Почему все тараканы НЕ человекообразны?

Одна из самых любимых тем креационистов, и часть «обязательного репертуара» их произведений – проблема сходства обезьяны и человека. Этой темы они касаются с разных точек зрения. И одна из работ, что имеется на просторах Интернета, показалась лично мне, скажем так, забавной. Это работа одного из известных славянских креационистов, А. С. Хоменкова (точно не знаю, но предполагаю, что он с Украины. Если ошибаюсь, заранее извиняюсь), в которой он пытается найти ответ на вопрос: в чём кроется сходство обезьяны и человека, и не является ли оно надуманным, иллюзорным? Для креационистов ответ на этот вопрос довольно важен, поскольку, если будет доказана иллюзорность сходства обезьяны и человека, из этого самым прямым образом вытекает вывод о сотворённости человека божественным образом, и об отсутствии родства человека и животных. Теория эволюции, разумеется, декларирует прямо противоположную точку зрения. Анализируя работу Хоменкова, я сохранил её текст полностью, и лишь добавил к ней свои комментарии, выделив их таким же цветом, как и эти самые строки. Итак, попробуем вместе с автором найти ответ на простой, как кажется, вопрос:

Почему некоторые обезьяны человекообразны?

С незапамятных времен человек замечал сходство между собой и обезьянами, прежде всего теми обезьянами, которых называют человекообразными. Это сходство вызывало всегда и особый интерес к обезьянам. Как повествует Библия, к премудрому царю Соломону «в три года раз приходил Фарсисский корабль, привозивший золото и серебро, и слоновую кость и обезьян, и павлинов» (3 Цар. 10, 22). В средние века, как пишут очевидцы, множество обезьян привозили в Европу для знатных лиц, которые получали наслаждение, наблюдая за их «умением подражать человеческим жестам».

Ладно, библейское свидетельство можно отчасти считать объективным – ровно настолько, насколько объективна Библия. Как говорится, «из песни слов не выкинешь». Однако же, сам г-н Хоменков сумел это сделать. Как? Очень просто. Откроем книгу Э. П. Фридмана «Занимательная приматология». У меня в библиотеке есть такая книга 1985 года выпуска, с подзаголовком: «Этюды о природе обезьян». Очевидно, подобной же книгой пользовался Хоменков. По крайней мере, в издании 1985 года целая глава посвящена интереснейшей теме: роли обезьян в культуре. И там говорится то, о чём Хоменко деликатно умалчивает, а именно: о колоссальной роли обезьян в античной и восточной культуре, и о резко негативной символике, которую приобрело это безобидное существо в иудейско-христианском мире. В частности, по словам Фридмана, процитированное упоминание о корабле из Фарсиса – единственное место в Библии, где упоминается обезьяна. В то же самое время Фридман упоминает, что египетские фараоны привязывали себе обезьяний хвост, чтобы стать больше похожими на бога Тота, который имел два «официальных воплощения» - в виде священного ибиса и павиана анубиса. А индийские правители выводили свой род прямо от Ханумана – царя обезьян, также весьма почитавшегося. Также в книге Фридмана говорится о колоссальной роли обезьян в культуре Древней Греции и Древнего Рима.
В Средневековой христианизированной Европе обезьяна, одновременно похожая и не похожая на человека, приобрела резко негативное символическое значение. В произведениях искусства, когда хотели что-то противопоставить христианству, вводили в произведение образ обезьяны. Они и рядом с Христом, и на шабаше ведьм, и в сонниках как предзнаменование неприятностей. Даже слово «мартышка» пришло к нам из Средних Веков как отклик на церковные реформы Мартина Лютера, которые были восприняты как проистекающие «от дьявола». И на карикатурах Лютер изображался в виде обезьяны. Вот так и вошли мартышки в нашу жизнь. В английском языке выражение, буквально обозначающее «разозлить обезьяну», означает «вывести из себя», а выражение «сосать обезьяну» означает «пьянствовать». А в французском языке словом, обозначающим «обезьяниха», называли проституток. Само слово «обезьяна», кстати, пришло из арабского: «абу зина» означает «отец блуда» (легенда о гиперсексуальности обезьян нашла отражение даже в сказках «Тысячи и одной ночи» - естественно, в академическом издании, а не детском пересказе). Отголоски негативного отношения к обезьянам и приматам вообще можно увидеть в названиях этих существ: вся нечистая сила античной и христианской культуры воплотилась в названиях приматов. Здесь лемуры, привидения, дьяволы, черти и прочие существа. Пожалуй, только насекомые могут соперничать с приматами в этом вопросе.
Именно этим негативизмом по отношению к обезьянам со стороны иудейской и христианской религии можно объяснить тот факт, что Хоменков сразу как-то резковато «прыгает» из седой незапамятной древности в наши дни, лишь между делом помянув Средневековье. А может, не было ничего между ними? Было, наверное, как считает его «почти-однофамилец» Фоменко, массовое искажение хронологии, Средневековья не было вообще, а античный мир существовал буквально двести – триста лет назад…

В ХХ столетии это уменье, как и следовало ожидать, стало пристально изучаться учеными-дарвинистами, увидевшими в нем аргумент в пользу эволюционной близости обезьяны к человеку. Но несколько десятилетий напряженных поисков окаменевших свидетельств предполагаемого эволюционного восхождения от обезьяны к человеку не дали ожидаемых результатов. Вопреки расхожим мнениям и содержимому школьных учебников можно с уверенностью утверждать, что достоверных свидетельств существование «обезьяно-человека» найдено не было: «Ни разу не был найден скелет такого существа целиком или хотя бы значительная его часть», в то время как окаменевших останков просто обезьян и просто людей было обнаружено более чем достаточно.

Истолкование креационистами останков австралопитека вообще напоминает комедию. То это ископаемый шимпанзе (ходивший на двух ногах, а сейчас волшебным образом опустившийся на четвереньки), то просто «южная обезьяна», но никак не существо, сочетающее признаки обезьян и людей. Но это уже совсем другая история…

Одновременно с этим фактом эволюционная идея во второй половине ХХ столетия, как известно, столкнулась с целым рядом других трудностей принципиального характера. Многие (Так уж, прямо, и многие? А те же буддисты? Скорее всего, «широкие массы из узкой прослойки общества» – В. П.) стали понимать, что все эти трудности уже не удастся преодолеть и что следует вернуться к альтернативной креационной позиции – учению о Божественном сотворении мира. Но тогда возникает вопрос: как объяснить с позиции креационизма факт необычного внешнего сходства между человеком и обезьяной? Что о природе этого сходства могут нам поведать традиционные креационистские мировоззренческие системы?
Попытаемся поискать ответ на этот вопрос, обратившись к христианской мировоззренческой традиции.

Поучение человека через живую природу

Если вернуться к библейскому повествованию о Фарсисском корабле, приходившем к царю Соломону, то можно задать следующий вопрос: имеется ли какой-либо общий знаменатель в интересе древнего правителя к обезьянам и павлинам?
На первый взгляд общего здесь очень мало. Но если углубиться в проблему, то окажется, что это далеко не так. Чтобы разобраться в сути поднятой проблемы, попытаемся вначале ответить на вопрос: какой смысл имеет для павлина его прекрасный, пышный хвост?

Учиться никогда не поздно. Для упомянутых выше религиозно-образовательных целей очень подходит книга «Физиологус», изданная ещё в Средневековье. Несколько списков этой книги дошло до наших дней, к радости специалистов по древней литературе и «биологов»-крестоносцев. Между прочим, эту работу Хоменков упоминает в списке использованной литературы. Но, если бы Хоменков и впрямь был биологом, как он себя величает, он бы знал, что «прекрасный, пышный хвост» павлина имеет длину около 20 см, и красотой не блещет. А то, что он обзывает «хвостом», на самом деле представляет собой шлейф, кроющие перья, растущие на пояснице и над хвостом. Много писателей-популяризаторов заостряло внимание на этом деле, но, видимо, отдельных «биологов» их труд не касается.

Совершенно очевидно, что для самого павлина иметь такой хвост – лишняя обуза, абсолютно бесполезная в его жизни. Напротив, с таким хвостом гораздо труднее спасаться от хищников. Если следовать логике дарвиновского учения, то такой хвост не мог бы эволюционно появиться, поскольку он мешал бы выживанию этого вида, а следовательно – отметался бы естественным отбором. Сам Дарвин выдвинул предположение, что причиной появления хвоста павлина и множества иных признаков эстетического характера, встречающихся в живой природе, является половой подбор (отбор – В. П.). Дескать, яркие краски и правильные формы вызывают повышенный интерес у особей другого пола и поэтому их обладатели имеют больше шансов оставить потомство. Но здесь одна загадка подменяется другой, столь же неразрешимой с точки зрения дарвинского учения: откуда у живых существ появилось эстетическое чувство? Ведь оно – не меньший нонсенс для дарвинизма, чем хвост павлина. В самом деле: поскольку это чувство способствует возникновению таких признаков как павлиний хвост, то оно мешает существованию вида и, следовательно, – по неумолимой логике дарвиновского учения – должно было бы на корню быть уничтожено все тем же естественным отбором.

Что ж, если бы такой «хвост» был отлит из чугуна, было бы сущим мучением летать и ходить с ним. Но самцы павлинов, так же, как и самки, хорошо летают, хотя и не очень охотно. Так что шлейф из очень лёгких перьев здесь не помеха. И мало того, вся окраска самца павлина полна биологического смысла. Когда-то в журнале «Наука и жизнь» приводилось объяснение этой «бесполезности» (с точки зрения Хоменкова и К). Так, рябая спина павлина чёрно-зеленоватых оттенков не очень-то заметна с воздуха, когда птица бродит по траве среди кустарника. Синее брюшко самца павлина неразличимо на фоне голубого неба при взгляде снизу на птицу, сидящую на дереве. А яркие «глазки» своим блеском могут отвлечь внимание хищника от жизненно важных частей тела. Два – три вырванных пера отрастут, а голова, увы, не смогла бы этого сделать. Кроме того, многие хищники имеют НЕЦВЕТНОЕ ЗРЕНИЕ (либо воспринимают цвет не так, как люди, не в полном объёме), поэтому многоцветье окраски павлина полностью или частично лежит вне области их восприятия. В свете этих фактов «обуза» для павлина в лице огромного шлейфа становится какой-то туманной, неочевидной… А польза, напротив, вполне вырисовывается. К тому же примитивное восприятие г-ном Хоменковым эволюции как сплошной силовой грызни само по себе неверно – иногда важнее не только спастись от хищника, но и привлечь полового партнёра. Ведь смысл борьбы за существование – не столько выжить самому и спасти свою шкуру, сколько оставить как можно больше потомства. И если в этом вопросе пользы от яркого шлейфа павлина больше, чем вреда, то я просто дивлюсь на мнение г-на Хоменкова. Если бы процесс эволюции шёл только по направлению сохранения и продления жизни отдельных особей, то не было бы массовой 100%-ной гибели тихоокеанских видов лососей, а также практически всех головоногих моллюсков после размножения. Они жили бы долго, и каждый раз производили небольшое количество половых продуктов, а размножение не вызывало бы необратимых и не совместимых с жизнью изменений в их организмах.
Вернёмся, однако же, к нашему павлину и яркой окраске живых существ. Искомое Хоменковым «эстетическое чувство» оказывается лишь проявлением инстинкта. Во внутривидовых отношениях пятна, полосы и цвета также имеют глубокий смысл, служа сигналами, включающими или гасящими у партнёра определённые формы поведения. Это инстинкт, врождённая форма поведения. От него никуда не денешься, и его не изменишь – это такой же видовой признак, как форма крыла или устройство лапы. А эстетическое чувство, в отличие от инстинкта, – вещь сугубо приобретённая и никоим образом не наследуемая. Оно зависит от среды, в которой растёт организм, и принимает разные формы даже в пределах одной популяции. Так, в одном и том же доме могут жить писатель, мастер слова, ничего не смыслящий в живописи, первоклассный художник, который косноязычен и в школе сочинения на тройки писал, и алкоголик, который ни в живописи, ни в прозе ничего не смыслит, изъясняется только через мат, и вообще без тени сомнения готов справлять малую нужду в музее или в библиотеке.
Применительно к павлину и его паве понятие «эстетическое чувство», увы, неприменимо – это совсем из «другой оперы», а у них самих мозгов (в самом буквальном смысле «куриных») на это дело просто не хватило бы.

Итак, эстетические закономерности, широко встречающиеся в живой природе – необъяснимы с позиции «функциональной оптимальности» живых существ. А таких закономерностей – более чем достаточно. Это и яркая окраска, широко встречающаяся у разных систематических групп живых существ – прежде всего у покрытосеменных растений, это и пение птиц в пробуждающемся весеннем лесу, это и геометрически правильные формы в строении живых тел, среди которых особое место занимает известная пропорция золотое сечение.

К «золотому сечению» Хоменков ещё успеет вернуться дальше по тексту повествования, а вот по поводу ярких красок есть мнение биологов, к которому г-ну Хоменко желательно прислушаться.
Вот результаты наблюдений, которые проводил дома над приручёнными певчими птицами Европы шведский зоолог Ян Линдблад:

«Зарянка с предельной убедительностью демонстрировала крайне резкую реакцию представителей этого рода на сигнал, вызывающий внутривидовую агрессию, попросту говоря, как она злится, когда в её пределы вторгается другая красногрудая пичуга. Дело в том, что я купил ещё одну зарянку и отнёс домой в надежде, что она окажется самочкой и – кто знает – в один прекрасный день станет супругой и матерью. однако хозяин территории, даже не удосужившись проверить, относится ли новичок к прекрасному полу, тотчас задал ему страшенную трёпку. Две-три атаки, и разгневанный владыка нанёс незваному гостю такие раны, что на следующий день тот скончался. …
Постепенно агрессивность зарянки распространилась далеко за рамки собственного вида. Стоило чечётке с её ярко-малиновой грудью только рот раскрыть, как ей тотчас доставалось на орехи.
Соловей-красношейка крупнее зарянки, но и то едва он испускал свои оглушительные трели, как она набрасывалась на него и, представьте себе, выходила победительницей! …
Снегирь – у него весь низ тела красный – после нескольких потасовок вовсе перестал петь, а ведь он вдвое тяжелее зарянки. Зато его серогрудая подруга, хотя и исполняет ту же скрипучую песенку, могла солировать без помех!
Зяблик, у которого низ тела красно-коричневый, тоже был усмирён зарянкой.» (Ян Линдблад «Белый тапир и другие ручные животные», глава «Лес в моей комнате»)

Добавлю лишь, что в опытах зарянки столь же агрессивно относились к пучку перьев, торчащих на проволоке, если один его бок был красным. Полностью серый пучок перьев оставался без внимания. Это явно свидетельствует о том, что окраска имеет свой смысл для зарянок.
А вот совсем другие наблюдения, совсем другого человека, над совсем другими животными:

«Например, там [в аквариуме среди примерно сотни коралловых рыбок – В. П.] была одна-единственная рыба-бабочка неизвестного нам вида, которая и по форме, и по рисунку настолько точно занимала среднее положение между бело-жёлтым и бело-чёрным видами, что мы сразу же окрестили её бело-чёрно-жёлтой. И она, очевидно, разделяла наше мнение о её систематическом положении, т. к. делила свои атаки почти поровну между представителями этих видов. Мы ни разу не видели, чтобы она укусила рыбку какого-нибудь третьего вида. Пожалуй, ещё интереснее вёл себя синий спинорог – тоже единственный у нас, - который по-латыни называется «чёрный одонус». Зоолог, давший такое название, мог видеть лишь обесцвеченный труп этой рыбы в формалине, потому что живая она не чёрная, а ярко-синяя, с нежным оттенком фиолетового и розового, особенно по краям плавников. … За неимением сородичей мой спинорог первое время вёл себя довольно мирно, хотя и раздал несколько укусов, многозначительным образом разделив их между представителями двух совершенно разных видов. Во-первых, он преследовал так называемых «синих чертей», - близких родственников «бо Грегори» [«красавчик Грегори» - один из мелких видов губанов рода Stegastes, рыба отряда окунеобразных – В. П.], - похожих на него великолепной синей окраской, а во-вторых – обеих рыб другого вида спинорогов, так называемых «рыб Пикассо». Как видно из любительского названия этой рыбки, она расцвечена чрезвычайно ярко и причудливо, так что в этом смысле не имеет ничего общего с синим спинорогом, но весьма похожа на него по форме.» (Конрад Лоренц «Агрессия: так называемое зло», глава 2)

Мы видим, что в обоих случаях совершенно разные животные использовали яркую окраску по прямому назначению – для определения себе подобных. И окраска служила для них стимулом, запускающим определённые поведенческие реакции (в данном случае агрессию). Таким же целям служит нарочито яркая окраска разных птиц, бабочек и рыб.
Яркие цветы не раскрывают нам всего своего великолепия: в ультрафиолетовых лучах, невидимых нам, проявляется их другая, скрытая окраска. Можно, конечно, рассуждать о божественной мудрости, которая не открывает нам сразу всей прелести цветка. Но она была скрыта тысячи лет и от простых пастухов, садоводов, торговцев и воинов – всех благочестивых и ревностных последователей Яхве и Христа с древнейших времён. И открылась она меньше ста лет назад благодаря техническому прогрессу. Зато всё это время насекомые, различающие ультрафиолетовый свет, легко ориентировались по невидимым нам метка в цветах, отыскивая путь к нектарникам. Поэтому окраска цветков здесь выступает скорее не как некое «поучение», а как сугубо утилитарный признак, воспринимаемый теми, кто нужен растениям для выживания, и абсолютно неразличимая для тех, кто не важен растению как опылитель. Также в ультрафиолетовых лучах крылья бабочек открывают узор, недоступный человеческому глазу, зато хорошо различимый для насекомого. У людей, как я понимаю, ещё не описано полового влечения к бабочкам, и потому им не обязательно видеть то, что должна видеть лишь бабочка противоположного пола. У красных трубчатых цветков чётко проявляется связь с птицами, опыляющими их. Где бы такой цветок ни расцвёл, всегда находится именно птица, которая его «обслуживает». Кстати, из-за того, что у многих птиц слабо развито обоняние, такие цветки совсем не пахнут. В Южной Америке цветки эпифитных растений колумней и эшинантусов опыляются колибри, а в Африке цветки алоэ посещают нектарницы. На Гавайях местные цветки похожего облика опыляются местными птицами гавайскими цветочницами. Закономерность чёткая, и подобие цветков при неродственности самих растений – наглядный тому пример.

Пропорцию золотое сечение современные исследователи обнаруживают в морфологической организации растений и животных, птиц и человека, в строении глаза и в закономерностях расположения космических объектов, в биоритмах головного мозга и в электрокардиограмме. Все исследователи этого явления едины в одном: золотое сечение – это феномен, пронизывающий собой все уровни организации материальных объектов, и поэтому он наделен глубоким онтологическим смыслом. Но к пониманию этого таинственного смысла современная материалистически–ориентированная наука так и не приблизилась. Единственное что она смогла сделать – это засвидетельствовать о своей несостоятельности в объяснении эстетических закономерностей мироустроения.

Главное – это искать, и параллельно не принимать во внимание то, что не подходит и только портит статистику. Таким способом, например, небезызвестный Э. Мулдашев насочинял уже несколько книг про разного рода «феномены» и «чудеса», а астрологи и всякого рода «предсказамусы» (термин П. Образцова из книги «АнтиМулдашев») обманывают доверчивых граждан, выдавая свои выкладки за чистую монету. А так – может, есть смысл посмотреть на объекты с точки зрения физики? Не в ней ли кроется ответ на разные вопросы, возникающие в связи с нахождением различных «интересных» пропорций, сечений и прочих феноменов? Но здесь я уступаю трибуну физикам, если у них есть комментарии на этот счёт.
Пару слов относительно материалистической ориентации науки. Позволю себе процитировать отрывок из работы А. В. Бородулина «Торсионная лженаука», опубликованной на сайте www.atheism.ru:

«Для начала следует определиться с понятиями. Наука – одна из центральных тем нашего обсуждения. Мы принимаем определение науки [14] и будем понимать под наукой сферу человеческой деятельности, функция которой – выработка и теоретическая систематизация объективных знаний о действительности. Это определение отражает основную черту научной деятельности: стремление на основе построения аксиоматических (логико-математических) систем познать объективно существующие законы природы, человека и общества, постичь в конце концов, сущность мироздания.
Применяя философский метод, то есть, рассматривая всеобщее содержание «науки», для ответа на вопрос, что такое «наука», современная философия науки [23, с. 14] рассматривает несколько атрибутов «науки» как особого теоретического объекта, имеющего основания во всеобщих характеристиках сознания:
– во-первых, наука есть результат деятельности рациональной сферы сознания (в этом смысле она противостоит иррациональному во всех его проявлениях);
– во-вторых, наука – объективный тип сознания, существенно опирающийся на внешний опыт;
– в-третьих, наука в равной степени относится как к познавательной, так и к оценочной сфере рационального сознания.
Итак, наука с точки зрения всеобщих свойств сознания является рационально-предметной деятельностью человека, цель которой – построение и изучение на основе внешнего опыта свойств мысленных (в т. ч. математических) идеализаций и моделей объектов изучения. Отсюда следует, что источником научного знания не может быть ни чувственный опыт сам по себе, ни художественное воображение, ни религиозно-мистическое откровение, ни экзистенциальные переживания, а только мышление – либо в форме построения эмпирических моделей чувственного опыта, либо в форме конструкций теоретических объектов.»
Источник [14]:
Философия и методология науки: Учеб. пособие для студентов высших учебных заведений/Под ред. В.И.Купцова. – М.: Аспект Пресс, 1996. – 551 с;
Источник [23]:
Менский М.Б. Квантовая механика: новые эксперименты, новые приложения и новые формулировки старых вопросов // Успехи физических наук, Том 170, №6, июнь 2000;

Увы, из приведённого отрывка ясно, что наука не может в принципе базироваться на каких-либо иррациональных источниках, а религия, со своей стороны, столь же принципиально отличается от науки методом познания мира. Поэтому их пути никогда не пересекутся, а попытки «гибридизации» религии и науки приводят к появлению разных любопытных, но нежизнеспособных «уродцев». И так же безуспешны попытки описания красоты формулами – «красота» относится к субъективным понятиям, и зависит исключительно от отношения конкретной личности к оцениваемому объекту.

Так, современная биология со всей определенностью указала на невозможность объяснения эстетического принципа организации живой материи с позиции «функциональной оптимальности» организмов. Этот вывод известный русский биолог Любищев сформулировал еще в 1925 г. Он, считал вслед за Кеплером гармонию «реальным формообразующим фактором» и показал в своих работах, что морфологические структуры биологических объектов «лишь в частных случаях определяются выполняемыми функциями, а в более общем случае подчиняются некоторым математическим законам гармонии. В многообразии форм есть своя, не зависимая от функции упорядоченность». Другими словами можно сказать, что эстетически правильные формы в строении живых существ, к которым, в частности, относится и пропорция золотое сечение – абсолютно бесполезны в плане повышения жизнеспособности организмов.

Примеры, приведённые выше, показывают, что яркие окраски (равно как причудливая форма и прочие признаки, воспринимаемые нами как «красота») несут сугубо утилитарную функцию для представителей данного вида животных, и практически нейтральны для иных видов, за исключением примеров случайного поверхностного сходства, приводящим к ошибочному поведению. «Красота» и «эстетизм» в данном случае – лишь субъективные понятия, которыми мы как сторонние наблюдатели наделяем живых существ независимо от роли «украшений» в ИХ СОБСТВЕННОЙ жизни.
Симптоматично, что фраза Любищева, относящаяся к рассматриваемой теме, не приведена. Отсутствует также ссылка на цитируемый фундаментальный труд, где она звучит и является частью доказательств какой-либо теории.

В самом деле, зачем, к примеру, злаковым растениям нужен стебель, разбитый на отдельные колена, соотношение длин между которыми тяготеет к золотой пропорции? Такое деление стебля нисколько не повышает его прочность и абсолютно бесполезно с точки зрения повышения возможностей выживания вида. И, тем не менее, это явление широко встречается у злаков. У стрекоз общая длина тела и его частей – хвоста и корпуса, также связаны между собой пропорцией золотое сечение, хотя это никак не повышает их летательную способность. У человека с золотой пропорцией связан целый ряд морфологических структур его тела, в частности, соотношение длины фаланг пальцев руки, хотя это нисколько не повышает способности брать предметы.

Хм, насчёт строения стрекозы – это, пожалуйста, к авиаконструкторам. Они, думаю, подробно объяснят, какая конструкция будет летать, а какой лучше не подниматься в воздух во избежание неприятностей. Про злаки скажу, что смысл в делении стебля на междоузлия есть, и достаточно большой: в каждом колене у них есть зона роста. Злаки демонстрируют явление «вставочного», или интеркалярного, роста, хорошо знакомое ботаникам. И биологический смысл его очевиден – именно злаки способны быстро восстанавливаться после потравы их разного рода антилопами, зебрами и коровами. Как полагают, злаковые сообщества процветают именно благодаря стадам копытных, легче других трав отрастая после обкусывания и вытаптывания. А поистине фантастическая скорость роста бамбука, указанная даже в детских книгах, позволяет ему конкурировать с некоторыми деревьями. Насчёт соотношения длины «колен» (междоузлий) на стебле злака по принципу «золотого сечения» ничего пока сказать не могу, но рекомендую всякому, у кого есть бамбуковая удочка, просто измерить длину соседних междоузлий, и немного посчитать.

Таких примеров можно привести довольно много. И все они, как уже указывалось, свидетельствуют о несостоятельность дарвиновской концепции видообразования. Ведь если бы в основе механизма образования биологического вида лежал естественный отбор, – способность выживать наиболее приспособленных к условиям обитания особей, – то откуда бы тогда в природе появилось множество абсолютно бесполезных в плане выживания эстетически-организованных структур. При всем этом, чем больше ученые изучают природу, тем больше они находят в ней эстетических закономерностей, которые выявляются, как правило, не сразу, но после детального математического анализа. Это, в частности, касается и пропорции золотое сечение, которая в природе в большинстве случаев распространена в виде своих производных, скрытых от поверхностного наблюдения. Такой же скрытый характер чаще всего имеет и симметрия биологических объектов. Так, исследования последних лет показали, что эстетически воспринимаемые формы живой природы большей частью связаны с неевклидовой симметрией, выявляемой лишь после тщательного математического анализа.

А что, общие законы физики и математики должны быть неприменимы к живой природе?

Итак, вся окружающая нас природа наполнена эстетически правильными структурами. И вся эта красота свидетельствует не о борьбе за выживание, а о чем–то ином, совершенно непонятном для современной науки. Однако там, где бессильна наука, вступает в свои законные права основанная на Божественном Откровении богословская мысль. Что может она поведать нам о таинственном смысле золотой пропорции и иных эстетических закономерностей живой природы?

Но разве эстетика – это не из области субъективного? То, что одному может показаться прекрасным, другой сочтёт неинтересным, и даже уродливым. И ещё вопрос: можно ли красоту измерить математически, если она относится к субъективным понятиям?

С точки зрения христианской мировоззренческой традиции эстетически правильные структуры в природе – вещь вполне закономерная, свидетельствующая о Божественной благости и премудрости, раскрывающимися через творение. Присущая миру красота свидетельствует о том Ипостасном Слове, через Которое все в нашем мире «начало быть» (Ин. 1,3). Согласно христианской святоотеческой традиции, выраженной наиболее полно в трудах св. Максима Исповедника, бытие каждой вещи, каждого явления нашего мира определяется ее трансцендентно–идеальным «корнем» – логосом, являющимся энергией Логоса Ипостасного. Имея внепространственную и вневременную природу, логос принципиально недоступен для прямого научного изучения. В то же время его «присутствие» ощущается в законах мироустроения и гармонии мира. В частности, об этом «присутствии» говорит и пропорция золотое сечение. Чтобы лучше понять это, полезно заострить внимание на самом математическом смысле золотой пропорции.
Золотое сечение – это разделение какого–либо отрезка на две неравные части таким образом, что меньшая часть относится к большей, как большая – к длине всего отрезка. Количественно такое отношение приблизительно равняется числу 0,618. Но само по себе это число ничего не говорит о том глубоком смысле, который оно в себе заключает.

Оп-па! Вот и циферка появилась! Вернёмся, вооружившись ею, к нашему бамбуку. Если представить себе, что верхнее междоузлие имеет длину 10 см, то междоузлие, лежащее ниже его, должно иметь длину, примерно в 1.618 раза большую (обратное соотношение – 1/0.618), и так далее. Получаем числовой ряд: 16.18 см, 26.1792 см, 42.3580 см, 68.5352 см, 110.89 см, 179.42 см, 290.3 см (числа округлены). То есть, седьмое от этого междоузлия «колено» бамбукового ствола должно иметь длину без «копеек» три метра… Э-э-э, кто-нибудь видел такое колено бамбукового ствола? Похоже, что упомянутое «золотое сечение» лишь отчасти справедливо для самого верхнего участка стебля злака, и отражает только степень развития каждого отдельного междоузлия. Естественно, что самые молодые из них короче более старых. С возрастом они, увы, теряют это соотношение. Но это не мешает японцам любоваться на восход луны в зарослях бамбука на склоне Фудзиямы.

Задумаемся о сущности золотой пропорции. Любой отрезок можно разделить на бесчисленное число неравных частей. Но только в одном случае соотношение между ними и целым будет идеально правильным. (А дважды два всегда будет только четыре – В. П.) Этот случай – золотое сечение. Можно сказать, что в этой пропорции материальными средствами передается смысл, идея. Аналогичный смысл заключен и в других геометрически–правильных формах окружающей человека природы. Само представление о каком–либо смысле у нас всегда сочетается с представлением о слове – носителе этого смысла. Нечто подобное мы можем сказать и о том смысле, которым наполнены природные объекты. Этот смысл свидетельствует о тех энергиях-логосах, которые исходя из Логоса Ипостасного, дают основание жизни тварного мира. Вот что об этом свидетельствует христианская святоотеческая традиция:
«Все в мире есть тайна Божия и символ. Символ Слова, ибо откровение Слова. Весь мир есть Откровение, – некая книга неписаного откровения. Или, в другом сравнении, – весь мир есть одеяние Слова. Во многообразии и красоте чувственных явлений Слово как бы играет с человеком, чтобы завлечь его и привлечь, чтобы он поднял завесу, и под внешними и видимыми образами прозрел духовный смысл».
Преподобный Григорий Палама об этом духовном смысле писал следующее:
«Бог устроил этот видимый мир, как некое отображение надмирного мира, чтобы нам через духовное созерцание его, как бы по некой чудесной лестнице достигнуть оного мира».
В таком понимании смысл эстетически правильных форм окружающей нас природы напоминает нам о том, что не вмещается в рамки каких либо земных целей, но связано с неземным, надмирным, вечным. В частности, это относится еще к одному весьма примечательному природному феномену – пению птиц.
Весьма примечательно, что человек способен воспринять далеко не всю полноту птичьего пения. Дело в том, что звучание «пернатой» музыки очень часто во много раз «ускорено» относительно человеческих возможностей восприятия. Так, человек различает звуковые модуляции, если они не превышают 10 изменений в секунду. Птичье же щебетание часто содержит модуляции порядка 100 – 400 изменений звука в секунду, что не позволяет человеку воспринять их.

10 герц, не так ли? Между тем, область звукового восприятия человека лежит в область от 20 до 16 000 Гц (по данным: В. Морозов «Занимательная биоакустика», М., «Знание», стр. 133. Такую книгу, кстати, использовал и Хоменков). Всё, что лежит ниже 20 Гц – это инфразвуки, а выше 16 000 Гц – ультразвуки. И те, и другие мы не слышим из-за физиологических ограничений нашего слухового аппарата. Упомянутая г-ном Хоменковым частота 100 – 400 Гц лежит в пределах нашего восприятия. Так, частота взмахов крыльев мухи составляет 352, шмеля – 220, пчелы – 440 раз в секунду (из кн. Я. И. Перельман «Занимательная физика», гл.10). И мы отлично слышим их. А вот «жужжание» многих бабочек нам недоступно – они машут крыльями слишком медленно для этого. Лишь бражника можно услышать – он издаёт характерный шелест крыльями.

Чтобы услышать это пение, нужно применить специальную звукозаписывающую аппаратуру, способную качественно воспроизвести пение птиц в замедленном виде (запись обычно замедляется от 16–ти до 64–х раз). После этого перед слушателями открывается чарующий мир звуков, среди которых можно встретить и довольно красивые мелодии, на фоне которых соловей представляется не таким уж виртуозом. Вот что пишут по этому поводу сами исследователи птичьего пения:
«Наш соловей – один из самых примитивных певцов в ряду птиц. Чемпион по совершенству музыкальной формы, – по-видимому, лесной конек. Вылетая из травы и садясь на куст, лесной конек успевает пропеть три страницы нотного текста. Сыграть это почти невозможно даже при восьмикратном замедлении».

Естественно, у человека две руки, а у певчих воробьиных – до семи пар голосовых мышц, и во время пения все они задействованы одновременно. Человек не может многого, что умеют певчие птицы в вокальном плане. Например, он не смог бы воспроизвести голосом стук в дверь, а индийский скворец, или майна, делает это с лёгкостью. Австралийский лирохвост легко воспроизводит голосом звук циркулярной пилы. Птицы также легко подражают голосу любого человека из их окружения. А у людей телефонный террорист, даже если он меняет акцент и маскирует голос шумами, легко вычисляется именно по неизменным характеристикам голоса – никудышный из «венца творения» имитатор.

Другие ученые считают, что «самая музыкальная птица в мире, – живущий в Северной Америке пестрый дрозд.
В его песнях (продолжительность каждой из них – 1–1,5 секунд) звучит «человеческая» музыка, музыка достигшая невероятно высокого для животного мира развития». В замедленной записи песни дрозда ученые обнаружили «двустрочные, четырехстрочные «строфы», иногда дрозд по–человечески повторяет вторую половину этой «строфы», иногда ее варьирует. К тому же пестрый дрозд умеет «сочинять» к своим песням гармоническое сопровождение, как бы вторую партию. Одна и та же птица поет сразу на два голоса, да так, как будто бы знает – и это немалая музыкальная и биологическая сенсация, – как будто бы ей знакомы элементарные законы классических созвучий в «человеческой» европейской музыке».

А в японской поэзии самая сладкоголосая птица – камышевка. Это лишний раз показывает субъективность подобных толкований.

Чтобы лучше осознать ту высоту, на которой может находиться птичье пение, уместно рассказать об одном случае, происшедшим с группой музыковедов-фольклористов.
Ученые попросили венгерского исследователя птичьего пения известного исследователя птичьего пения Петера Сёке дать им прослушать замедленные записи пения птиц из его коллекции. «Петер Сёке для сравнения попросил их послушать как поет шаман одного из племен Черной Африки (голос его в регистре флейты), а сам поставил на магнитофон ленту с записью голоса американского пестрого дрозда в 32–кратном замедлении. Гости нашли, что это красивые мелодии, даже чем–то знакомые, и в то же время они испытывали некоторое замешательство, так как никто из музыковедов (а среди них были всемирно известные фольклористы) не знал (да и не мог знать), какому народу принадлежат эти мелодии. Гости были единодушны только в одном: они сомневались, действительно ли это была песня шамана из Черной Африки. По их мнению, подобная многострочная строфическая структура, характерна для народной музыки более развитых общественных формаций, той музыки, которая знает повторение мотивов, цепные песенные формы».
Во всех этих формах птичьего пения проявляется то, что можно назвать человекообразием.

Хотел высказать мысль по этому поводу, но за меня это уже сделали те, кто лучше владеет литературным слогом:
«В институте снова появился Выбегалло [профессор из НИИ Чародейства и Волшебства, НИИ ЧАВО – В. П.]. Везде ходит и хвастается, что осенён титанической идеей. Речь многих обезьян, видите ли, напоминает человеческую, записанную, значить, на магнитофонную плёнку и пущенную задом наперёд с большой скоростью. Так он, эта, записал в Сухумском заповеднике разговоры павианов и прослушал их, пустив задом наперёд на малой скорости.
Получилось, как он заявляет, нечто феноменальное, но что именно – не говорит». (А. и Б. Стругацкие «Понедельник начинается в субботу», история третья, глава первая)

Здесь уместно сказать, что еще в ХIХ веке «в орнитологии наметился подход к весеннему пению как явлению мультифункциональному», то есть заключающему в себе не одну, а несколько функций. Аналогичную позицию занимает по этому поводу и современная наука. Исследователи пения птиц утверждают, что сейчас «задача скорее состоит не в том, чтобы оспаривать объективный характер той или иной функции песни, а в том, чтобы направить усилия на составление исчерпывающего реестра этих функций». И этот исчерпывающий реестр высших форм птичьего пения не будет связан лишь с проблемами биологического процветания вида. Для этого процветания выводить столь сложные и замысловатые мелодии вовсе не обязательно. В рамки дарвиновской концепции видообразования смысл высших форм птичьего пения явно не умещается, как не умещается в эти рамки и смысл других форм красоты, которой переполнен наш мир. Этот смысл, очевидно, связан с Божественным замыслом о мире, с причастием сотворенной природы своему нетварному основанию – той Жизни, которая, по словам св. Дионисия Ареопагита, «оживляет и согревает весь животный и растительный мир», так что «в животных и растениях жизнь проявляется словно отдаленное эхо Жизни», и поэтому живые существа «воспевают Ее как неоскудеваемую подательницу жизни».

Что характерно – ни одной «небиологической» функции из пресловутого «реестра» не было названо. Расцениваю это как форму самозащиты – критику не к чему придраться, поскольку просто нечего анализировать. Вопрос как бы остаётся неразобранным – к удовольствию г-на Хоменкова.
О значении птичьего пения прекрасно говорят такие результаты исследований поведения птиц:
«В своих владениях поющий самец почти всегда непобедим. Д. Лэк как-то посадил странствующего дрозда в клетку на его же территории. Когда соседний дрозд нарушил границу, заключённый в клетку хозяин всё-таки обратил его в бегство исключительно благодаря задору и энергии своей песни. И наоборот, когда клетку перенесли на территорию соседа, дрозд съёжился от страха, и только прутья клетки помешали ему улететь. А. Аллен, сотрудник Корнельского университета, поставил такой же опыт с певчим воробьём. Воробей в клетке, оказавшись на территории соперника, обезумел от ужаса, а когда хозяин участка ухватил его сквозь прутья за кончик крыла, у бедняги начался сердечный приступ и он упал на пол клетки бездыханным» (Р. Питерсон «Птицы», М., «Мир», 1973 г, стр. 138).
Как видим, героем опыта был не какой-то там ворон или самец сороки, из которого певец совсем «никакой» (хоть принадлежат и ворона, и сорока к певчим птицам с точки зрения зоологии). Здесь опыты проводились с искусными певцами из числа птиц, в чьей жизни песня играет большую роль. И результаты их наглядно показывают, какова истинная роль песен в жизни пернатых, вне зависимости от того, как это истолковывает человек с позиций елейного религиозного восторга.

Но центральное звено тварного мира, в соответствии с христианском миропониманием, – человек. (А как там обстоят с точки зрения ислама, буддизма, манихейства, зороастризма, религии вуду, наконец? Иными словами, налицо заведомо пристрастный, и, следовательно, необъективный подход. Но это моё личное мнение – В. П.) Именно для него создана вся красота и гармония мироздания, в том числе и гармония, проявляющаяся в пении птиц. Не служит ли в таком случае воспевание птицами Божественной Жизни поводом к раздумьям о высшем смысле бытия? Не является ли здесь человекообразие птичьего пения поучительным примером для человека, подталкивающим его к молитвенному воспеванию Творца? И можно ли найти в живой природе аналогичные примеры поучительного человекообразия? «Пойди к муравью, ленивец, – писал премудрый царь Соломон, – посмотри на действия его и будь мудрым. Нет у него ни начальника, ни приставника, ни повелителя; Но он заготовляет летом хлеб свой, собирает во время жатвы пищу свою. Доколе ты, ленивец будешь спать? когда ты встанешь от сна твоего?» (Притч. 6, 6-9).

Если учесть то, что часть птичьего пения лежит вне зоны восприятия человека, разговоры о «поучительном смысле» птичьего пения становятся какими-то пустыми. Ведь без специальной техники голоса некоторых птиц нельзя услышать в полной мере, и потому божественный урок в буквальном смысле будет пропущен мимо ушей. Много было сказано хвалебных слов о пении птиц, но позволю себе задать ещё один вопрос: почему самые лучшие певцы обитают только в Северном полушарии – в Евразии и Северной Америке? В тропиках голоса птиц не отличаются теми самыми качествами, о которых говорит Хоменков – благозвучностью и сложностью. Авторы, пишущие о тропическом лесу, единодушно отмечают, что тропические птицы не поют, а скорее кричат: их голоса на редкость однообразны и монотонны. Например, южноамериканская птица звонарь (Procnias) может часами издавать один и тот же монотонный крик, способный, по выражению некоторых зоологов, довести до исступления. Его родственники по семейству котинговых издают звуки, о которых книга «Фауна мира. Птицы» пишет так: «Голоса – разного рода карканье, свисты, мычание и металлические звоны, лишь у отдельных видов отдалённо напоминают песню». У новогвинейских райских птиц голоса похожи на скрежет, собачий лай, мяуканье, «искусственный» писк, но ничем не напоминают пение северных птиц.
В связи с этим возникает вопрос: почему же Бог обделил людей, обитающих в тропиках, таким поучительным примером собственного величия? Впрочем, пока сторонники креационного учения будут искать ответ на поставленный вопрос, приверженцу теории эволюции смысл птичьего пения будет совершенно ясен.
Думаю, тему эстетической ценности живых существ целесообразно было бы завершить словами зоопсихолога Конрада Лоренца из его книги «Агрессия: так называемое зло»:
«Многие люди – в том числе и те, кто в остальном понимает природу, - считают странным и совершенно излишним, когда мы, биологи, по поводу каждого пятна, которое видим на каком-нибудь животном, тотчас задаёмся вопросом – какую видосохраняющую функцию могло бы выполнять это пятно и какой естественный отбор мог бы привести к его появлению. Более того, мы знаем из опыта, что очень многие ставят нам это в вину как проявление грубого материализма, слепого по отношению к ценностям и потому достойного всяческого осуждения. Однако оправдан каждый вопрос, на который существует разумный ответ, а ценность и красота любого явления природы никоим образом не страдают, если нам удаётся понять, почему оно происходит именно так, а не иначе. Радуга не стала менее прекрасной оттого, что мы узнали законы преломления света, благодаря которым она возникает. Восхитительная красота и правильность рисунков, расцветок и движений наших рыб могут вызвать у нас лишь ещё большее восхищение, когда мы узнаем, что они существенно важны для сохранения вида украшенных ими живых существ. …
… это как две капли воды похоже на другое прекрасное явление природы – на пение птиц; на песнь соловья, красота которой «поэта к творчеству влечёт», как хорошо сказал Рингельнац. Как расцветка коралловой рыбы, так и песня соловья служат для того, чтобы издали предупредить своих сородичей – ибо обращаются только к ним, - что здешний участок уже нашёл себе крепкого и воинственного хозяина».

Муравьи показывают человеку пример трудолюбия. При этом, если к ним присмотреться, то можно обнаружить и значительную долю человекообразия. Так, есть муравьи, которые доят «молочных коров» – тлю – которую они часто содержат в особой загоне, окруженном высокой стенкой, наподобие того, как люди содержат домашних животных в хлеву. Муравьи также собирают урожай (муравьи-заготовители), ухаживают за грибами (муравьи-грибники), маршируют колонами (муравьи-солдаты). Кроме того, результаты многолетних лабораторных исследований показывают, что «муравьи способны оценивать число объектов в пределах нескольких десятков и передавать эту информацию другим особям». Все это как бы положительные примеры человекообразия.

«Как бы», да не совсем. Если учесть то, что муравьи-грибоводы, муравьи-жнецы (сборщики семян) и страшные бродячие муравьи, чьи колонны наводят ужас на жителей тропического леса, принадлежат к разным видам и родам в пределах одного семейства, а их поведение, строго говоря, не является осознанным, и, следовательно, не может быть произвольно изменено ими, то от показных «положительных примеров человекообразия» не остаётся и следа – это всё проявления хоть и сложного, но слепого инстинкта. А в книге Я. И. Перельмана «Занимательная физика» приводится пример иного рода: муравьи, которые тащат в муравейник тонкий ломтик сыра, не только не помогают, но и старательно мешают друг другу: каждый из них тянет ношу на себя, и сыр движется в муравейник лишь по равнодействующей. Если же отделить мешающих муравьёв от кусочка, пишет Перельман, то сыр будет двигаться к муравейнику гораздо быстрее.
«Глупость» инстинкта наглядно показал в опытах ещё Жан-Анри Фабр. У него в эксперименте осы (родственники муравьев, кстати) старательно запечатывали пустую ячейку, из которой он в их присутствии извлекал принесённую добычу – кузнечика. Мало того, оса успевала залезть в ячейку и «убедиться», что кузнечика там нет. И всё равно продолжала инстинктивную программу, не осознавая её бессмысленности.

Но вот есть примеры и иного рода: муравьи держат «рабов» – муравьев другого вида. Этих рабов они похищают, когда те находятся еще в стадии куколки. Некоторые виды муравьев работают вместе со своими рабами, другие же – например муравей-амазонка – работой себя не обременяет и живет исключительно за счет «рабов». Здесь мы сталкиваемся с человекообразием уже иного рода, имеющим скорее отрицательную поучающую окраску.

И здесь мы тоже не видим человекообразия – нет у муравьёв погони за материальной выгодой, характерной для человека. Люди вольны изменить своё отношение к угнетённым собратьям (одного вида с угнетателями!), но муравьи этого не смогут сделать. Склонность к захвату «рабов» - это опять-таки инстинкт, бессознательная форма поведения, видовой признак.

В природе существуют и другие примеры человекообразия. «Что касается производства – пчелы делают мед, смешивая нектар с водой и консервантом. Один из видов пауков строит плотик, чтобы плавать по воде, а люковый паук ловит своих жертв в изготовленные им механические ловушки, прямо как человек. (...) Журавли почти как люди танцуют. Лебеди живут парами всю жизнь, как люди!». Самцы австралийских птиц-шалашниц «строят беседки из веток с коридором посередине, а затем расписывают их внутренние стены краской из цветных фруктовых соков или измельченного древесного угля, смешанного со слюной. Они также преподносят своим избранницам подарки, например, цветы, не имеющие утилитарной ценности – ну совсем как люди! (...) В инженерных работах ближе всего к человеку стоят бобры со своими домиками и запрудами».

Примеров приведено много, и стоит посмотреть, насколько они «человекообразны».
Пчёлы. Жизнь рабочей пчелы коротка, а матка во взрослом состоянии не покидает гнездо. Рабочие пчёлы, что вывелись летом, заведомо не доживут до зимы, и вряд ли им скажут о ней пчёлы предыдущего поколения. Да, у пчёл есть язык «танцев», он достаточно сложен, но уже вполне доказано (и описано в многочисленных книгах по этологии), что он несёт лишь информацию о местонахождении кормовых угодий. Не зная о зиме, и не имея перспектив дожить до неё, рабочая пчела всё равно таскает нектар в гнездо, строит соты и наполняет их мёдом. И она не задаёт себе вопроса: «Зачем?» Она «знает» ответ без всякого обучения – он заложен в её поведении наследственно, как инстинкт. Вот только не «разбодяживает» пчела нектара водой. Напротив, в меду воды меньше, чем в свежем нектаре. А в качестве таинственного «консерванта» выступают ферменты из зобика самих пчёл.
«Один из видов пауков» - очевидно, имеется в виду паук Dolomedes fimbriatus, или каёмчатый охотник, один из обычных видов пауков России, обитающий вблизи водоёмов. В книге Джона Гордона Вуда «Гнёзда, норы и логовища» (старинная книга, переиздавалась изд-вом «Терра» в 1993 году) действительно упоминается такая особенность этого паука, и даже есть соответствующая гравюра. Но… ни в «Жизни животных», ни в прекрасной книге Матиаса Фройде «Животные строят» (М., «Мир», 1986) такой особенности доломедеса не описано. Оставлю возможность ответить на этот вопрос специалисту.
Люковый паук. – это, очевидно, общее название пауков, представителей семейства ктенизид. Они действительно славятся такими сооружениями – норками с крышечкой, «подбитой» паутиной. Но это вовсе не ловушка, а жилище паука. Он ловит пробегающих мимо насекомых, полагаясь только на свою скорость и ловкость, но не устраивает НИКАКИХ ловчих сооружений.
Танцы птиц и людей – тема особая. Вполне возможно, что не журавли танцуют, как люди, а скорее люди – как журавли. Известно, что танцы людей во многом копируют движения разного рода животных, окружающих их. В древности танец был частью магического обряда, но позже утратил свой священный смысл, сохранив движения. Для некоторых племён американских индейцев из прерий, например, указывается подражание в танцах движениям токующей птицы полынного тетерева.
То, что лебеди, как и люди, живут парами – что ж, это ещё не есть доказательство «божественного знака», некоего показного «человекообразия». В книгах Конрада Лоренца, например, упоминается, что гуси могут едва ли не «изменять» друг другу, а однажды он наблюдал, как «семья» была создана парой… гусаков! Странно, не правда ли, особенно в свете христианского учения? Правда, потом эту пару успешно «охмурила» одна настырная гусыня, и получился вполне «голландский» (или, если угодно, «шведский») альянс: у неё было сразу два мужа, и такую крепкую семью боялись и уважали прочие гуси на озере, где велись наблюдения. Нормально? С точки зрения христианской морали – не думаю. Но гуси-то об этом не знают.
О птицах шалашниках (это название мужского рода) стоит сказать особо. Действительно, шалашники строят особые «беседки», причём так искусно, что первые европейцы, увидевшие их, сочли эти сооружения делом рук местных детишек, и даже приписывали их строительство… кенгуру! Но, справедливо восхищаясь мастерством этих птиц, следует помнить два факта. Во-первых, форма каждого «шалаша» (точнее – «постройки», поскольку у некоторых видов это даже близко не стоит к шалашу) здесь строго видоспецифичная, что УЖЕ заставляет отбросить предположение о сознательности её строительства, и, соответственно, роли эстетического чувства. И во-вторых, эксперименты уже давно показали крайне прозаическую природу склонности строить такие сооружения:
«… эксперименты, проведённые в английском зоопарке доктором Маршаллом, показали, что только половозрелые самцы и только когда в их крови циркулируют соответствующие гормоны строят и украшают шалаши. Кастрированные самцы их не строили, или строили кое-как, неумело и скоро бросали. Инъекция гормонов сразу прибавляла им и интерес к шалашу, и умение его строить». (И. Акимушкин «Мир животных. Птицы»)
«Первые наблюдения, которые позволили сделать вывод о существовании врождённых, полученных как бы по наследству от родителей форм поведения, сделал в середине XIX века французский натуралист Франс Кювье. К нему как-то попали бобрята, оставшиеся без родителей, и он их вырастил. Поскольку родителей, которые могли бы передать им свой опыт, у этих молодых животных не было, учёный очень удивился, когда обнаружил, что его бобрята начали строить хатки. Их постройки были точно такими же, как и хатки, которые строят взрослые бобры, выросшие на воле. Молодые бобры при этом совершали характерные для всех своих сородичей стереотипные действия. Это был первый в истории науки опыт воспитания животных в изоляции от обычных условий внешней среды, доказавший торжество инстинкта!» (З. А. Зорина, И. И. Полетаева «Поведение животных» (серия «Я познаю мир»), стр. 70 – 71)

Похоже, что во всех этих примерах Хоменков просто хочет увидеть «человекообразие», не задумываясь о смысле, механизмах, и даже истинности самих примеров. Его ошибка – в поиске формы, а не содержания.

В былые времена люди, наблюдая за различными животными, пытались найти в них то человекообразие, которое могло бы имеет особый духовный смысл, связанный с христианской жизнью. Так, оленя, ищущего воду, они сравнивали с человеком, который жаждет принять святое таинство Крещения, ласточек – с подвижниками благочестия, взмывающими ввысь от всего земного, голубей – со святыми, достигшими совершенного незлобия.

Или вот ещё пример – свинья. У иудеев и мусульман это животное крайне нечистое, у христиан человек, которого сравнили со свиньёй, может считать себя оскорблённым, а у народов Новой Гвинеи женское имя, означающее «свинья», является очень почётным. Не забывайте, что при подобных измышлениях мы имеем дело не с самими животными, а с их символическими образами, далёкими от реальности. Так, лев, очень уважаемый в христианстве, на деле оказывается детоубийцей, горностай (символ чистоты, его мехом подбивали в старину мантии королей и судей) склонен к совокуплению с новорождёнными детёнышами своего вида, а «благородный» журавль в детстве повторяет осуждаемое Библией деяние Каина – более сильный птенец убивает слабого. Так же поступают, кстати, «царственные» орлы. Поэтому не стоит проводить прямых параллелей между мифологизированным животным-символом и его реальным прототипом. А про «незлобие» голубей прекрасно сказал Конрад Лоренц в книге «Кольцо царя Соломона», поскольку он сам был свидетелем и невольным зачинщиком этого события:

«Самец лежал на полу клетки. Его темя, шея и спина были не только совершенно ощипаны, но превратились в сплошную кровоточащую рану. На растерзанном голубе, словно орёл на своей добыче, сидел второй «вестник мира». Сохраняя своё обычное мечтательное выражение, которое и создало голубям славу миролюбцев, эта очаровательная леди продолжала ковырять своим серебристым клювиком израненную спину своего поверженного супруга. … Не вмешайся я, птица, несомненно, прикончила бы собрата, хотя она была уже настолько усталой, что у неё почти слипались глаза». (Конрад Лоренц «Кольцо царя Соломона», глава 12 «Мораль и оружие»)

Подобные построения могут показаться достаточно вольными и субъективно окрашенными. Действительно, здесь нет той оценочной строгости, которая может быть достигнута современными техническими средствами при рассмотрении человекообразия певчих птиц. Впрочем, птицы, не единственные создания, человекообразие которых выявляется с почти что математической строгостью. (Вот так так! С одной стороны, Хоменков признал субъективизм данных измышлений, но с другой стороны, вовсе даже не отказался от них) Аналогичная картина предстает перед нашим взором и при анализе тех представителей животного мира, человекообразие которых отражено даже в их названии. (Стало быть, и здесь будем смешивать субъективное с объективным? Не ошибиться бы вам, с вашей-то квалификацией!) Речь, как легко догадаться, идет о человекообразных обезьянах. Но прежде чем перейти к анализу современных научных данных, подтверждающих это явление, попытаемся раскрыть его духовный смысл. Какая роль в поучающем человека многообразии живой природы может принадлежать обезьянам?
В христианстве существует традиция, восходящая к блаженному Августину, называть дьявола обезьяной Бога. Здесь имеется в виду то, что дьявол обладает неким карикатурным сходством с Творцом, Вседержителем и Искупителем мира: может творить некие пародии на чудеса, обольщать людей свой ложной духовностью и т. д. В контексте этих представлений обезьяна выступает карикатурой человека, его пародийным образом.
Человек, как учит нас Священное Писание, создан по образу Божию (Быт. 1, 26-27). Это высочайшее свойство человека запечатлено во всем его облике, обладающим, по сравнению со всеми живыми существами, царственным величием. Однако, люди могут терять это величие, будучи порабощены различным страстям и порокам, искажающими в них образ своего Творца. И тогда вместо этого величественного образа, по которому человек создан, в нем начинает проявляться его пародийный образ, который во всей своей полноте он может наблюдать у обезьян. Последние же должны, в таком понимании, своим видом мягко и ненавязчиво предостерегать от этого человека, служа ему при этом и объектом увеселения, и пищей для размышления: на кого человек будет походить, «если утратит свой образ».
Что же может сказать по поводу такого подхода к проблеме схожести обезьяны с человеком приматология – современная наука, изучающая обезьян?

Откровения современной приматологии

Чтобы лучше понять, какие сведения нам следует искать в современной приматологии, подумаем о следующем: каким принципам должно быть подчинена организация психо-физиологической природы существа, призванного служить пародийным образом человека и олицетворяющего собой его наиболее неприглядные черты?
Представьте себе существо, представляющее внешнюю копию человека, но при этом не способное не говорить, ни вести себя по-человечески, но всеми своими повадками похожее на животное. Общение с ним вызвало бы скорее не смех, а чувство брезгливого ужаса. Очевидно, что для того чтобы вызвать у человека улыбку из-за сходства с неприглядными качествами его характера нужно нечто совсем противоположное: внешность должна быть похожа на человеческую лишь в незначительной, «карикатурной» степени. Сходство же должно быть именно в формах поведения, в повадках, в том «внутреннем настрое души», который мы улавливаем нашим «шестым чувством». И именно о таком тонком «внутреннем» сходстве обезьяны с человеком со всей определенностью свидетельствует современная приматология.

Не знаю, уважаемый г-н Хоменков, как у вас, а у меня обезьяны не вызывают панического, суеверного или религиозно-экстатического благоговейного ужаса. Стало быть, этот «брезгливый ужас» - сугубо субъективное поведение (или я родом с Марса). Вообще, лично в моей жизни самые неприятные моменты были связаны с общением именно с себе подобными, Хомо сапиенсами. Просто люди сознательно способны на такие ужасные поступки и злодеяния, которые не сможет допустить даже самое страшное и кровожадное из животных. Простейший пример – нападение, избиение и убийство себе подобных, связанное с разделением по искусственному, совершенно ничего не значащему признаку, или по пустячному поводу. У большинства животных такое поведение неизвестно, а каннибализм и проявления поведения, сходные с жестокостью, чаще наблюдаются в неестественных условиях (например, в неволе), или при угрозе выживания вида (в случае голода и пр.). У обезьян такое поведение встречается и в природе (тем самым роднит их и нас даже в этом мрачном аспекте), но не принимает таких массовых форм, как у человека.

Начнем с простых поведенческих форм. Многих наблюдателей за поведением обезьян поражает его «человечность». Так, гориллы, просыпаясь по утрам, «потягиваются и зевают, сидят на ветке, свесив ноги и болтая ими в воздухе, отдыхают, лежа на спине, заложив руки под голову». Особенно же сходство с человеком проявляется у шимпанзе. Шимпанзе могут обняться при встрече, похлопать друг друга по плечу или по спине, прикоснуться друг к другу руками – вроде рукопожатия или губами – вроде поцелуя. (Если ещё учесть, что в этом проявляется субъективное отношение обезьян друг к другу, аналогичное нашей дружбе, а не просто ритуал, как встреча рыбы с рыбой на границе территорий, то слово «человекообразие» в данном случае уместнее заменить на «человечность») Они чистят нос, уши, ковыряют очищенной палочкой в зубах. (Это, кстати, приобретённое поведение, передающееся от особи к особи, а не инстинкт) Когда не знают как поступить – почесывают голову, бока или руки. Исследовательница поведения обезьян в дикой природе – Джейн ван Лавик-Гудолл пишет: «Как-то одна самка, только что присоединившаяся к группе, быстро подошла к крупному самцу и протянула ему руку. Он удостоил ее ответным прикосновением и даже притронулся губами к ее руке. В другой раз я видела, как обнялись, приветствуя друг друга, два взрослых самца».
При всем этом исследователи отмечают «человечность» не только форм, но и мотивов поведения. «Неожиданно испугавшись чего-нибудь, шимпанзе всегда стремится коснуться или обнять оказавшегося рядом сородича, почти точно так же, как чувствительная девица на фильме ужасов в испуге хватает за руку соседа». Аналогичным образом проявляются и положительные эмоции. Так, однажды увидев специально приготовленные для них бананы, – пишет Лавик-Гудолл, – шимпанзе, «пронзительно крича от возбуждения, начали целоваться и обниматься в предвкушении неожиданного пира. Постепенно их крики становились все глуше и глуше и наконец смолкли – рты были набиты бананами». Выпрашивая лакомый кусочек, шимпанзе протягивает руку ладоней (так у Хоменко) кверху – прямо как человек. Обезьяны также способны обманывать своих сородичей, заниматься вымогательством, проявлять в своем поведении истеричность, избегать социально полезной активности – все те же черты, которые свойственны и человеку.
Но может ли существовать такая близость во внешних формах поведения обезьян без явной общности их внутренней организации?
Очевидно, что нет. Ведь даже для того, чтобы какие-нибудь железные механизмы двигались одинаково, выполняли схожее предназначение – в их конструкции должно быть очень много идентичного. Тем более это должно относиться к сходству между человеком и обезьяной, которое, по замыслу Творца, должно простираться до пределов, при которых человек будет ощущать свое сходство с обезьяной всеми фибрами своей души, всею своею интуицией. (И мало того, что Бог сделал обезьяну такой человекообразной, он ещё и человека наделил глубоко замаскированными, но постоянно выпирающими из-под культурной «мишуры» обезьяньими повадками, и даже не только обезьяньими, но и «общезвериными». Об этом много написано в книгах Виктора Дольника и Десмонда Морриса. Очень рекомендую прочитать – после их трезвого осмысления «дух обезьяны» будет не так страшен для нас, людей.) Чтобы человек «узнавал» себя за обезьяньей внешностью, нужна существенная общность в биохимическом составе тела обезьяны и человека, в особенностях строения их тканей и во многом другом, что является основой жизнедеятельности организмов. Что может сказать по поводу этого современная наука?
Исследователи отмечают: «не может не поражать нормальное воображение исключительная, уникальная в животном мире близость анатомии, физиологии, биохимии человека и обезьян!». Самый простой пример этой близости – уникальная неподвижность уха. Вследствие этого – чтобы лучше слышать – обезьяне приходится, как и человеку, поворачивать голову в сторону источника звука – и одно уже это вызывает ощущение близости обезьяны к человеку.
Имеются и другие, более фундаментальные примеры внутренней общности, проявляющиеся во внешнем сходстве обезьяны с человеком. Прежде всего это касается характера психической деятельности. Сходство здесь простирается до того, что обезьян даже использовали в психиатрических исследованиях – ставили на них опыты, связанные с наблюдением за развитием ряда психических заболеваний человека. При этом интересно и то, что «высшие обезьяны поддаются гипнозу, который можно у них вызвать обычными методами».
Но может ли быть схожесть в психических процессах обезьяны и человека, без схожести организации их мозга?
Очевидно, что для того, чтобы обезьяна с успехом справлялась с возложенной на нее задачей – напоминать своими повадками человека, – ее мозг должен быть очень похожим на человеческий. (А сама обезьяна-то знает, что ей «положено» выполнять такую важную миссию? Если знает – почему же многие обезьяны не выносят присутствия человека и избегают контактов с ним?) И действительно, такое сходство мы можем обнаружить как в строении, так и в работе мозга. Следствием этого, видимо, является и отмеченная исследователями схожесть выражения глаз – «зеркала души» – человека и обезьяны. Так, по свидетельству одного исследователя, наблюдавшего за гориллами в естественных условиях, «все переживания отражаются у них в глазах – мягких, темно-карих. Эти глаза как бы говорят, передавая все мысли, раскрывая постоянно изменяющиеся эмоции... В их глазах я читал колебание, беспокойство, любопытство, отвагу или раздражение. Иной раз, когда я встречался с гориллой лицом к лицу, выражение ее глаз более чем что-либо говорило о чувствах животного, помогая мне решить, как лучше поступить в данном случае».
Такой внутренний контакт с гориллой был бы невозможен без существенной общности психики человека и обезьяны, связанной с той особой ролью, которую Творец определил этому животному. (Чем доказывается объективно эта самая роль? Есть манускрипты, глиняные таблички, иные документы, подтверждающие её? Или это просто субъективное истолкование некоего явления?) С этим связана та близость к обезьяне, которую человек воспринимает своим «шестым чувством». Исследователи, которым приходилось встречаться с гориллой в диких условиях, отмечают существенное отличие этой встречи от других встреч с опасными для жизни дикими животными. При встрече со львами, слонами или носорогами, когда возникает опасность нападения с их стороны, единственное чувство у беззащитного человека – это желание поскорее убежать. «Вы понимаете, что перед вами зверь, дикий, инстинктивно враждебный, в основе своей убийца. Но при встрече с гориллой возникает ощущение взаимопонимания. Как бы вы ни были напуганы, вы все-таки сознаете, что можно сделать какой-то жест или издать какой-то звук, который животное способно понять. Во всяком случае, вы не испытываете инстинктивного желания повернуть и убежать».

Стало быть, в психике обезьяны и человека есть общие черты? Это уже явный прогресс. А то «соседи по окопам», Свидетели Иеговы, в своих брошюрках доказывают, что обезьяна – это, мол-де, простое животное, и ничего человеческого в ней нету, и всё тут. А тут мы видим, что «непреодолимая пропасть» между человеком и обезьяной не так уж и велика… Что ж, это положительная тенденция. Будем поддерживать и направлять в нужное русло.

Какие еще можно провести параллели во внешних и внутренних принципах организации обезьяны и человека?
Что доступно для наблюдения не только ученых мужей, но и простых смертных – это огромная степень сходства в мимике обезьяны и человека. Обезьяна способна выражать своим лицом приблизительно такую же гамму чувств, которая присуща и человеку. И такое сходство в мимике, которая более всего может вызвать ощущение пародийного сходства между человеком и обезьяной, не может существовать без аналогичного сходства в мускулатуре лица, ответственной за мимику. Как отмечают исследователи, «в отличии от всех животных обезьяны располагают очень развитой мускулатурой лица, что позволяет им, подобно человеку, широко использовать мимику». Это сходство простирается до того, что, по наблюдениям некоторых исследователей, детеныш шимпанзе может не только улыбаться, но и смеяться – единственный случай такого рода среди животных. Чтобы этот смех, как и прочие элементы мимики были похожими на человеческие, нужно сходство не только в строении мимической мускулатуры лица, не только в функционировании мозга, который этими мышцами управляет, но и в тонкой организации мышечного волокна – в его молекулярной, биохимической структуре. Подтверждают ли это предположение данные современной науки?
Как утверждают исследователи «белки крови и тканей, имеющие фундаментальное значение в жизнедеятельности организма, – у человека и шимпанзе почти одинаковы вплоть до взаимозаменяемости!». Этот факт настолько неординарен, что «почти всегда та или иная биологическая подробность сходства, обнаруживаемая впервые, вызывала у самого открывателя и, конечно, у тех, кто об этом узнавал, удивление, а то и потрясение. Ибо не может не поражать нормальное воображение исключительная, уникальная в животном мире близость анатомии, физиологии, биохимии человека и обезьян!».
На обезьянах с большим успехом можно испытывать лекарственные препараты, предназначенные для человека. Опыт показывает, что «многие лекарства... оказывают на обычных лабораторных животных один эффект, а на человека (и на обезьян) – другой, противоположный», что делает обезьян просто незаменимым объектом для испытания новых лекарственных средств.
Известно, что у высших обезьян имеются тождественные с человеческими четыре группы крови. При этом, «сходство крови человека и высших обезьян столь велико, что если соблюсти соответствие групп крови (их между прочих, нет в такой форме у других животных), ее можно безболезненно переливать от человека шимпанзе и даже обратно (такие примеры известны)». Были и попытки пересадки органов от обезьян к людям: «пересаженная человеку почка павиана функционировала 89 дней».
Все эти сходства в биохимическом составе тела человека и обезьяны дают и схожесть в его работе: «и артериальное давление, и электрокардиограмма, и частота сердцебиений у обезьян такие же, как и у человека». Человек, наблюдая за обезьяной, как бы «кожей чувствует», что это существо внутренне очень близко к нему, хотя и значительно отличается от него своей внешностью. Последний факт – и это важно отметить – полностью выпадает из традиционных научных схем. И в то же время его легко можно объяснить с позиции представлений о специальном предназначении обезьяны, как пародийного образа человека.

А не преувеличено ли различие обезьяны и человека нашей психикой? Кроме того, существуют гипотезы, согласно которым внешнее различие шимпанзе и человека проистекает из разницы в регуляторных механизмах, для «материального воплощения» которой вполне хватает незначительных изменений в генах. Это подтверждается тем, что многие черты строения человека, как доказывают современные исследования, являются просто сохранением и развитием во взрослом состоянии инфантильных черт обезьяны. Известно, что плод и новорождённый у человека и шимпанзе сходны гораздо больше, чем взрослые особи. Достаточно совсем малых, укладывающихся в вышеназванные доли процента, изменений в геноме, чтобы вызвать продолжение существования УЖЕ ИМЕВШИХСЯ инфантильных, «детских» черт обезьяны у взрослой особи человека. Подробно этот вопрос освещён в книге Д. Ламберта «Доисторический человек. Кембриджский путеводитель» (Л., «Недра», 1991, стр. 92 - 93). Вот так – выходит, что не обезьяна – «недочеловек», а мы, люди – «недообезьяны» (имеется в виду, разумеется, не то, что мы какие-нибудь лемуры или долгопяты, а то, что у нас не до конца развились характерные для обезьян видовые признаки при сохранении общих черт строения).

Парадокс внутреннего сходства и внешнего различия

Дело в том, что для современной биологии, исключившей из своего арсенала такое понятие, как специальный замысел Творца, совершенно непонятно, почему при столь близком биохимическом составе тела человека и шимпанзе, они имеют все же довольно несхожую внешность. «Биологи уже давно бьются над одной загадкой: почему при столь заметном даже неспециалисту анатомическом различии человека и шимпанзе белки их сходны на 99%?». При таком сходстве биохимического состава тела, у других видов всегда наблюдается и значительное внешнее сходство – гораздо большее, чем сходство обезьяны с человеком. Так, виды лягушек или белок в пределах одного рода отличаются друг от друга по биохимическому составу «в 20 – 30 раз больше, чем шимпанзе и человек». И эти лягушки и белки очень похожи друг на друга. Человек же от обезьяны внешне все же значительно отличается.
Как здесь быть эволюционистам, отвергающим особый замысел Творца относительно предназначения обезьяны как пародии на человека?
Ученые-эволюционисты вынуждены были признать, что для них это необычное сходство является серьезной проблемой. Впрочем, пока одни из ученых ломали над этой загадкой голову, сочиняя различные хитроумные гипотезы, другие потребовали «перемещение шимпанзе и гориллы не только в семейство человека (Hominidae), но даже в его подсемейство (Homininae)». Дело в том, что ряд специалистов считают, что «горилла и шимпанзе (которых иногда включают в один род) между собой близки по белкам не более, чем каждый из них к человеку, и требуют соответствующего изменения в классификации».
Исследователи рассуждали следующим образом: если шимпанзе и горилла гораздо ближе по биохимическим показателям к человеку, чем к орангутану, то их следует считать «более родственными людям, нежели орангутанам», а следовательно необходимо внести и соответствующее изменения в классификацию: шимпанзе, человека и гориллу поместить в одну систематическую единицу, а орангутана – в другую, соседнюю с ней. При этом (информация к размышлению) ряд генетических показателей свидетельствует о большей близости шимпанзе именно к человеку, чем к горилле.

Так и сделано: орангутанг остался в семействе понгид (Pongidae), а шимпанзе и горилла перекочевали в наше семейство гоминид.

Логику исследователей, требующих изменение в классификации, легко понять, если познакомиться с данными, о близости человека и шимпанзе по биохимическим и генетическим показателям. «На основании изучения 44 локусов, «ответственных» за свойства исследовавшихся 44 белков, Кинг и Вильсон установили генетическую дистанцию между человеком и шимпанзе: 0,620. Такая дистанция соответствует различиям даже не видов одного рода, а подвидов, например домовой мыши или ящерицы. (...) Позже, однако выяснилось, что Кинг и Вильсон еще и завысили упомянутую генетическую дистанцию. При более тщательном изучении методом электрофореза белковых продуктов 23 генных локусов (где кодируются соответственно 23 семейства белков) Е. Брюс и Ф. Айала (Калифорнийский университет) показали в 1979 году: генетическая дистанция человека – шимпанзе равняется 0,386...». Подобную генетическую и биохимическую близость, как известно, имеют «виды-двойники насекомых и млекопитающих». Такие виды-двойники, как известно, внешне почти не различимы.
Но при такой генетической и биохимической близости должна существовать и возможность скрещивания. Ведь известны многочисленные примеры скрещивания не только разных видов внутри одного рода, но и разных родов и даже подсемейств внутри одного семейства – то есть в тех случаях, когда биохимический состав тела уже значительно разнится, а генетическая дистанция в десятки раз превышает таковую между шимпанзе и человеком.
И вот пока одни ученые ломали голову, пытаясь понять, почему при столь мизерном генетическом и биохимическом различии наблюдается все же существенная разница между внешним видом и поведением шимпанзе и человека, а другие требовали внесения принципиальных поправок в систематику, третьи решили подойти к этой проблеме более практично: не теряя зря время, получить долгожданного «питекантропа» уже не в виде его костных останков, а живьем – то есть провести скрещивание между шимпанзе и человеком.
В прессе появились сообщения о том, что эксперимент начался и что скоро на свет появится «питекантроп». Однако, «питекантроп» так и не появился, а пресса таинственным образом замолчала. По-видимому, здесь как и во многих других случаях эволюционных изысканий, желаемое было принято за действительность, а эксперимент закончился, так и не начавшись. Творец, судя по всему, предусмотрел возможность проведения подобных экспериментов и создал механизм, препятствующий скрещиванию обезьяны и человека, несмотря на поразительно малую генетическую дистанцию между ними.

И возникает вопрос: «а был ли мальчик?», то есть, планировался ли такой эксперимент вообще? Верить прессе, особенно «жёлтой», в наше время не стоит – журналисты в погоне за сенсациями могут проявлять фантастическую безграмотность. И отсутствие результатов подобного эксперимента можно объяснить не происками («промыслом») Творца, а вполне реальными вопросами нравственного плана, которые могут возникнуть при получении такого «обезьяночеловека». Кем он будет юридически – человеком или животным? Какие у него будут права в этом мире? Кто возьмёт на себя колоссальную ответственность за его воспитание и обучение? Если он окажется достаточно разумным, кто и как ответит ему на вопрос «как я появился в этом мире?»? Возможно, именно из-за того, что на эти вопросы изначально не было ответов, эксперимент решено было даже не начинать. Учёные ведь тоже не звери в белых халатах.

Что же касается аномально малой генетической и биохимической дистанции между человеком и шимпанзе, то здесь мы, очевидно, сталкиваемся со своего рода целесообразностью, направленной на создание у обезьяны пародийного человекообразия. Только при таком количестве одинаковой ДНК, может возникнуть та биохимическая и физиологическая общность, которая позволяет нашей интуиции, нашему «шестому чувству» улавливать в обезьянах нечто очень близкое к человеку, несмотря на значительное отличие в их внешности и отсутствия у обезьян разума и членораздельной речи.

Другие подтверждения пародийного человекообразия

Что же касается сравнения умственных способностей обезьяны и человека, то было время, когда ученые, увлекшись эволюционной гипотезой, ставили всякие эксперименты, в которых пытались доказать выдающиеся умственные способности обезьян. Далее, по свидетельству тех исследователей, которые верили в эволюционную близость к обезьян к человеку, а следовательно и в их высокие умственные способности, «судьба науки о поведении обезьян сложилась противоречиво. Одни авторы, как правило сами работавшие с шимпанзе восхищались интеллектом высших обезьян, говорили о необыкновенном сходстве его с человеком, другие отрицали это сходство». По мнению исследователей, по-видимому, свободных от эволюционных эмоций, «приматы отличаются от других млекопитающих совсем не так значительно, как это еще недавно представлялось приматологам». Некоторые же исследователи даже поставили обезьян на составленной ими шкале умственного развития после дельфинов и слонов.
Впрочем, рассуждать по поводу того, кто из животных самый умный далеко не так просто. Как свидетельствуют специалисты, «очень трудно сравнивать интеллектуальные способности животных различных видов, поскольку многие из них обладают специфическими навыками и в то же время специфическими «неспособностями» решать какие-то определенные задачи». Ведь и среди людей одни лучше других решают математические задачи, другие – лучше ориентируются в торговых делах, третьи – легче распутают жизненные ситуации. Кто из них умнее?

А справедлив ли такой подход применительно к людям? Они ведь принадлежат к одному виду, в отличие от набора животных, допустим, «крыса – медведь – дельфин – свинья – обезьяна», который используется в опытах по сравнению уровня умственного развития. Кроме того, тесты на интеллект в значительной степени «усреднены», лишены специфических заданий, характерных для какого-то узкого рода деятельности. Тесты на интеллект сводятся к большому количеству достаточно упрощённых заданий, смысл которых одинаково доступен как крестьянину, так и академику. С животными всё гораздо сложнее: например, дельфин с его специфическим образом жизни не сможет сделать того, на что способна крыса или ворона. Например, он не догадается размачивать в воде сухую корку хлеба – он вообще не представляет себе, что такое «засохшая и оттого твёрдая пища».

Точно также «для сравнения интеллектуальных способностей животных, относящихся к различным видам, трудно придумать тест, который не был бы предвзятым в том или ином смысле». Что же касается традиционных для психологии IQ тестов, связанных с определением умственного развития человека, то он, естественно, подойдет лучше к обезьянам, чем к дельфинам, поскольку обезьяны, являясь пародийным образом человека, лучше справятся с тем, что предназначено для ее «первообраза». Поэтому «неудивительно, что макаки и высшие обезьяны хорошо выполняют тесты, предназначенные для определения IQ человека, поскольку все они относятся к приматам». Или, подходя к этому вопросу с позиции специального творения, потому что обезьяна сотворена как пародийный двойник человека.

Ещё удивительнее то, что «безрукий» дельфин по результатам анализа тестов на интеллект оказался почти столь же умён, как обезьяна. И ворона показала изрядный ум, хотя вообще не является млекопитающим и ограничена в манипуляторных способностях по сравнению с той же обезьяной. Вообще, для определения умственного развития разных видов животных, обладающих заведомо разными поведенческими навыками, приходится не просто предлагать им ручку и набор карточек с заданиями, а анализировать их поведение в целом, выделяя его существенные черты, проявляющиеся в различных ситуациях, в том числе в дикой природе.

Что касается использования обезьянами орудий труда, то кроме обезьян ими пользуются еще многие другие животные. Здесь мы также не встречаем чего-либо уникального для животного мира, приближающего обезьян к человеку. Так, «галапагосский дятловый вьюрок (Cactospiza pallida) отыскивает насекомых в трещинах древесной коры, используя для этого колючку кактуса, которую он держит в клюве». Один из грифов – стервятник обыкновенный (Neophron percnopterus) может «поднимать камень в воздух и бросать его на гнездо страуса или брать камень в клюв и бросать его на яйцо. Такое использование камня уже считается применением орудия, поскольку камень можно рассматривать как продолжение тела грифа».

Вот, и до дарвиновых вьюрков добрались. Выражаясь фигурально, Хоменков хочет перехватить инициативу и «бить врага его же оружием». Что ж, посмотрим, как оно получается… Использование орудий труда, говорите?
«Важной частью меню дарвиновских вьюрков являются личинки насекомых, живущих в гнилой древесине. Внимательно прислушавшись к звукам, исходящим из старой, трухлявой ветки, птица начинает проделывать отверстие в коре, пока не вскроет ход личинки-древоточца. Затем вьюрок отыскивает остренькую палочку или отламывает от соседнего кактуса подходящую иглу и, ловко орудуя ею в ходе, проделанном личинкой, накалывает хозяйку или выгоняет её наружу.
Птенцы вьюрков с раннего детства любят «играть» с острыми палочками, шарят ими в щелях, но добыть личинку – дело сложное. Этому нужно долго учиться, наблюдая за родителями. Сначала нужно уметь отличить мягкие травинки от твёрдых палочек, острые от тупых, короткие от длинных. Затем наступает время научиться изготовлению и усовершенствованию орудий охоты. Иглу от кактуса нужно отломить. Слишком длинную палочку – укоротить. Когда все эти навыки птенец отработает, остаётся овладеть самой техникой охоты». (Б. Ф. Сергеев «От амёбы до гориллы, или Как мозг учился думать», стр. 96)
«То, что способность вьюрков пользоваться орудиями передаётся по наследству, было доказано на опыте. Немецкий учёный .Ирениус Эйбл-Эйбесфельдт воспитал в неволе несколько птенцов дятловых вьюрков, взятых из гнезда. Они выросли в изоляции от сородичей, у которых могли бы чему-то научиться.
Оказалось, что, несмотря на отсутствие «учителей», они очень активно пользовались палочками. Более того, они усиленно стремились добывать еду именно таким способом. Однажды учёному удалось увидеть даже такую своеобразную игру: совершенно сытый вьюрок брал из кормушки мучных червей, рассовывал их по щелям клетки, а потом доставал с помощью палочки». (З. А. Зорина, И. И. Полетаева «Поведение животных» (серия «Я познаю мир»), стр. 110).
Диагноз: наследственно обусловленное поведение. Инстинкт. Не осознанные действия. Не разум. Пример попал не в «яблочко», а в «молоко». Есть отдельные указания, что поведение стервятника, разбивающего камнями птичьи яйца, также инстинктивное, но материал по этому примеру очень разрозненный.

Итак, эволюционно-ориентированные чаяния найти выдающиеся умственные способности у обезьян не получили должного подтверждения. (Ой, ли? А внимательно ли г-н Хоменков, биолог, читал книги, где не просто описывается, но анализируется поведение обезьян? И опыты наглядно свидетельствуют о том, что поведение обезьян гораздо более сложное и близкое к человеческому, нежели хочется видеть Хоменкову.) Обезьяна если и сообразительнее других животных, то лишь в весьма незначительной степени и в силу своего предназначения быть пародийным двойником весьма сообразительного существа – человека. В самом деле – невозможно быть в своем поведении похожим на человека, не обладая при этом определенной долей сходства в решении жизненных проблем, которая немыслима и без некой доли сходства умственных возможностей. Для пояснения этой мысли, приведем лишь один пример из наблюдений за жизнью обезьян.
Однажды напроказивший подросток гамадрила по кличке Мэлтон, «когда в его сторону недвусмысленно бросились взрослые самки, вдруг хладнокровно встал во весь рост и сосредоточенно устремил свой взор на дальние холмы, будто там концентрируются полчища заклятых врагов. Преследователи остолбенело стали всматриваться также в холмы, оставив Мэлтона безнаказанным».

Если проанализировать этот случай, то окажется, что он не так прост, как можно подумать. Мы видим, что обезьяна попросту обманула сородичей. В основе обмана лежит сложное умение предвидеть развитие событий, и не менее сложное умение изменить их ход, а также анализ возможных последствий каждого из вариантов событий и выбор между ними. Впрочем, выбор в данном случае был очевиден. Кроме того, обман связан со знанием психологии окружающих и умением воздействовать на них, используя значимые для них (сторонних субъектов) раздражители (в данном случае павиан имитировал высматривание какого-то важного объекта, и сымитировал для группы самок его «важность», превосходящую даже страх болезненного наказания). А знание личных качеств, на которых можно «сыграть», означает личностный подход, выходящий за рамки простого инстинкта, субъективное отношение к другим особям своей группы.
В этом случае налицо именно элемент разумного поведения, доступного не каждому животному. Павиан именно вообразил некий объект, оторвавшись от предметно-конкретного стиля мышления, характерного для многих животных.

Впрочем, можно привести и другие примеры из жизни обезьян, показывающие, что перед нами всего лишь обыкновенное животное. Приведем описание лишь одного случая, который наблюдала в условиях африканской дикой природы английская исследовательница Джейн ван Лавик-Гудолл.
У одной самки шимпанзе по кличке Олли умер маленький детеныш. Но самка, как будто не замечала этого и продолжала таскать трупик с собой, проявляя при этом к нему полное безразличие. Старшая сестра умершего шимпанзенка – Гилка – «заметив полное безразличие матери, решилась, наконец, поиграть с маленьким братцем. Это было страшное зрелище. Труп уже начавший разлагаться, испускал зловоние, на лице и животе явственно проступали зеленые пятна, а широко открытые глаза застыли и остекленели. Искоса поглядывая на мать, Гилка осторожно подтащила к себе безжизненное тельце брата, взяла его на руки и начала тщательно перебирать шерстку. То, что было дальше, – пишет исследовательница, – я не могу вспоминать без содрогания. Гилка взяла руку мертвого детеныша и стала щекотать ею у себя под подбородком, а на лице ее заиграла слабая улыбка».

Сцена, показанная в книге Дж. ван Лавик-Гудолл, и использованная Хоменко как пример «бесчеловечности» обезьяны, имеет аналоги и у людей. Вспомните, в художественной литературе, разных повестях, и т. д. описывают женщин, которые, трагически потеряв собственного ребёнка, бросаются к чужим детям, воспринимая их как своё пропавшее дитя. И это ведь не вымышленные эпизоды, а события, имеющие определённую реальную основу. Думаю, у благочестивого христианина такая страдалица вызовет самое горячее человеческое участие, а не презрение из-за своего поведения, которое в «свете» примитивного хоменковского толкования можно было бы охарактеризовать как «животные повадки» и непонимание смерти.

Здесь мы сталкиваемся с явным непониманием того, что такое смерть. И это не единичный случай такого непонимания. Обезьяны «не понимают, что их соплеменник умер, и остаются рядом с мертвым телом, пока вся стая не перейдет на другое место». На фоне этого непонимания особенно примечательно выглядит тот факт, что слоны «хоронят своих мертвых, заваливая их землей и растительностью». Этим же занимаются и степные собаки, живущие в подземных «городах», каждый из обитателей которого имеет свой отдельный вход.

Стоит ли приписывать слонам такую «разумность» в поведении? Думаю, Хоменков сильно преувеличивает это явление, несмотря на бесспорные элементы рассудочной деятельности в поведении слонов вообще. Вот сообщение, сделанное Яном и Орией Дуглас-Гамильтон, авторами книги «Жизнь среди слонов». Когда одна слониха, вожак стада, умирала от старости и упала обессиленная, слоны окружили её, и наблюдатели, эколог Харви Кроуз и фотограф Хорст Мюнциг, стали свидетелями такой сцены:
«Когда она упала, все слоны столпились вокруг, засовывали хоботы ей в рот, толкая её и пытаясь поднять. Наиболее активным был посторонний самец, который незадолго до этого присоединился к группе: время от времени он отгонял всех, пытаясь в одиночку оказать помощь умирающей. Но она всё-таки скончалась, и её близкие оставались с ней ещё несколько часов. Потерпев неудачу в своих попытках поднять её, самый активный самец компенсировал это абсолютно смещённым поведением: взгромоздился на неё, словно для спаривания, и только потом ушёл вместе с остальными».
Они же приводят ещё несколько случаев отношения слонов к смерти:
«Свидетелем ещё более горячей привязанности к мёртвому животному был Билли Вуд, лесничий Абердарского национального парка в Кении. Он рассказал, что семья слонов трое суток охраняла труп молодой слонихи после того, как её застрелили. И о совсем уж причудливом случае сообщает Ренни Вер в книге «Африканский слон»: слониха, не пожелав расстаться с разлагающимся трупом своего новорождённого слонёнка, несколько дней таскала его на бивнях. Насколько мне известно, подобное поведение засвидетельствовано лишь у павианов – самки их иногда носят мёртвого детёныша по неделе и больше».
Добавлю, что описано несколько случаев, когда слоны заваливали ветками и мусором просто спящих людей, хотя своим острым слухом могли бы различить, что те дышат.
В свете этих фактов, зафиксированных зоологами, предыдущие и последующие слова г-на Хоменкова выглядят более чем нелепо.

Как видим, в отношении к своим мертвым слоны и степные собаки более «человечны» чем обезьяны. Это вполне вписывается в схему о пародийном человекообразии обезьян.

Думаю, квалификация Хоменкова как биолога давно перестала быть тайной для любознательного читателя. Скажу лишь, что мифические «степные собаки» - это существа, которые по-английски называются “prairie dogs”, а по-русски «луговые собачки»: это грызуны, зверьки, похожие на нечто среднее между сусликами и сурками. Уже в который раз видно, откуда торчат «уши» источника вдохновения отечественных и украинских креационистов. Явно не из работ профессиональных зоологов и ботаников.

То же самое можно сказать и об отношении обезьян к своим больным сородичам. Так, Лавик-Гудолл описывает следующий случай, происшедший в африканском лесу.
Во время эпидемии полиемелита (так в оригинале статьи Хоменко – В. П.) у самца по кличке Мак-Грегор парализовало ноги. Некоторое время он продолжал жить, передвигаясь исключительно с помощью рук. Вот как отреагировали на его появление в стае в таком виде остальные обезьяны. «Когда Мак-Грегор впервые появился в лагере и уселся в высокой траве неподалеку от места подкормки, все взрослые самцы приблизились к калеке и уставились на него, распушив шерсть, а затем начали демонстрировать угрозы. Они не только угрожали старому больному самцу, но кое-кто пытался и в самом деле атаковать его. Он же, не способный ни убежать, ни обороняться, с искаженным от ужаса лицом и оскаленными зубами лишь втягивал голову в плечи, и, съежившись, ждал нападения».
Это далеко не единственный случай принципиального отличия поведения шимпанзе, от человеческого. Английская исследовательница пишет: «проводить прямые параллели между поведением обезьян и поведением человека неправильно, так как в поступках человека всегда присутствует элемент нравственной оценки и моральных обязательств, неведомых шимпанзе». Никакого «эволюционирования» в сторону человеческой нравственности у нашего пародийного двойника, как и положено по его статусу, не наблюдается. В то же время определенное человекообразие в этой сфере можно встретить у других животных. Например, помощь своим больным соплеменникам оказывают киты.

И столь же старательно китообразные «оказывают помощь» совершенно посторонним объектам. А. Г. Томилин в книге «В мире китов и дельфинов» (М., «Знание», 1974) приводит случаи, когда дельфины выталкивали из воды откровенно мёртвых сородичей, и даже заведомо неживые объекты: откушенную голову дельфинёнка, полуразложившиеся трупы дельфинов, и даже просто кусок мяса. Это лишний раз говорит о наследственной основе данного поведения у китов, которая, таким образом, принципиально отличается от человеческого гуманизма. И вот ещё случаи, описанные там же:

«В океанариумах наблюдали, как дельфины выталкивали на поверхность уже погибшего дельфина другого вида. При этом выталкивания были очень упорными и продолжались двое-трое, а в одном случае восемь суток подряд. Сознают ли при этом животные всю нелепость своих действий?
Конечно, нет, ведь они действуют автоматически, в силу слепого инстинкта. Об этом ярко говорит тот факт, что в океанариумах китообразные выталкивают из воды даже своих смертельных врагов – акул, притом очень настойчиво. В Калифорнийском океанариуме афалины «спасали» акулу 150 см длиной 9 суток подряд.
Склонность дельфинов к выталкивательным действиям проявляется даже к самым различным неживым объектам. Бывали случаи, когда дельфины толкали перед собой мёртвых черепах, обрубки дерева, матрац и т. п.»

Видно, что особой «нравственностью» у китов в этом случае «не пахнет» - задействованы совсем иные механизмы поведения. Как же относиться к поведению обезьян в случае, описанном Джейн ван Лавик-Гудолл? Как к объективной реальности. У людей всё происходит ровно так же. Пока власть имущий жив и наделён могуществом, подчинённые лижут ему пятки. Но стоит ему упасть с пьедестала, как его бывшие холуи оказываются в числе его злейших врагов. Вспомните, сколько в эпоху «становления демократии» появилось книг и статей про бывших вождей: и такие они были, и сякие, и прочие. А в прежние времена «правдолюбцы» и «поборники истины» были, как все: исправно ждали у «кормушек» раздачи благ и привилегий, преданно заглядывая в глаза кумиру. Типично обезьяньи повадки.
Хорошо, допустим, г-н Хоменков оговаривается, что подход может быть субъективным. Допустим, что ласточки, голуби и прочие сугубо «положительные» с точки зрения христианства существа – это некие символы, которые нельзя понимать буквально. Тогда почему же в таком случае Хоменков всегда и всюду «протаскивает» мысль о «пародийном человекообразии» обезьяны? Ведь сравнение блаженного Августина «дьявол – обезьяна бога» - это тоже некий символ. И обезьяна в христианстве, равно как в древних языческих религиях тоже выступает как символ, безотносительно к реальным свойствам этого существа. Почему же Хоменков считает суждения церкви об обезьяне и её «пародийности» чем-то истинным и объективным? Ведь гораздо более злая пародия на человека – это хотя бы тот же медведь. Он и на задних лапах стоять умеет, и чем-то напоминает в этот момент человека. И штучкам разным его можно научить. Но, сохраняя некую долю «человекообразия», он гораздо более «звероподобен». Жутковатая подробность описана в «Жизни животных» А. Э. Брема: ободранная от шкуры лапа медведя похожа на человеческую руку. А в русских поверьях вообще говорится о том, что если ободрать с медведя шкуру, под ней окажется человек. Разве это не «пародийное человекообразие» в гораздо более «обострённой» форме? Тем более, медведь как «поучительный пример» больше понятен славянской пастве, нежели экзотическая иноземная обезьяна.
Итак, можно ли утверждать, что г-н Хоменков, рассуждая о «пародийном человекообразии» обезьяны, имеет в виду не реальное существо, а его символическое значение в религии и околорелигиозных источниках? Думаю, да, поскольку реальная обезьяна, хоть человекообразная, хоть низшая, просто живёт своей жизнью, не завися от существования человека. А то, что она перенимает, «обезьянничает» какие-то черты, наклонности и жесты людей, тоже не может являться подтверждением её «пародийности» по отношению к людям. Известно, что домашние животные вроде собаки тоже могут перенимать часть черт характера хозяина. Но мы не ищем таинственного смысла в этих способностях собаки. Просто обезьяна умнее её, и может больше в силу своей анатомии и умственного развития – вот и всё.
Далее, Хоменков приводит далеко не полный перечень случаев, в которых обезьяны показывали именно человеческие качества: умение мыслить, искать причинно-следственные связи между объектами, обобщать знания и пользоваться ими. А таких примеров немало. Например, в лаборатории Л. А. Фирсова две молодых самки шимпанзе, Лада и Нева, показали, что у них хватило разума работать слаженно и предвидеть результаты действий. Они завладели ключами, лежащими на дальнем от их клетки конце стола с помощью целого ряда действий. Вначале они оторвали край от деревянной столешницы, затем зацепили им занавеску, сорвали её, и начали набрасывать на связку ключей, аккуратно подтягивая их к себе. Когда ключи упали на пол, одна из обезьян открыла клетку, вставив ключ снаружи. Налицо спланированная логическая последовательность действий, каждое из которых неосуществимо без предыдущего, и эти действия ведут к определённому спланированному результату, недостижимому непосредственно.
Ещё один вопрос: почему мы должны ожидать от обезьян (в частности – от шимпанзе) ТОЛЬКО сходства с нами? Почему Хоменков так старательно заостряет внимание читателя на различиях в поведении шимпанзе и человека?
Ответ на эти вопросы настолько прост и естественен, что реакция Хоменкова вызывает лишь удивление. Просто шимпанзе и человек – разные виды животных, несмотря на своё сходство! И эта разница вполне допускает наличие разных особенностей поведения. Далее, современный человек заведомо не может быть эволюционным преемником СОВРЕМЕННОГО же вида – шимпанзе. Поэтому говорить об эволюции поведения шимпанзе в поведение человека как-то не приходится хотя бы с позиций здравого смысла, не говоря уже о теории эволюции. С момента разделения линий человека и шимпанзе в процессе эволюции каждый вид развивался своим особым путём, приспосабливаясь к своей среде обитания (заведомо разнящейся, ведь получаются-то разные виды!), и не будучи зависимым от «эволюционных достижений» вида-соседа. Чего же тут непонятного? Джейн ван Лавик-Гудолл сравнивала уже «готовые продукты», но Хоменко умудрился «присобачить» к ним свой вывод, касающийся ПРОЦЕССА их формирования. А наблюдал ли он сам процесс «приготовления» поведения человека и шимпанзе в природе? На каком основании он может делать такие выводы?
Изучая поведение шимпанзе и других обезьян, люди не «примеривают» его в чистом виде к поведению человека. Идёт анализ, синтез, вычленение главного, общего, и опускание несущественных и второстепенных деталей. Анализируется связь поведения со средой обитания. Поскольку поведение более гибко, нежели анатомия, в изучении поведения человека помогают наблюдения за существами, далёкими от людей с точки зрения систематики, но близкими по среде обитания – теми же бабуинами и мартышками.

Литература
Бауден М. Обезьянообразный человек – факт или заблуждение? – Симферополь. 1996.
Брэм А.Э. Жизнь животных. Т.3. – М.: «Терра» – «Terra». 1992.
Васильева Л. Петер Секе: «Существовала ли музыка до возникновения жизни на земле?»// Иностранная литература. 1983. N9.
Васютинский Н. Золотая пропорция. М. Молодая гвардия. 1990.
Григорий Нисский. Об устроении человека. СПб. 1995.
Гукслей Т.Г. Место человека в царстве животном. – М. 1864.
Данилов И.В. Мозг и внешняя среда. – Л.: Медицина. 1970.
Дионисий Ареопагит. Божественные имена// Мистическое богословие. – Киев. 1991.
Епифанович С.А. Преподобный Максим Исповедник и византийское богословие. – Киев. 1915.
Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. СПб. 1894.
Киприан, архимандрит. Антропология св. Григория Паламы. – М.: Паломник. 1996.
Крушинский Л.В. (под редакцией) Физиологическая генетика и генетика поведения. – Л.: Наука. 1981.
Лавик-Гудолл Дж. В тени человека. – М: Мир. 1974.
Лосев А.Ф. Музыка как предмет логики// Из ранних произведений. М. Правда. 1990.
Мак-Фарленд Д. Поведение животных. Психобиология, этология и эволюция. – М.: Мир. 1988.
Мейен С.В., Соколов Б.С., Шрейдер Ю.А. Классическая и неклассическая биология. Феномен Любищева// Вестн. АН СССР. – 1977. № 10.
Морозов В. Занимательная биоаккустика. – М.: Знание. 1983.
Нейпье П., Нейпье Дж. Обезьяны. – М.: Мир. 1984
Петухов С.В. Геометрия живой природы и алгоритмы самоорганизации// Новое в жизни, науке, технике. Сер. математика, кибернетика. Вып. 6. М. Знание. 1988.
Рогинский Я.Я., Левин М.Г. Антропология. – М.: «Высшая школа». 1963.
Розенов Э.К. Статьи о музыке. Избранное. М. Музыка. 1982.
Савельев С.В. Введение в зоопсихологию. – М.: «Area XVII». 1998.
Сване Г. Славянский физиолог (александрийская редакция). Trykt: Slavisk Jnsitute. Aarhus Universitet. 1985.
Сване Г. Славянский физиолог (византийская редакция). Trykt: Slavisk Jnsitute. Aarhus Universitet. 1987.
Светлов П.Г. (под редакцией) и др. (еще 9 авторов, из них 3 доктора наук) Александр Александрович Любищев. Л.: Наука. 1982.
Сёке П. Звукомикроскопия и биологическая «музыкальность» голоса птиц// Вестник Московского университета. Биология, почвоведение. №1; 1973.
Симкин Г.Н. О биологическом значении пения птиц// Вестник Московского университета. 1972. N1.
Симмондс Г. Человекоподобие в мире животных. – Изд. крымского общества креационной науки. Буклет № 20. Симферополь. 1996.
Тимофей, священник. Две космогонии. – М.: Паломник. 1999.
Тимофеев-Ресовский Н.В., Вонцов Н.Н., Яблоков А.В. Краткий очерк теории эволюции. – М.: Наука. 1977.
Томилин А.Г. Дельфины служат человеку. – М.: Наука. 1969.
Флоровский Г.В. Восточные отцы V–VIII веков. – М:. 1992.
Фридман Э.П. Лабораторный двойник человека. – М.: Наука. 1972.
Фридман Э.П. Приматы. – М.: Наука. 1979.
Фридман Э.П. Этюды о природе обезьян. – М.: Знание. 1991.
Шевелев И.; Марутаев М.; Шмелев И. Золотое сечение. М. Стройиздат. 1990.
Шмелев И.П. Третья сигнальная система// Золотое сечение. М. Стройиздат. 1990.
Шноль С.А.; Замятин А.А. Музыка, молекулы, биология// Знание – сила. N9. 1968.
Шовен Р. Поведение животных. – М.: Мир. 1972.
Юнкер Р.; Шерер З. История происхождения и развития жизни. СПб. Кайрос. 1997.

Несмотря на некоторое количество процитированной биологической литературы (среди которой есть книги, прочитанные автором этого анализа с большим удовольствием), я хотел бы отметить, что Хоменков совершенно не владеет понятиями из области этологии, хотя пишет, в сущности, о ней. Например, в качестве примеров «человекообразия» в живой природе он приводит совершенно неподходящие примеры инстинктивного поведения птиц и насекомых. Я считаю, что это попытка обмануть несведущего читателя и навязать ему ложное представление под маской «благочестивого поступка». Если бы Хоменков был объективен или более сведущ, он привёл бы другие, истинные примеры «человекообразия». Здесь ему пришлось бы обращаться к поведению тех существ, которых он упорно не хочет признавать человекообразными. В крайнем случае, можно было бы «надёргать» примеров мышления, абстрагирования, анализа и синтеза в мышлении у разных видов животных. Но это были бы разрозненные примеры по сравнению с особенностями поведения человекообразных обезьян. И есть ещё один «подводный камень» в подобных изысканиях – если многочисленные примеры показывают появление элементов рассудочной деятельности, абстрактного и логического мышления, и даже определённого юмора в поведении различных животных, неродственных друг другу, и в большинстве своём неродственных человеку, то у внимательного читателя напрашивается вывод: а так ли широка «пропасть» между мышлением животного и мышлением человека, если отдельные животные «перебрасывают мостики» через неё? Пусть это единичные проявления, но их независимое появление указывает на типичность и закономерное возникновение их у животных, обладающих рядом общих черт в поведении и анатомии (естественно, второстепенных черт, не являющихся с точки зрения теории эволюции свидетельством общности происхождения – например, манипуляторными органами или социальным образом жизни). А отсюда возможен прямой вывод о связи поведения животных и поведения человека.
Странно также, что Хоменков совсем не коснулся проблемы жестового общения человека и обезьяны. Конечно, креационисты считают, что это, мол-де, простое «обезьянничанье», но факты говорят обратное: обезьяны активно учатся, учат своё потомство языку жестов, и даже изобретают новые знаки и открывают новые области применения известных жестов. Например, в книге Линдена «Обезьяны, человек, язык» описан случай: одна из обученных языку жестов обезьян научилась ругаться. Её не обучали этому, но она нашла в своём «словаре» слово «грязный», и использовала его с великим успехом. В этом проявляется потрясающее «человекообразие» человекообразной обезьяны: вместо оскорбительного действия используется его словесный аналог – идёт отход от предметного типа мышления к абстрактному, от объекта к слову – истинно человеческая черта! И потому можно считать, в противоположность выводам Хоменкова, что эволюция от «обезьяньего» стиля умственной деятельности к человеческому вполне возможна. Также он почему-то деликатно упустил из виду «художественные способности» обезьян, их умение рисовать. А оно, кстати, выявило интересные особенности: обезьяны знают, что такой симметрия, и это наглядно проявляется в их «творчестве». Также наблюдалось субъективное отношение «автора» к собственным работам – к каждой своё, и притом различное. Это говорит о том, что обезьяна, рисуя, имеет определённое настроение, и отражает его по-своему в рисунке.
Остаётся один последний, «крайний» вопрос: почему же мы так странно относимся к обезьянам вообще, и к человекообразным обезьянам в частности? По-моему, лучше всего на этот вопрос ответил специалист-этолог В. Р. Дольник. Вот отрывки из его статьи «Homo militaris» (аналогичный фрагмент есть в его книге «Непослушное дитя биосферы»):

«У клетки обезьян хохочет толпа людей. Чем примитивнее люди, тем громче хохот. Что же делают обезьяны? Нет, они не смешат нас, - они живут обычной жизнью, почти не обращая внимания на людей, к которым давно утратили интерес за годы жизни в зоопарке. Что заставляет людей смеяться? Они видят знакомые, «наши» движения и мимику в карикатурном, «ненашем» исполнении. И это не случайно. Многие животные близких видов карикатурны, противны друг другу.
Вот два вида чаек. Внешне они похожи, и их легко спутать друг с другом не только нам, но и самим чайкам. Мешает этому программа этологической изоляции видов: они карикатурны, противны друг другу по поведению. С чайкой другого вида, очень похожей внешне, «не вытанцовывается», она все делает не так, как ждешь, как будто нарочно путает все «па» ритуальных движений, рассчитанных на опознание своей особи. Это вызывает у особи близкого вида все более нарастающее раздражение, и поначалу казавшийся возможным брак расстраивается.
Этологи называют это этологической изоляцией близких видов. Многие животные, чем они генетически ближе, тем более карикатурны, противны друг другу. Зачастую естественный отбор «специально» усиливает различия в поведении у похожих видов, меняя местами отдельные позы ритуальных движений. И не допускает этим их смешения, особенно создания смешанных пар. Тот же механизм этологической изоляции срабатывает и в людях.»

«Ну почему от обезьян? За что такое наказание?! Не обидно было бы произойти от леопардов, львов, барсов, волков, медведей, орлов… От муравьев — и то не так уж худо: славные воины Ахиллеса назывались мирмидоняне, потомки муравьев, и носили это самоназвание с гордостью. Многие другие народы выводили себя в своих преданиях от перечисленных выше животных и были этим довольны. Один мой читатель написал мне, что у него есть доказательства о происхождении человека от дельфинов. О происхождении от инопланетян мечтает немало людей. И мне, сказать по правде, происхождение от обезьян не по нутру: как зоолог я знаю много неприятных мне черт в их поведении. И все же и в этом наука меня утешает: ведь мы с вами, узнав, что такое этологическая изоляция близких видов и подвидов, поняли, что от кого бы мы ни произошли, мы бы были на него похожи, и он оказался бы карикатурой на нас.
Этот эффект генетических программ — одна из причин того, почему этологи не любят писать о человеке в популярной литературе: потом только отбивайся от защитников человека. И передо мной сейчас стоит эта проблема: два у меня читателя, Благосклонный, которому чем больше правды поведаешь, тем ему интереснее, и Неблагосклонный. Со вторым беда: он и умный, и начитанный, и заинтересованный, словом, прекрасный, но он не приемлет ни темы, ни подхода, потому что сам факт биологической природы человека для него обиден. В этом вопросе для него «тьмы пошлых истин нам дороже нас возвышающий обман».»

По-моему, более простым и исчерпывающим образом нельзя объяснить это явление, вокруг которого поломано столько копий как со стороны эволюционистов, так и со стороны креационистов. Получается парадокс: отрицая происхождение от обезьян, люди повинуются БЕССОЗНАТЕЛЬНОЙ, ИНСТИНКТИВНОЙ («животной») программе, лишь подтверждающей обратное!
Так почему же тараканы не человекообразны? Ну, хотя бы потому, что у них шесть ног и есть крылья. Не похожи они на нас, вот и не сравниваем мы их с собой, не отмечаем черт сходства, не срабатывает программа узнавания «своих» и «чужих», и наша антипатия к ним проистекает совсем не из-за их «пародийного человекообразия».

Я рекомендую интересующимся читателям изучить такие книги:
В. Р. Дольник «Непослушное дитя биосферы» - книга о животных корнях нашего поведения. Было два издания этой замечательной книги, и отдельные её главы можно отыскать на сайте www.ethology.ru
Конрад Лоренц «Агрессия: так называемое “зло”» (СПб., «Амфора», серия «Эврика», 2001);
Конрад Лоренц «Кольцо царя Соломона» (разные издания);
Десмонд Моррис «Голая обезьяна. Человек с точки зрения зоолога» (СПб., «Амфора», серия «Эврика», 2001);
Б. Ф. Сергеев «От амёбы до гориллы, или Как мозг учился думать» (Л., «Детская литература», 1988);
З. А. Зорина, И. И. Полетаева «Поведение животных» (серия «Я познаю мир», М., «АСТ», «Астрель», 2000);
Н. Тинберген «Поведение животных» (М., «Мир», 1978).

Свои отзывы, предложения, слова поддержки и одобрения, критику и жалобы читатели могут оставлять здесь:

http://sivatherium.borda.ru - форум сайта www.sivatherium.narod.ru

Волков Павел Иванович

Владимир, 2005 год.