, что копьё развалилось пополам. Опасаясь гнева своего мужа, Дхана закопала части в мягкой садовой земле.
Когда она вернулась во дворец, она увидела там своего мужа, и он сказал: «Принеси мне моё золотое копьё. Сотня воинов Амхадура осаждает город». Дхана не могла сказать ему правду; она пошла в сад и горько заплакала. Но там, где упали её слёзы, земля раскрылась, и вырос узловатый стебель, такой же высокий, как копьё. Затем Дхана услышала голос, и, удивлённо повернувшись, она увидела бога Кришну в ветвях большого дерева манго. «Возьми эту палку, – сказал он ей, – это копьё Чвамы». Дхана вытащила палку из земли и принесла её своему мужу. «Бог Кришна сказала мне, что это твоё копьё» – сказала она. И тогда Чвама впал в ярость. «Ты делаешь из меня дурака?» – закричал он. И он схватил палку и начал бить свою жену. Но она ничего не почувствовала. Чвама бил изо всех сил, но Дхана просто улыбнулась и сказала: «Я не чувствую никакой боли». Тогда Чвама испугался и бросил палку на землю.
Дхана подняла палку и выбежала из дворца. На зелёной лужайке перед дворцом спокойно пасся конь Чвамы. Дхана вскочила в седло и галопом поскакала с холма навстречу сотне воинов, размахивая палкой над своей головой. Когда воины увидели молодую женщину, которая вышла против них только с узловатой палкой, они рассмеялись, но Дхана нападала на них по очереди, убив двадцать и обратив остальных в бегство. Затем она вернулась в сад, чтобы положить палку туда, где она нашла её.
Но в земле, там, где выросла палка, теперь стояло копьё Чвамы, сияющее и великолепное. Дхана радостно вытянула его из земли и воткнула палку на его место. Потом она поспешила во дворец. «Чвама, – кричала она, – вот твоё копьё!» Но Чвама уже знал про великие дела своей жены, и потому сказал: «Дхана, мне не нужно моё копьё. Мне нужна та палка».
Они вместе повошли в сад, но обнаружили, что палка разрослась в огромное сплетение веток и листьев, среди которых висело два сверкающих золотых плода манго. Листья большого дерева мамо зашелестели, и, взглянув туда, они увидели бога Кришну, сидящего среди ветвей. «Сорви манго Прахама, – сказал он, – но сначала, о, Чвама, ты должен сломать своё копьё, поскольку больше оно не будет нужно тебе».
Чвама сломал копьё и сорвал плод. Затем он повёл Дхану обратно во дворец и возлёг с нею. Дхана принесла ему сына, и они назвали его Прахамбхаи. И каждый год двадцать седьмого июля Чвама, Дхана и Прахамбхаи ходили в дворцовый сад и срывали золотые манго, а в это время бог Кришна играл на флейте среди ветвей.

Довольно странно, что мы вновь встречаемся со сном Solea и с любопытным переходом к нему сюжета, в сообщениях Бомма и Реннера, которые несколько лет назад исследовали амазонские джунгли недалеко от Манауса, и ещё ближе встречаемся с каучуковыми плантациями, которые в конце прошлого века придали городу известную долю блеска и безумия.

Поражённые необычно обильными дождями в джунглях, двое геологов-мормонов, которые проводили изыскание залежей меди от имени Anaconda Copper Inc., нашли убежище в общинной хижине деревни, населённой индейцами ханочуко. Там среди груды культовых предметов они заметили две обожжённых глиняных таблички длиной примерно один метр, покрытых странными письменами. Они расспрашивали индейцев о смысле этого письма, но получили лишь изрядную порцию молчания. Наконец, в обмен на некоторое количество волшебных фотографий, сделанных фотоаппаратом-поляроидом, они получили объяснение этих двух табличек.
Много поколений назад, говорили они, странное растение появлялось время от времени среди упавших деревьев. Это растение индейцы называли «олдика», и его странной особенностью было то, что оно было способно видеть сны. Будучи растением, олдика могла видеть сны только о растениях, но люди, будучи людьми, могли видеть сны об олдика. Однажды ночью индеец, который работал сторожем на плантации, лёг спать около олдика, и ему приснилось, что он выдернул растение и катал его так, что остался след на мягкой земле. Когда он проснулся, растение всё ещё было около него, совершенно неповреждённое, но земля несла на себе отпечаток из его сна. Тогда индеец испугался, пошёл к деревенскому оманаши и рассказал ему, что произошло. Оманаши пошёл с индейцем на то место, и там был явственно заметный отпечаток из сна.
– Ты видел сон об олдика, – сказал старик, – но не ты оставил следы на земле.
– А кто это был тогда? – спросил индеец.
Оманаши улыбнулся:
– Олдика ходит во сне.
Ясно, что самостоятельное передвижение Solea может быть лишь плодом народного воображения. Тем не менее, мы обязаны предположить, что глиняные таблички, которые находятся сейчас в Музее Естествознания в Солт-Лейк-Сити, весьма определённо несут отпечаток Solea, и некоторым образом подтверждают теорию, согласно которой, какое-то время перед своей параллелизацией эти растения в некотором изобилии росли по берегам Амазонки. Нет сомнений в том, что кто-то, неважно кто, действительно катал Solea по глине. Остаётся необъяснимым факт, что, если таблички держать вертикально, то отпечаток кажется выпуклым или вогнутым, в зависимости от того, в каком направлении находится источник света. Когда свет зажжён сверху, отметины представляются как рельефные выпуклости, подобно настоящей Solea, но, когда свет направлен снизу, они напоминают обычные отпечатки. Это явление, в настоящее время известное как олдиказис, пока ещё не получило удовлетворительного объяснения.
Идея о том, что растение может видеть сны, которая встречается в легендах нескольких этнических групп Америки, кажется абсолютно абсурдной в свете нашей западной логики. Но Солинес ставит следующий вопрос:
«Если допустить, что пред-параллельная Solea обладала некоторой формой воображения (невообразимой для нас, но теоретически возможной), даже хотя бы на подклеточных уровнях, где лежит скрытая генетическая память, можем ли исключить возможность того, что у неё присутствует активная жизнь во сне?»⁷

* Этот камень, который антона называют Ta, ныне находится в Антропологическом музее Гонолулу. [Примечание автора.]

1. Max Spinder, Die Solea – eine bytanische Unentwicklung(Univerlag, Hemmungen, 1972).

2. Antonio Guerrero, Flora descorhecida do Rio (Editorial Z, Rio de Janeiro, 1872).

3. John Foreman, Flora South of tha Border (Henderson and Co., Boston, 1906).

4. Soleares (GLM, Paris, 1960).

5. Лео Лионни (не путать с автором настоящего издания) – это псевдоним Петра Якоба Гроссовского, имя, от которого знаменитый писатель и иллюстратор рано отказался в своей карьере в пользу легче произносимого.

6. Randolph Reich, Botanical Psychogenesis (Harper & Row, New York, 1973).

7. Angel Pedro Maria Solinez, "Un sueno vegetal" (Vida, March 1973, Editorial de Mayo, Buenos Aires).

SIGURYA

Хотя между самыми ранними описаниями Гераклита (530 г. до н. э.) и недавней реконструкцией, сделанной Мааненом и Палладино, было лишь несколько отдельных упоминаний о Sigurya, сегодня мы обладаем достаточно исчерпывающим знанием об этом растения преимущественно благодаря тщательному исследованию, которое сделано Ботанической лабораторией Сарагосы.
Название “Sigurya” дано растению знаменитым исследователем фламенко Донадо Малгуэной, братом ботаника Хуана Доминго Малгуэны, который много лет был главой Факультета биологии в Сарагосском университете, и всё ещё является директором ботанических садов города. Это произошло в Biblioteca Real, столь богатой древними научными и псевдонаучными работами – Хуан Малгуэна вначале увидел рисунок этого растения, тогда ещё совершенно неизвестного ему. Он наткнулся на очень редкое издание “De Plantarum Mysteriis” Паулуса Аверсуса, слегка фантастический травник, датируемый пятнадцатым веком, и медленно просматривал страницы, когда одна из больших ксилографий ван Виттенса привлекла его внимание. Она изображала множество чудовищных гибридов, наполовину животных и наполовину растений, а также несколько растений, которые казались до странности правдоподобными. Ему не составило никаких трудностей идентифицировать Laudanies umbrosus, Clariola foliata, и Opercus espinatus, но, сколько он ни рылся в своей памяти, он не нашёл ни следа ещё одного растения, с маленькими воздушными корнями и странным плодом-цветком, покрытым бородавчатыми наростами, которое так ясно выделялось на окружающем фоне. Эта картина всплыла в памяти на следующее утро, когда он шёл по длинной пальмовой аллее к административному зданию Ботанических Садов.
Именно тогда Хуан Малгуэна решил выяснять всё, что только возможно, о том приводящем в замешательство растении, которое выглядело таким нормальным, но всё же ясно принадлежало к иному царству ботаники. В значительной степени работе этого пожилого испанского ботаника мы обязаны нашим знанием о Sigurya.
Марчелло Ванни, в статье, опубликованной в прошлом году в «Анналах Параллельной ботаники», рассказывает, как он сам получил подтверждение неоднозначного морфологического характера Sigurya, того, что так сильно поразило воображение Малгуэны.

«На основании указаний, сделанных моим помощником Паолой Санаона, которая ответственна за всю визуальную документацию в моей лаборатории, – пишет он, – я сделал несколько довольно детальных и особо убедительных карандашных рисунков Sigurya. Моим намерением было взять их в Париж и показать их Хуану Малгуэне, который должен был председательствовать на предстоящей Конференции параллельной ботаники в Jardin des Plantes. Как только я прибыл в столицу Франции, я позвонил моему старому другу, чтобы договориться о встрече, и мы решили встретиться в Кафе Флор в Сен-Жермен-де-Пре, недалеко от места, где были расселены многие из делегатов. Когда я добрался туда, я встретил старого учёного с женой и множество наших общих друзей, в том числе известного итальянского фотографа Уго Муласа. В ходе беседы оказалось, что у сеньоры Малгуэна был семидесятый день рождения. Я воспользовался возможностью показать ей рисунки, которые я принёс для её мужа.
«Каждый из присутствующих внимательно изучил рисунки, но в ходе оживлённой беседы, которая неизбежно последовала за этим, Уго Мулас незаметно оставил стол. Мы поняли, что он отсутствовал, только приблизительно через десять минут, когда он вновь появился с огромным букетом цветов, которые он подарил пожилой даме. Были аплодисменты и крики “Bueno compleano”, к которым присоединилась группа молодых американских туристов, распевая «С днём рождения, дорогая сеньора!». В общем шуме Мулас вручил мне маленький свёрток, обёрнутый тиснёной бумагой, взглянув на меня в этот момент с загадочным выражением. Я нетерпеливо раскрыл свёрток и едва смог поверить своим глазм: это был высушенный цветок, который лежал там, или, возможно, плод, практически идентичный тому, что был у Sigurya на моих рисунках. Фотограф объяснил, что, когда он увидел его у цветочника, у которого он купил цветы для сеньоры Малгуэна, он был ошеломлён так же, как и я сейчас.
После небольшого импровизированного вечера все мы отправились к цветочнику в надежде заполучить другие образцы этого плода-цветка. Но владелец магазина сказал, что у него их больше нет. Когда спросили про название растения, он долгое время искал в старых брошюрах и каталогах, но безуспешно».

«Хуан Малгуэна взялся выяснить всё, что мог, в маленькой библиотеке, принадлежащей Jardin des Plantes, и на следующий день, когда конференция открылась, он вручил мне лист бумаги, покрытый отметками. Образец, судя по примечаниям, казался плодом Santilana panamensis, из семейства Felinotenis, уроженца Панамы, который в настоящее время выжил на некоторых из Карибских островов. Островитяне, очевидно, сушат плоды и продают их перекупщикам как декоративные растения. Оно ни в коем случае не казалось редким растением, но, что было довольно странно, оно не было известно никому из нас, как ботаникам, так и биологам. В то время как цветок-или-фрукт был очень похож на тот, что был у Sigurya, остальное растения обладало весьма иными особенностями. Santilana – это растение с endinodal стеблем умеренной высоты, несущим крупные coriolated листья. Корень представляет собой корневище, которое расползается под землёй и даёт начало, в среднем, десяти отдельным растениям».

Греческий философ Гераклит, основатель школы Гинос, которая переживала расцвет в шестом веке до н. э., и автор стробологической теории языка, был первым, кто дал достаточно детальное описание Sigurya, которую он назвал Gynopsa. Результаты его работы доступны нам лишь в латинском переводе довольно низкого качества, который полностью утратил его собственный острый стиль.* Перевод описывает Sigurya как «растение с цветком, который напоминает голову, где нет ничего, кроме носов, одетое в юбку с кистями, похожую на те, что носят весталки оракула в Маркосе». Относительно размера растения перевод говорит: «Оно такой же высоты, как мой десятилетний сын Демоклит; коза должна вытянуть шею, чтобы съесть его плод».
Гераклит путает плод с цветком, но даёт удивительно точное описание встречи с растением. Более прозаичным, но, несомненно, более ясным является описание Маанена и Палладино, которое сопровождается реконструкцией из дерева, сделанной двумя скульпторами-учёными. Маанен и Палладино уже получили известность за деревянные модели в Оостерманновском музее в Нимегене. Это значительно увеличенные модели мельчайших деталей нормальных растений, вроде пестика и хромостены Colidotima. Особенно известна их модель колонии клеток Folia antrax, увеличенная в 1500 раз и ясно демонстрирующая тенденцию клеток по периметру к процессу направленного и избирательного роста. Именно Хуан Малгуэна пробудил их интерес к параллельным растениям, и особенно к Sigurya, которой он сам посвятил столь много интенсивных усилий. Поистине замечательная модель Sigurya barbulata, которая стоит в стеклянной витрине в центре огромного вестибюля Лаборатории ботаники в Сарагосе – работа этих двоих скульпторов. Она стала своего рода пробным камнем для всех описаний растения, даже при том, что у неё есть несколько особенностей вне обычного положения вещей.
Модель исполнена в натуральную величину и воспроизводит Sigurya barbulata, которая была непосредственно изучена и реконструирована Малгуэной, работавшим в тесном сотрудничестве с Мааненом и Палладино. Посетителям лаборатории дарят маленькую брошюру, которая содержит следующую информацию:

В настоящее время нам известны шесть видов Sigurya, но в течение следующих нескольких лет это количество, как ожидается, значительно возрастёт. Вот эти разновидности в порядке размера: S. gigas grandiceps (большеголовая сигурия); S. montalbana; S. barbulata; S. afrocarpus (темноплодная сигурия); S. murothele (мелкососочковая сигурия); S. minima. Питер Форман предоставил свидетельство существования водного вида под названием S. natans, найденного в Оттогонии.

Сарагосская S. barbulata была первой из найденных на Западе. (табл. XXXI) Стоящее растение имеет высоту шестьдесят два сантиметра. Малгуэна рассчитал, что, если выпрямить изгиб стебля, который несёт цефалокарпус, высота увеличилась бы на семнадцать сантиметров. Стебель известен как “corpus” и имеет некоторое сходство с колонной Giraluna, хотя гораздо стройнее. У неё есть три кольца воздушных корней, которые Малгуэна называет барбулами, и которые налегают одни на другие без всякого видимого порядка. Они большей частью четыре сантиметра диаметром и являются эквивалентом пендулантов Giraluna. Corpus диаметром двадцать два сантиметра в основании и три сантиметра в самой высокой точке, где он изгибается вниз и держит цефалокарпус.
Этот цефалокарпус – самая характерная особенность Sigurya. Это своего рода плод, совершенно неправильной формы, с выпуклостями различной длины, вырастающими по всей его поверхности. Имеются противоречивые теории, касающиеся природы цефалокарпуса, который столь сильно напоминает плод Santilana panamensis. Малгуэна отказывается считать его параллельным эквивалентом настоящего плода, хотя он имеет все внешние признаки плода. Во время работы над реконструкцией его коллеги назвали это «головой», и именно поэтому Малгуэна создал составной термин «цефалокарпус». Для него, однако, цефалокарпус – это непосредственно само растение, а остальное (corpus) является не более, чем очень нужной опорой, подобно основанию лампы. Его теория в некоторой степени получает подтверждение из факта существования двух экземпляров Sigurya afrocarpus, где corpus в целом отсутствует, и S. minima, открытой Джоном Харперсом близ Опано на острове Вендерас. В этом последнем случае стебля практически нет.
Олаф Расмуссен, директор Паработанического Исследовательского центра в Осло, не согласился с теорией Малгуэны, изложенной в докладе, который он прочитал на Копенгагенской Конференции. По Расмуссену, во всей ботанике нет такого плода или около-плода, который не поддерживается каким-либо способом. Даже Protorbis minor, говорит он, имеет основание, которое служит для того, чтобы держать наиболее выраженную часть растения над землёй. Для Расмуссена образцы, упомянутые Малгуэной – это лишь фрагменты повреждённых растений, хотя повреждение могло произойти или до, или после параллелизации. В открытом письме, опубликованном в Бюллетене Центра в Осло, он призывает своих коллег в Гане вернуться на реку Тамо, где были найдены экземпляры Sigurya afrocarpus, и поискать там утерянные стебли.
Вызывает сожаление тот факт, что информация из отдалённых стран, особенно касающаяся растений группы бета вроде Sigurya, почти всегда обрывочна и неточна, а также поступает, по крайней мере, из вторых рук. Но, кроме скрупулёзной и добросовестно выполненной реконструкции, сделанной Малгуэной и его коллегами, у нас также есть информация, которая дошла до нас благодаря великодушию Рикардо Мартинеса, одного из археологов, отвечавших за недавние раскопки близ Оахаки, в Мексике, недалеко от места знаменитой Могилы № 7 в Монте Албан. В небольшой книге, которая называется “Homage to Gutierrez”, Мартинес сообщает, как он обнаружил большой чёрный глиняный сосуд, украшенный микстекской росписью и наполненный старинным оружием. Он стоял

Табл. XXXI Sigurya barbulata

в узком входе в подземный коридор, который, как он предполагал, приведёт его в центральную камеру Пирамиды № 3 (“la Desnuda”). Вначале полагали, что оружие было микстекским неизвестного типа, и потому открытие вызвало настоящую сенсацию. Но более пристальное изучение вскоре расставило всё по своим местам. Углеродный анализ показал Мартинесу, что, хотя сосуд был несомненно микстекским, оружие было набросано позже, вероятно, чтобы скрыть его. Но то, что было разочарованием для археолога, стало триумфом для профессора Педро Гутьерреса, пожизненного директора Школы ботаники в Веракрусе. Страдая от плохого состояния лёгких, во время одного из праздников он оказался в той же самой гостинице Marques del Valle, где проживал Мартинес. Эти два учёных знали друг друга на протяжении нескольких лет, и вечером они встретились на террасе, разглядывая обсаженную деревьями площадь. С эстрады в стиле art nouveau на площади группа mariachos вспугивала с деревьев тучи птиц оглушительными звуками трубы, а Olted мальчики играли в прятки вокруг стволов огромных цветущих жакаранд. Это было в один из тех волшебных вечеров, когда закат, казалось, уже потерял первые из своих красок при переходе от искрасна-золотого до приближающейся темноты, когда Мартинес рассказал Гутьерресу о своих затруднениях, связанных с оружием, которое он нашёл в “la Desnuda”. Он пригласил своего друга посетить участок.
На следующий день Гутьеррес отправился в Монте Албан, и там археолог открыл крышку огромного сосуда, чтобы показать ему не оправдавшее ожиданий содержимое. Там были боевые мачете, лезвия копий, покрытые гравированными стилизованными символами, и другие металлические предметы. И поверх всей груды, прикреплённый к узкому изношенному кожаному поясу, лежал предмет причудливой формы, отдалённо напоминающий средневековую булаву. Это была действительно необычная вещь, явно слегка запылённая, и Гутьеррес взял её с величайшей осторожностью, несмотря на очевидное волнение. Предмет был органического происхождения, немного больше сжатого кулака, полностью покрытый большими узлами и похожими на щупальца выростами различных форм и размеров. Они выглядели, как пальцы или маленькие пендуланты, и их там было примерно тридцать. У Гутьерреса не было сомнений: это была форма цефалокарпуса Sigurya.
Сознание старого ботаника осаждал рой вопросов. Действительно ли это было совпадение? Или металлизовавшееся растение? Копия? Окаменелость? Он без труда убедил своего друга дать ему на время объект, который он и взял с собой, возвращаясь в свой номер в Marques del Valle. Там, пишет Мартинес, «Гутьеррес оставался incommunicado на протяжении трёх дней и ночей. Вечером четвёртого дня он появился в баре во время предобеденного аперитива, бодрый и элегантный в своём белом льняном костюме. Под томный напев дуэта, нанятого на той неделе туристическим управлением Оахаки, он сразу же поделился со мной своей первой догадкой о причудливой вещи среди оружия». Он дал Мартинесу несколько страниц, покрытых примечаниями и диаграммами, и их все археолог воспроизвёл факсимильно для иллюстрации своего буклета. Гутьеррес умер в Веракрусе через несколько недель после своего возвращения из Оахаки.
Вместе с сарагосской реконструкцией сообщение, данное Мартинесом с примечаниями и диаграммами, представленными Гутьерресом, составляет наиболее полную и научную документацию по Sigurya. Больше нет никакого сомнения, что цефалокарпус из Монте Албан – полное растение, и потому является свидетельством в поддержку теории, выдвинутой Малгуэной. В случае растения на земле, как это показано на фотографии, сделанной Мартинесом, наросты выглядят довольно похожими на укороченные пендуланты; некоторые из них действуют подобно нормальным корням и прикрепляют растение к земле, тогда как другие похожи на руки слепого человека, отчаянно шарящие в воздухе в поисках чего-то, за что можно схватиться, но, увы, несуществующего. Что ни Гутьеррес, ни Малгуэна не смогли удовлетворительно объяснить – это металлическую природу растения. В своих примечаниях Гутьеррес говорит о процессе, сходном с процессом, вызвавшим окаменение деревьев в Йосемитском национальном парке в Калифорнии. Эта точка зрения предполагала бы процесс, направленный на непрерывное изменение растения, которое, будучи параллельным, существовало бы постоянно на исходном месте. Это также подразумевало бы трансформацию путём бесконечно медленного процесса минерализации нематериального объекта, существующего вне времени. Ничего из этого не совместимо с теоретическими основами параллельной ботаники. Более вероятна теория, выдвинутая Ван дер Хааном, согласно которой Sigurya из Монте Албан является конкрецией, образованной из отпечатка настоящего растения. Эта конкреция образовалась, в соответствии с [упомянутой] теорией, в ходе чрезвычайно сильного землетрясения, которое привело к разрушению большей части древнего акрополя. Это землетрясение также вскрыло поверхность земли на обширных территориях, вызвав выход газов и жидкостей, настолько горячих, что они были способны растворять железосодержащие полезные ископаемые, которыми изобилует [данная] область.
Sigurya из Монте Албан теперь выставлена в небольшом музее Оахаки, вместе с драгоценными находками из Могилы № 7. Предприимчивый ювелир в Такско сделал её крошечную копию, и её можно купить как сувенир в магазинах под галереей на живописной маленькой площади.
Малгуэна, воспользовавшись свидетельством того, что Sigurya из Монте Албан была полным растением, и потому ни плодом и ни цветком, доводит свою теорию до её логических выводов. Он заявляет, что corpus – обман, чрезвычайно выраженный пример парамимезиса. Яростные дискуссии относительно природы этого неоднозначного органа, всё ещё бушующие в ботаническом мире, являются, возможно, лучшей возможной поддержкой его точке зрения. В конце концов, парамимезис не имеет никакой иной цели, нежели создать сомнение и замешательство, и защитить растение, которое мог бы легко уничтожить даже избыток рвения или любви к науке.
Sigurya natans, просто потому что она является водным растением, не укладывается (табл. XXXII) в обычные категории параллельной ботаники. Известно только два экземпляра. Более известный среди них – образец, описанный неким Джакопо делла Баркаччией, который был с Магелланом в его последнем большом плавании, в письме к своей жене Доротее. Этот бесценный документ был обнаружен в Падуе историком Щберским. Другой известный образец – копия, сделанная из древесины, подобно S. barbulata из Сарагосы, скульпторами-учёными Мааненом и Палладино.
Что касается S. natans, описанной Баркаччией, нам стоит лишь воспроизвести некоторую часть длинного письма, упоминавшегося выше:

В тех кристально чистых водах [озера на одном из Термадорских островов] есть крабы с рогами, похожими на оленьи, и много рыб, покрытых перьями, словно птицы, а также угри длиной с лодку, чья чешуя была размером с золотой дукат; и люди говорят, что они смертельно опасны. Есть также огромные черепахи, которых люди, живущие в воде, объезжают, как лошадей и так ездят с одного острова на другой. И на деревьях есть птицы-рыболовы с клювами, словно мечи, которые являются чудом, на которое стоит посмотреть, и другие, которые поют настолько сладко, что сам Фра Симон позавидовал бы им [Фра Симон был композитором и органистом в церкви Святой Терезы в Падуе].
Также в этих водах есть странные плоды с пальцами, и никакой человек не может дотронуться до них, от его прикосновения они растворяются и тают, а молодым людям запрещено смотреть на них, потому что от взгляда они бледнеют и делаются невидимыми. Этот плод они называют panala, и он переполнил меня удивлением, поскольку не является ни деревом, ни кустом, ни даже цветком, но плавает на воде, а корни свисают с него вниз. Он так же чёрен, как чернила кальмара, и когда темнота наползает на воду, все мужчины и женщины острова молятся плоду, как будто это сам крестец Св. Барнаби.

Щберский думает, что описания Баркаччии имеют много общего с более сжатыми заметками Пигафетты, официального историка Магеллана. Он пишет: «По моему мнению, нет сомнения, что волшебный плод, плавающий в озере на том острове, действительно был Sigurya natans. Многие другие путешественники, которые следовали по маршруту Магеллана к Термадорским островам, подтвердили сообщение Баркаччии. Панала несомненно была высшей формой группы растений, которые один за другим исчезли из-за фатального контакта с человеком».
Модель, вырезанная Мааненом и Палладино, лишь частично основана на описаниях, оставленных нам путешественниками от шестнадцатого до восемнадцатого века. Информация, собранная миссионером отцом Болантом, прилежно изучавшим флору, который жил много лет среди туземцев на Термадорах, даёт скульпторам достаточно данных, чтобы закончить работу по реконструкции с величайшей точностью. Эта модель также выставлена в Ботанической лаборатории Сарагосы, и благодаря включению водных пендулантов в большой блок плексигласа она создаёт действительно убедительное чувство реалистичности. Пендуланты длиннее и тоньше по сравнению с пендулантами Sigurya erecta (это название, данное Малгуэной растению со стеблем), и в речной воде они должны волнообразно развеваться, как туземные водоросли на течении. Теория, гласящая, что Sigurya появилась во множестве небольших ручьёв, которые стекают с гор и питают внутренние озёра островов, подкрепляется некоторыми из молитв, которыми туземцы призывают дух паналы, чтобы остановить ярость весенних ливней. Маанен, возможно, вслед за каким-нибудь неофициальным заявлением Малгуэны, предполагает, что панала с Термадорских островов могла бы быть матерью всех сигурий. Поэтому, наряду со всеми живыми существами нашей планеты, Sigurya имела бы дальних водных предков, и разновидность S. erecta представляла бы более поздний шаг развития, вторую стадию параллелизации.

Табл. XXXII Sigurya natans

* Джеймс Фадден сделал попытку восстановить причудливую и почти непостижимую манеру утерянного оригинального текста, который является типичным для стробологической школы, и предложил Буно и другим современным авторам взаимно-обрезающую технику, популярную в современной поэзии и беллетристике.
Вот захватывающее дух начало:

"In Tha (beyond) mos (Es-tor) Demoklitus (Theo-the) and I gath-olive-ered Demo (Theo) klitus (the-be) called. Plant (ant-plan)t skirt Mar vest (kos) tal he-(noses noses no) (ses) -ad."

СОДЕРЖАНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: ВВЕДЕНИЕ 1
Общее введение 3
Происхождение 20
Морфология 35

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: РАСТЕНИЯ 57
Tirillus 59
Tirillus oniricus 62
Tirillus mimeticus 64
Tirillus parasiticus 67
Tirillus odoratus 68
Tirillus silvador 70
Лесная пинцет-трава 73
Tubolara 78
Camporana 80
Protorbis 86
Labirintiana 95
Artisia 100
Проросль 112
Душители 117
Giraluna 119
Giraluna gigas 134
Giraluna minor 1 43
Solea 145
Sigurya 162

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ: ЭПИЛОГ 171
Дар Таумаса 173
Примечания 178