Николай Прокофьевич Рыжих

Необыкновенный заплыв

НИКОЛАЙ РЫЖИХ

РИСУНКИ

И. ГОДИНА

МОСКВА

1 9 7 5

P2
P93

Эту книгу я не придумывал и ничего в ней не сочинял. Просто за много лет работы на морях, в основном северных, у меня накопились какие-то случаи, приключения: попадались в невод необыкновенные рыбы, пришлось побывать на необитаемых островах, встречать морских и береговых зверей. Эта книга о «чудесах», которые для профессионального рыбака и охотника — обычная жизнь моря, тундры, гор и островов. А для вас, ребята, наверное, это будет интересно. Вы видели китов в кино, на картинках в разных книгах, а рыбаки северных морей вместе с ними рыбачат, мне же пришлось от них даже удирать. Вы приходите в зоопарк посмотреть на медведя или тюленя, а у меня медведь жил на судне почти год и был моим другом, Помогал нам всем в работе; а тюленей мы развлекали музыкой, и музыка им очень нравилась.
Когда я писал эту книгу, мне хотелось, чтобы такой дальний край, как Камчатка, чтобы такие моря, как Берингово, Охотское, Баренцево, Жёлтое, которые близки мне и моим товарищам — рыбакам, стали и вам ближе и понятнее.

Автор

© Издательство «Детская литература», 1975 г.
Знак охраны на рассказы, ранее издававшиеся, смотри в содержании.
Рассказы, отмеченные в содержании звёздочками, издавались до 27 мая 1973 г.

НЕОБЫКНОВЕННЫЙ ЗАПЛЫВ

Киты — милые и добрые животные. В море они занимаются своим делом и не вмешиваются в чужие. Ни на кого и ни на что не обращают внимания. Правда, иногда раненый кит подныривает под китобойное судно и пробивает днище спиной или гнёт винт. Так то ж раненый... А вообще это добродушные великаны.
Но однажды мне пришлось забыть, что такие вот они хорошие. Было так.
Рыбачили мы. Сайру ловили. Стоял август, самое золотое время в этих широтах. Ночью рыбка бралась хорошо, утром сдали её на плавбазу — большой пароход-завод, где делают консервы, днём отдыхали и спали, читали книжки, играли в домино, рассказывали сказаные-пересказаные истории.
Проснулся я перед обедом. Вышел на палубу — на океане праздник: вода как искристо-синее стекло, в воздухе — ни ветерка, тепло. Даже чайки отдыхают: блаженно опустили крылья и втянули головы. «Именины у Нептуна, наверно», — подумал я.
Смотрю, неподалёку от нас лежит в дрейфе ещё один сейнер, «Конда». На «Конде» у меня товарищ — матросом. Мы с ним земляки, в одной школе учились и даже за одной партой сидели.
Взял бинокль — на «Конде», на крыле мостика, стоит мой дружок и зазывно машет шахматной доской. Когда-то мы с ним любили в шахматы сражаться. Он, между прочим, сердился, когда проигрывал, даже за другую парту пересаживался.
— Товарищ капитан, — спросил я (капитан в это время на мостике стоял), — разрешите на «Конду»?
— Плавать умеешь?
— Как рыба.
— Добро.
Сбросил я тапочки, шаровары и с мостика — бултых. Водичка что парное молоко. Лёг на спину и, работая одними ногами, плещусь, плыву. Только долго блаженствовать не пришлось: вода вдруг стала холодной. Да такой, что терпеть невозможно, дыхание так и захлестнуло. Наверно, думаю, холодное глубинное течение наткнулось на подводную скалу и поднялось, а может, в этом месте граница холодного и тёплого течений.
Перевернулся на грудь и поплыл быстрее.
«Не свело бы судорогой ноги», — мелькнула мысль. До «Конды» ещё далеко, возвращаться назад — неловко, засмеют.
А вода всё холоднее и холоднее. Жжёт грудь, живот, ледяным кольцом сдавливает шею. Руки и ноги онемели, кончики пальцев уже ничего не чувствуют. И всё тело как резиновое. «Назад... пусть думают что хотят». Поворачиваюсь — до нашего «Оймякона» ещё дальше. «Нет, только вперёд». Стараюсь изо всех сил. Кричу, машу рукой. Вода всё чаще заливает затылок.
Вдруг позади раздался сильный шум, будто кто-то большой выдохнул в воду: «Фух-ты, фр-р-р...»
Я оглянулся: метрах в десяти от меня всплывает черно-грязная спина. Кит! С фонтаном. За этой спиной — другая, третья. Пасти такие, что в них наш «Оймякон» или «Конда» поместятся. А лбы бугристые, ракушкой обросли. Глаза! И ещё — киты будто подмигивают мне... Мама родная! По рукам и ногам пробежало электричество. А позади меня: «Фух-ты!» Мне показалось, что киты уже раскрыли пасти...
Я плыл с такой скоростью, что, безусловно, побил мировой рекорд. Никогда никому так не проплыть. Даже вода стала горячей.
Как попал на «Конду», не помню. Меня выхватили из воды, потом, кажется, уронили за борт — я всё махал руками и ногами, — потом опять выловили и положили
на невод. Ни говорить, ни дышать я не мог. Сердце так колотилось, что грудной клетке стало больно.
— Ну что, — спрашивают меня кондовцы, — здорово тебя киты напугали?
Ни капельки, — говорю, — даже наоборот, выручили из беды.
— Из какой же?
— Вода — лёд. Доплывите до «Оймякона» — узнаете. Никто из них, конечно, не захотел отправиться в такое плавание. Да и я сам возвращался в шлюпке.

МУЗЫКАЛЬНЫЕ НЕРПЫ

Над морем стоял густой туман. Солнышко висело где-то над ним и не могло пробиться сквозь пелену густого, мокрого воздуха. Отсырела одежда, потными стали переборки и палуба. На антенне и вантах туман повис серебристыми капельками.
Мы чинили трал. Он зацепился за камни на грунте и порвался.
У борта в молочной мгле, втянув желтоватые головки, сидели нахохленные чайки. Им было лень летать по тяжёлому воздуху, и они дремали.
Впрочем, дремали не только чайки. Дремало всё: море, рыба на палубе, наш сейнер. Дремал, поникнув, флаг на мачте. И нам самим — привалиться бы на мягкий брезент и закрыть глаза...
Но солнце стало разъедать туман. Он таял, повисая в тёплом воздухе рваными тучками, и скоро совсем исчез. Только вдали ещё прятал черту горизонта и синь неба.
Прошло и наше дремотное настроение. Вокруг блистало на солнце синее море.
Птицы проснулись. Чайки, потягиваясь, распрямили крылья и понеслись над морем; топорки, отыскивая в море еду, занялись нырянием, а бакланы молча перелетали с места на место. Нерпы закувыркались: они высовывали из воды усатые собачьи морды, вертели ими из стороны в сторону, с плеском прятались, подныривая под сейнер.
— Вот непоседы! — сказал Мишка. — И как им только не надоест?
— Что надоест-то? — спросил Василий.
— Ты посмотри! — Мишка подошёл к борту. — Ведь ни на секунду не остановится. Как заводная.
— Такая уж она, нерпа, — сказал Василий.
Действительно, нерпы были будто заводные: они ныряли, через секунду, подняв нос, выскакивали, фыркали, шевелили усами, приглашая присоединиться к их игре, кивали и, блеснув на солнце пятнистыми спинами, исчезали.
Василий направился в кубрик.
— Вася, принеси ружьё! — попросил Мишка.
— Зачем?
Василий принёс не ружьё, а баян. Он уселся на бухте каната и, подбирая мелодию, пустил пальцы по клавишам.
— Ребята! Ребята! — встрепенулся Мишка. — Нерпы-то!..
Нерпы замерли. Подняв головы, чёрными глазами-бусинками уставились на нас. Все как одна.
Василий сдвинул баян, мелодия оборвалась на середине фразы. Нерпы завертели головами, сердито зафыркали. Недовольные такие стали, озабоченные.
— Во дела! — сказал Мишка и засмеялся. — А ну ещё, Вася!
Василий снова заиграл. Нерпы насторожились, потом стали подплывать ближе. Окружили сейнер и, замерев, смотрели на нас.
На другой день мы ушли в порт сдавать улов.

ЧУДО-ЮДО

Это было в Тихом океане, на сайре.
В ловушке — в кипящем «котле» — мелькнула вдруг большая и какая-то необычная рыбина. Освещённая синей люстрой, она переливалась разными цветами.
— Что же это за рыбина? — сказал Василий и осторожненько стал подводить под неё коплер. Р-р-раз! — и выхватил на палубу.
Она была чуть побольше трески, горбатая — горб начинался от самых глаз, — перепоясанная вся красными, жёлтыми, синими и фиолетовыми полосами. Как в тельняшке, только в разноцветной тельняшке. А горб такой уродливый, кривой какой-то, что и подступиться страшно.
— Ну и чудо-юдо! — сказал Василий, переваливая её с боку на бок.
— Не чудо-юдо, а чёрт! — подхватил Мишка.
— Отложу пока в сторонку, — сказал Василий и бросил её на перевёрнутую вверх дном бочку, стоявшую возле двери камбуза.
В эту ночь сайра шла хорошо, мы ещё пару косячков поймали. Последний вычерпывали, когда уже солнышко вставало. Намаялись, между прочим, что надо.
Утром отвезли улов на берег и сразу легли спать. Про чудо-юдо и забыли.
Проснулись за полдень. Кок позвал нас обедать — столы в кают-компании уже дымились вкусно пахнущей ухой.
— Ну и уха! — сказал Василий, наливая вторую тарелку. — Сегодня ты, Кира, отличился.
— Да, уха отличная, — поддержал Мишка, отваливаясь от стола. Он уже съел две тарелки, мы все — не меньше. — Почаще бы ты, Кира, варил такую.
— А ты бы, Миша, почаще ловил такую рыбу, — ответил ему Кирка.
— Какую? — удивился Мишка. — Уж не чуду-юду ли? Которая на бочке лежала? Ты из неё уху сварил?
— Ну.
— Пропали! — испугался Мишка. — А как она, братцы, не съедобная?
Мишка напрасно испугался. Это была съедобная и очень ценная рыба — нерка. Самец. Из породы лососёвых.
Когда она попадает в пресную воду (она живёт четыре года, в океане, а икру мечет в пресной воде, в речке, на четвёртом году жизни; после нереста умирает), самцы приобретают брачный наряд: покрываются цветастыми полосами, у них вырастает горб и зубы. Это мы узнали уже потом у знакомого ихтиолога на базе.
А вот как она после нереста осталась жива, да ещё попала опять в океан, этого мы не могли узнать.
На то, наверно, она и рыба, что плавает где хочет.
— Поймать бы ещё такую... — мечтал с тех пор Мишка.

ПИРАТЫ

На берегу моря лежал кит. Впрочем, это был уже не кит. Это была огромнейшая тёмно-бурая куча. Исполинским холмом возвышалась на ней голова, торчали дуги-рёбра, обозначались позвонки. Хвостовой плавник утопал в лужах жира: под июньским солнцем кит таял. Когда-то могучая пасть искривилась угрюмой складкой.
— Как же он на берег попал? — удивился Василий. — Вроде ему делать здесь нечего.
— Наверно, братцы, он выпрыгнул на берег, чтобы умереть, — предположил Мишка.
— А разве в море места мало? — возразил ему Василий.
— Ну и что? — заспорил Мишка. — Слоны же уходят умирать куда подальше! Об этом даже в книжках написано. А ты, мой друг Вася, книжек не читаешь.
— Побольше тебя читаю! — возмутился Василий.— И о слонах читал. Но слоны живут где? В саваннах. А кит где?
— Кит тоже большой!
Друзья заспорили. Как всегда, впрочем.
Мы стояли и смотрели на кита. Нам было жалко его: такой большой и так страшно погиб.
Никто из нас не понимал, почему он погиб. Только Мишке было всё ясно...
Озадаченные, пошли мы к шлюпке. Под ногами хрустел песок. Волны лениво подкатывались к сапогам, замывали следы. А над морем и над берегом бушевал птичий базар: чайки, бакланы, мартыны, баулы, кайры кувыркались в тёплом воздухе. Кричали, ссорились. Нерпы, как обычно, играли: они грудью бросались на бегущую по отмели волну, расслабленно переворачивались и катились к берегу в кипящей пене. А под самыми облаками летели гагары, возвращавшиеся из дальнего рейса: в клювах блестело по рыбине для маленьких гагарят.
На горизонте маячил наш сейнер, он стоял на якоре.
Столкнули на волну шлюпку, попрыгали в неё. Кит угрюмо смотрел на нас.
— Загадочка, — сказал Василий.
— Никакой загадки нету, — упорствовал Мишка. Подошли к сейнеру. Капитан, или, как мы его звали,
«Старик», ждал нас: пора было готовиться к ночи, к фосфорическому лову. Подняли якорь и поплыли подальше в море, искать, где рыбки собралось побольше.
— Кита загнали на берег касатки, — сказал Старик, выслушав наш рассказ.
— Касатки? — удивился Мишка. — Но ведь они раз в сто меньше китов!
— Зато у них на спине очень твёрдый и острый плавник...
— Точно! Как коса, — прервал капитана Мишка.
— Так вот, — продолжал капитан. — Эти бестии собираются стаями штук по тридцать, пятьдесят и нападают на кита. Подныривают под него и режут плавниками... пока от кита ничего не останется. Кит в этих случаях, если близко берег, выбрасывается на сушу и погибает, конечно.
— Значит, они нападают на него... ни за что? — удивился Мишка. — Ну и пираты!
И правда — пираты, ничего не скажешь!

ЧУДНОЙ ОСТРОВ

А ведь есть чудеса на свете... есть!
Вот как-то вышли мы в море апрельским утром. Был туман. В Беринговом море туманы часто бывают, а в апреле они иногда такие, что свою протянутую руку не видишь. Прохладно, сыро...
Сменившись с рулевой вахты, Мишка пришёл в кубрик
озадаченный.
— Ребята, там что-то происходит... — сказал он. Поднялись наверх — ничего не видно, только один туман, как в молоке продвигаемся.
— Ну и что? — спросили мы. — Туман как туман.
— А вы разве ничего не слышите? — сказал Мишка.
И верно. Откуда-то издалека и сверху — будто с облаков — доносился гул. Непонятный, словно шум далёкого прибоя или ворчание какого-то чудовища.
— Идти прежним курсом! — сказал капитан и улыбнулся.
Идём прежним курсом, непонятный этот гул нарастает. Теперь уже можно расслышать карканье, кваканье, рёв... и всё это над мачтами где-то.
— Братцы, что же это? — засуетился Мишка. Он здорово, наверно, испугался. — Товарищ капитан, что же это?
Капитан молчит, ход сбавил до малого.
Теперь идём тихо-тихо, крадёмся по туману. А этот страшный гул уже оглушительным становится, поджилки затряслись не только у Мишки. Замерли все, ждём.
— Полундра, скалы! — закричал с носа сейнера Кирка, они с Василием стояли вперёдсмотрящими.
— Ну вот и пришли, — сказал капитан и застопорил ход. — Это остров Верхотуров.
Перед нами были тёмные, скользкие, покрытые бородами водорослей у воды скалы. Они отвесной стеной уходили в туман, вода под ними была тёмная, стеклянно-прозрачная. Со дна до самой поверхности поднимались огромные листья водорослей, будто лес рос на дне моря. Между этими большущими языками листьев скользили какие-то тени. Тени прятались в подводные гроты. А над ними ревело чудовище. Оно ревело оглушительно, как тонущий пароход, — будто догадывалось, что мы здесь. Было жутко.
— Туман только у воды, — сказал капитан, — над мачтами тумана уже нет. К обеду разойдётся. Отдать якорь!
К обеду тумана не стало — и тут открылось... птичий базар!
Чайки, глупыши, бакланы, кайры, топорки, гагары, мартыны, баулы и морские голуби носились над скалами и между скал, кричали, ссорились, кувыркались — ничего не поймёшь, один оглушительный рёв.
Мы все собрались на палубе и, очарованные и оглушённые, смотрели на этот базар. Чайки парили над водой, чиркая крыльями воду; бакланы — чёрные большие птицы с длиннющими шеями — стаями перелетали с места на место; топорки то и дело ныряли за едой; глупыши с криком гонялись друг за другом. А кайры — скал не видно было от их чёрных тел — играли в «баба масло выжимала». Они сидели, плотно прижавшись друг к другу, и, раскрыв клювы, оглушительно орали. А те, которым негде было усесться, чёрными тучами кружились над сидящими и падали прямо в серёдку, выжимая крайних, — крайние сыпались со скал, взлетали, а затем тоже падали в серёдку. Глупыши яростно — или радостно — бросались друг на друга, сцепливались клубками, крутясь колесом, падали к воде. Кричали при этом душераздирающе. Над всем этим парили морские голуби и чёрными стрелами проносились гагары в вышине.
Мы спустили шлюпку, пошли вокруг острова, отыскивая место, где можно было бы забраться на вершину. В одном месте обнаружили узкое ущелье, разрезающее скалы. По нему-то и забрались наверх — не так-то просто, кстати, было карабкаться по отвесным почти скалам.
Забрались наконец на плоскую, каменистую, ровную, как стол, вершину этого острова. Вокруг ковром лежали птичьи яйца. Всяких размеров и цветов. Одно у них только похожее было — конусообразные они. Тут ещё одна, наверно, мудрость природы: такое яйцо ветер не может укатить с плоской вершины, оно будет кататься по кругу, и всё. Кое-где на гнёздах сидели птицы. Мимо них проходить прямо страшно: они распускали крылья, открывали, хохля спины, клювы, кричали и клевали сапоги.
Ну и базар!

Мы никак не могли прийти в себя от этого зрелища.
— Смотрите, смотрите! — закричал Мишка.
Там, куда он показывал рукой, глупыш выхватил из воды большую рыбину и, горбясь, нёс её над водой. Рыбина отчаянно извивалась, вот-вот вырвется. А он так бешено махал крыльями, так тужился от этой непосильной ноши, что думалось: вот-вот из него дух вон. К нему кинулись ещё два глупыша, стали отнимать рыбину, и он взмыл вверх — и какое же это было усилие! Они — за ним, догнали, сцепились — рыбина, вырвавшись, радостно за-извивалась к воде, — заорали и вертящимся клубком, от которого летел пух, закувыркались вниз. У самой воды разлетелись и как ни в чём не бывало плавно замахали крыльями, молча озираясь по сторонам.
— Не обошлось без ссоры! — засмеялись мы.
Пробрались на другую сторону острова. Там, под скалами на песчаной косе, клином уходящей в море, грелось стадо сивучей. Это был их «пляж». Позы у «загорающих» живописные. Только один из них, самый большой — вожак наверно, потому что он был не тёмный, как все они, и даже не рыжеватый, а седой весь, — не загорал.
Он стоял на самом высоком месте, опершись на передние ласты, и поворачивал из стороны в сторону свой усатый нос. Заметив нас, заревел, как пароход, — и всё стадо волнисто задвигалось в воду. Там они разделились по трое, четверо, семьями видно, и, прогуливаясь возле косы, ждали, когда мы уйдём.
Нерпы же никакого внимания на нас не обратили. Они ныряли, фыркали, прислушивались, гонялись друг за другом.
— Да-а, — сказал Мишка, почёсывая затылок, — чудной остров...
— Чудной, — согласился Василий.
Мы долго стояли на вершине. Не хотелось расставаться с этими шумными и, на мой взгляд, очень милыми жителями острова.

БЫВАЕТ И ТАК

— Скорее, скорее! — кричал Василий. Он висел, ухватившись за крыло мостика, ноги подтянул к животу, красный весь. — Сюда, Миша, сюда!
— Ух-ха-ха! Ох-хо-хо! — заливался Сергей.
Сергей сидел на мачте, возле самой реи. А мы все кто где: в рубке закрылись, повзлетали на мостик. А по палубе, волнисто извиваясь и шлёпая ластами, бежал за Мишкой сивуч. Вот-вот догонит.
— Сюда, Миша! Сюда!
— Полундра! — не своим голосом крикнул Мишка, бросил весло и скакнул через горловину трюма — ну и чемпион! А через секунду был уже рядом с Сергеем.
Увидев, что на палубе уже никого не осталось, сивуч поднялся на передние ласты, трубно прокричал и, переваливаясь, не спеша двинулся к борту. Бултых в море — и был таков.
Сергей с Мишкой слезли с мачты, Василий спрыгнул на палубу, высунулся из двери камбуза Кирка. Мало-помалу все успокоились.
— Эх, жаль, что не оказалось у меня под рукой лома или топора, — храбрился Мишка, — я бы ему показал!
— А ты бы его веслом, — смеялся Сергей, — зачем же ты весло бросил?..
А начало этого происшествия вот какое. В невод вместе с рыбой поймался сивуч. Мы хотели его выпустить, да Мишка взял весло и говорит:
— Поднимите мне его на палубу!
Подняли его коплером на палубу — стрела гнулась, когда поднимали: центнеров двадцать было в нём, — он и стал гоняться за нами.
А Мишке здорово досталось бы, не сделай он чемпионский прыжок...

МИШКА-ХВАСТУН

Мишка был известный хвастун. Посмотришь на него — герой, да и только. Даже над Стариком подтрунивал и насмехался: наш капитан никогда не брал в руки ружья. Однажды, попав в пургу, он чуть не погиб на охоте и после этого случая дал себе слово: никогда в руки ружья не брать. Слово своё держал крепко.
— Зарок какой-то, — рассуждал Мишка, — да мало ли что с людьми приключается? Что ж теперь? А как, братцы, сердечко сожмётся, когда после твоего выстрела утка закувыркается мокрой тряпкой или зайчик сделает последний кордебалет...
— Миша, перестань! — уговаривал его Василий. — Какое тебе дело?
— Вася, может, и ты зарок дашь? — Тьфу!
Никакие уговоры на Мишку не действовали. Но однажды всю эту спесь с него как рукой сняло. А было вот как.
Рыбачили мы у мыса Восточного. В этот день улов сдали пораньше, решили на охоту сходить — уток там тьма-тьмущая — до ночи, до фосфорического лова.
Как обычно, бросили яшку¹ у берега, спустили шлюпку.
— Вот и я сейчас зарок дам, — язвил Мишка, усаживаясь на кормовую банку, — полезу за уткой и начну вдруг тонуть в трясине. И как только смерть подойдёт, я сразу...
— Вот надоел! — в сердцах сказал Василий.
В шлюпку-то Мишка прыгнул первый, но вот за вёсла не сел. За вёсла сели боцман, Сергей, Василий и я. А Мишка, усевшись на корме, рулил. Он то и дело подносил бинокль к глазам, принимал осанистые позы. За спиной у него торчали два ружья: двуствольная тозовка², Васькин подарок, и малопульная винтовка.

Было жарко, плечи так и припекало, хотя с моря тянуло прохладой. Само море как из стекла, только мёртвая зыбь была — огромнейшие холмы тихо-тихо шли от горизонта, плавно поднимали наш «Оймякон», шлюпку, стаи чаек и усатые нерпичьи мордочки. У берега же эти волны превращались в бары, крутые-крутые волны. На отмели они падали исполинскими гусиными шеями, расцветая
пеной. Оглушительно урчали. На таких барах к берегу надо подходить умеючи, чуть зазевался на руле — и пиши пропало: шлюпку поставит боком, закувыркает по отмели.
— Ты смотри, «капитан», — предупредил Василий Мишку, — не искупай нас.
— А вот когда, Вася, тонуть будешь, зарок дашь.
— Зарок — не знаю, — отозвался Василий, — а по шее получишь.
Вдруг вода под шлюпкой стала подниматься живой стеной и закипела. Мишка судорожно задвигал румпелем, пытаясь поставить шлюпку в разрез бару, но — увы! — шлюпку поставило боком и понесло к берегу. Не успели мы глазом моргнуть, как очутились в ледяной воде.
Смотрим: шлюпка вверх килем, а на ней Мишка — и как он туда взлетел?! Даже сапоги не намочил.
— Можно оступаться, — сказал Сергей, — не глубоко.
Воды было по грудь. Выплёвывая воду, мы потащили шлюпку к берегу. Ну уж и досталось Мишке! И медузой обзывали его, и рыбьим хвостом. А когда оказалось, что три ружья из четырёх утоплены, да ещё папиросы и спички сырые все, Василий обозвал его акульим потрохом. Мишка, конечно, молчал.
Вытащили шлюпку на берег, выкрутили одежду. Сидим на песке, «дрожжи продаём» — даже костёр не разожжёшь.
Посидели, посидели, потом натянули сморщенные штаны и побрели кто куда: боцман, Сергей и Василий взяли уцелевшее ружьё и направились в кедрач, что у подножия сопки рос. Мишка с ними не пошёл, да они бы и не взяли его. Я тоже не пошёл с ними — одно ружьё на четверых, что это за охота? Я зашагал к сопке, где должны быть ягоды. Мишка уныло поплёлся за мной.
На склоне сопки ягод было так много, что ступить нельзя, чтобы не раздавить несколько штук. Наелись мы быстро. Я лёг на спину, прикрыл фуражкой глаза и стал дремать — так хорошо под жгучим солнцем после ледяной ванны. А Мишка снял рубашку, рукавами завязал её ворот — получилось нечто похожее на сумку — и стал собирать ягоды. Для ребят старался. Видно, оплошность свою хотел загладить. Он спустился к самым кустам, где ягоды пестрели сплошным полем, и ползал на коленях, наполняя «сумку».
Вдруг в кустах, под нами, раздался выстрел и отчаянно-испуганные крики наших ребят. Потом треск, будто ломали весь кедрач сразу. Я приподнялся. Кусты раздвинулись, и прямо на Мишку вывалился медведь. Он был как танк. Из его раскрытой пасти торчали жёлтые клыки.
Увидев Мишку, медведь рявкнул.
Какая-то сила подбросила меня вверх, подхватила и понесла над землёй. Внутри охолонуло, низ живота что-то щекотало, а спину обсыпали холодные мурашки. Ноги сами отталкивались от земли.
Мишка обогнал меня. Он делал четырёхметровые прыжки. Голову втянул в плечи, локти прижал к бокам. И коротко подвывал...
Возле шлюпки мы повалились на песок — ни говорить, ни дышать не могли. Рот у Мишки был открыт, глаза выпучены — дорого ему досталось первое место в этом забеге. Подошли ребята. Они наперебой рассказали нам, как наткнулись на спящего медведя. Они, конечно, испугались, ружьё стрельнуло само, в воздух... А медведь испугался, наверно, ещё больше — он же спросонья!
Мы стояли возле шлюпки и смеялись. Перед глазами маячил этот страшный медведь. А Мишка молчал. Когда
стали закуривать, он взял папиросу дрожащими пальцами и сунул в рот не тем концом.
С тех пор он уже никогда не смеялся над Стариком и никогда не говорил, что он герой и ничего не боится.

ПАЛТУС

Между прочим, Мишке у нас всегда почему-то не везло. Нет-нет да и влипнет в какую-нибудь историю. Один раз ему даже от рыбы попало. Впрочем, рыбина-то была необыкновенная.
Тралили камбалу. Погода стояла не ахти: зыбь, морось, туман. Холодновато. И рыба ловилась плохо — так, центнера по три брали зараз, не больше. Это не рыбалка, конечно. Хотели уж уходить, да капитан говорит:
— Попробуем ещё раз!
Ну вот. Закинули трал, протащили его по морскому дну, стали выбирать. И лебёдка вдруг так жалобно заныла от напряжения, а стрела даже задрожала. Блоки запели, а ваера так натянулись, что капельки воды на них выступили.
— Вот это уловчик! — запрыгал Мишка. — Наконец-то повезло!
— Может, скалу затралили? — предположил Василий.
— Ты, Вася, у нас Фома неверующий.
— Фома или ещё кто там — это неважно. А вот ты, мой друг Миша, болтун.
— Тише, — остановил их боцман, — сейчас увидим. Подняли трал над палубой. На этот раз он был не круглый, как всегда бывает, а продолговатый и шевелился.
— Братцы! — засуетился Мишка. — Что же это там?
На палубу полились потоки камбалы и последней вывалилась огромнейшая рыбина. Она была больше лошади, плоская, глазастая — глаза прямо на лбу, да ещё не мигают: от удивления, что ли? Спина у неё серо-фиолетовая, а брюхо белое, как снег.
— Ну и чудовище! — закричал Мишка.
— Не чудовище, а палтус, — сказал боцман. — Держать надо, а то уйдёт.
Палтус хлопал плавниками (они у него как крылья) и колотил могучим хвостом — от этих ударов камбала разлеталась фонтаном. И двигался к борту.
— Держите, держите! — кричал Мишка и бегал вокруг рыбины.
Мы все кинулись к палтусу с баграми, хотели как-то удержать его. Да где там! Он полз и полз к борту... у самых лееров уже.
— Уйдёт же! — Мишка кинулся к палтусу и обнял его за хвост.
Исполинская рыбина двинула хвостом — Мишка покатился по палубе.
Крутая волна накренила вдруг сейнер, палтус перевалился через борт и с шумом ушёл в море.
Мы стояли у борта, смотрели в тёмную глубину. Волны равнодушно шумели и плескались. Мишка сидел на палубе и держался за бок.
— Зашибся? — спросил его Василий.
— Не очень, — поморщился Мишка, — только дышать трудно. Покалывает...
— До свадьбы заживёт, — сказал боцман, — зато теперь будешь знать, что голыми руками рыбу не возьмёшь.
— А большой какой!
— Бывают и побольше, — сказал боцман. — И со слона бывают.
— Вот бы нам такого поймать... — мечтательно сказал Василий.
А Мишка ничего не сказал.

БАКЛАН

Ох какой же он злой был! Ужас! Колотил здоровым крылом, царапался — когтищи как грабли. Раскрыв клюв, орал так, что перепонки у нас чуть не лопались.
Он попал к нам в невод — запутался в верхней подборе: рыбу воровал. Крыло у него было сломано, нога вывихнута. Как он вообще жив остался? Ведь море было штормовое, и верхнюю подбору невода сжимало и растягивало, как гармошку. Да и захлебнуться мог.
— Ну что, воришка, попался? — Мишка хотел взять его на руки — и тут же схватился за нос: баклан, изловчившись, кусанул Мишку. — Паршивец! — Мишка побежал в кубрик за йодом.
А баклан лежал на куче невода и злобно смотрел на нас. Крыло беспомощно висело, больная нога была вывернута назад и как-то в сторону.
Не подступишься! Василий подкрался сзади, схватил птицу и отнёс в подшкиперскую.
Мы выбрали невод и занялись бакланом: вправили ему ногу, составили переломанные косточки в крыле, прибинтовали их к палочке. А крыло привязали к боку, чтоб не трепыхалось.
Мишка носил ему в подшкиперскую рыбу — и свежую, и жареную, носил хлеб, кашу, воду. Всё глотал баклан.

Особенно рыбу любил: какую толстую рыбину ни принесёшь, он проглотит в один миг — шея так и раздувается. Не зря на судне тех, кто быстро ест и пищу глотает нежёваной, называют бакланами.
Жил он у нас целый месяц. И никого не подпускал. Только ты к нему — он уже раскрывает клюв. Чуть зазевался — и ходи с шишкой.
Через месяц боцман сказал:
— Давайте снимем ему шины.
— А вдруг крыло не срослось? — возразил Василий. — Лучше подождать, чтоб наверняка.
Подождали ещё с полмесяца.
Наконец сняли все бинты и шины. И каково же было наше огорчение — он не мог взлететь! Ходил по палубе, злился, а взлететь — никак. Он вообще не шевелил больным крылом, будто забыл про него.
— Давайте-ка посадим его на борт! — сказал боцман. Посадили на борт. Баклан смотрел на воду, распустив крылья, кричал, но не взлетал. Боцман подкрался сзади и подтолкнул.
Баклан, закричав, закувыркался вниз, но у самой воды взмахнул крыльями и взмыл вверх. Выше, выше... И снова закричал. Но это уже был другой крик. Не рыкающее, отрывистое «ир...ыр...ыр!», а протяжный, радостный крик: «ир-р-ра... ур-р-ра-а...»
Теперь мы видели лишь одну чёрную точку над морем. Она приблизилась к облакам, потом спустилась и свернула к берегу.
— Хоть бы круг на прощание над нами сделал, — сказал боцман.
— Вот неблагодарный! — сказал Мишка, потрогав нос.

ВОРОТНИК

Идём как-то по тундре, по ягоды собрались. Ружей не взяли — было то время, когда дичь стрелять не разрешается. Да и как тут её будешь стрелять, если утки, защищая беспомощных птенчиков, подпускают почти вплотную, а гагары и крохали вообще пытаются не замечать тебя. Они бы заметили, но как оставишь ничего не понимающих малышей? А смешнее всего кулики: увидев человека, они вытягивают длинные шеи и, удирая, так выкидывают голенастые ноги, что не утерпишь, чтобы не крикнуть: «Держи его!..»
Идём, вернее, продираемся к подножию сопки. Трава высоченная, по лицу хлещет. Иногда чайки взбунтуются — где-то рядом в ручейках и лужицах барахтаются их чайчата.
Мишка с Василием ворчали друг на друга. Василий, кажется, припоминал Михаилу недавнее наше купание, когда мы три ружья утопили благодаря Мишкиному ротозейству.
Вдруг прямо из-под Мишкиных ног выскочила лиса: Мишка даже вскрикнул. А лиса, волнисто извиваясь, метнулась на сопку, пушистый хвост так и летел за нею. На середине сопки она пропала, как сквозь землю провалилась.
— Эх, ружьё бы... — сказал Михаил, оправившись от испуга.
— Вот это воротник... — тихо произнёс Василий. — Черно-бурый...
— А куда же она делась?.. — растерянно спросил Мишка.
Мы подбежали к тому месту, где пропала лиса. Там была нора. Кучка песка возле неё была совсем свеженькой.
— Теперь не уйдёт, — сказал Василий и накрыл нору курткой. — Воротник отличный получится.
— А почему ты думаешь, что мне воротник не нужен? — сказал Михаил.
— Да я же первый подбежал к норе!
— А я первый увидел лису.
— Ну, опять, — вмешался боцман. — Вы жребий киньте, что ли!
Так и сделали. Воротник достался Мишке. Он сиял. Он прямо прыгал от радости. «Справедливость восторжествовала»,— твердил он то и дело.
— Вообще-то медведя сначала убивают, а шкуру делят потом! — пытался охладить его боцман.
Да где там! Мишка только и твердил: «От нас не убежит!»
Итак, дружки решили добыть воротник: они решили выкурить лису. Василий остался сторожить нору, а Мишка побежал на судно за соляркой и ветошью. Мы расположились поодаль, ждали, чем всё это кончится.
Через некоторое время Михаил вернулся. Он притащил мешок ветоши и ведро солярки. Он весь был мокрый, дышал тяжело. Он тут же — даже отдыхать не стал — намотал куклу ветоши на длинный шест, вымочил её в ведре, поджёг и начал совать в нору. Василий, переступая с ноги на ногу, стоял над норой с дубинкой — будто дрова колоть собирался.
— Ты ж гляди не промахнись, — предупреждал Михаил своего дружка.
— Не беспокойся, от нас не уйдёт!
Мы придвинулись поближе, ждали. А дружки старались: Михаил даже язык высунул от напряжения, а Василий всё быстрее переступал с ноги на ногу, дубину поднимал выше и выше.
Вдруг дым повалил из кустов, неподалёку от нас. Кинулись туда — там была точно такая же нора.
— Вот это здорово! — засмеялся боцман.
Михаил выплеснул солярку, бросил остатки ветоши в ведро и поплёлся на судно. Василий запустил свою дубину далеко в кусты.
— А ведь я заметил эту нору, когда они ещё жребий кидали, — сказал боцман.
— А я видел, как лиса убегала!
Василий молчал, а Мишка притворился, что не слышит.

ЧАЙКИ

Чайки живут в море. А вот где же у них дом? Тоже в море? На волнах?
О чайках говорят, что это души погибших в море рыбаков. Это, конечно, выдумка, но когда чайка безмолвно парит над волной, подстраиваясь под её бег, так и хочется верить, что это душа погибшего в море рыбака. Летает она над морем и никогда не расстаётся с ним.
Но вот однажды довелось мне узнать, где у чаек дом.
Шёл я по тундре. Была середина лета. Над озерками и болотцами летел пух, разносились крики гагар, кряканье уток, гогот гусей. Птицы барахтались в траве и воде, шумели, ничего не замечая вокруг. Да и я, в общем-то, не обращал на них внимания.
Под ногами, между мшистых кочек, по проточным крохотным озеркам, шныряли утята. Те, кто повзрослев, улепётывали, перепуганно хлопая по воде слабыми крылышками.
Вдруг воздух надо мной словно разорвался. Поднял я голову и тотчас вжал её в плечи, закрывшись рукой, — прямо на меня пикировали две чайки. Кричали они страшно, глаза у них были выпучены, когти выпущены. Я ещё сильнее вжал голову в плечи и крепко зажмурился.
Они пронеслись надо мной, чиркнув крыльями по моей шапке, и опять взмыли вверх. Набрав высоту, опять распустили когти — и на меня...
Чем же я перед ними провинился?
Я присел ещё ниже... И тут увидел: возле моих сапог плавают два крошечных птенца. Большеголовые, большеносые, покрытые реденьким серым пушком, сквозь который просвечивает фиолетовая кожица. Один из них, перебирая ножками, подплыл к сапогу, долго смотрел на него, затем откинул голову назад и клюнул. Тупой носик беспомощно соскользнул по сапогу.
«Ти-ти, ти-ти», — заверещал малыш, обращаясь к своему братцу. Он будто говорил: смотри, мол, брат, какая штука. Тот тоже подплыл к сапогу, так же откинул голову, долго целился и так же клюнул. Затем они тесно прижались друг к другу, глядя на сапоги, и стали переговариваться: «Ти-ти, ти-ти», — будто решали что-то. А мама-чайка и папа-чайка бросались всё в новые атаки.
Я поскорее ушёл. Мама и папа кинулись к малышам. Мне было слышно, как нежно ворковала мама, ворчал папа. А малышки пищали: «Ти-ти-ти...» Наверное, рассказывали про происшествие.
Возвращаясь на сейнер, я думал о чайках. Всю жизнь они проводят в море, как и настоящие рыбаки, и дом у них — на берегу, как положено.

САВКА

Мы возвращались с Мишкой из тундры. Вдруг на берегу крошечного озерка увидели лису. Она положила голову на передние лапы, прижала уши и щурилась на воду. Нас не замечает.
Миша вскинул ружьё, щёлк — осечка. А лиса — прыг в траву, только хвост красным пламенем сверкнул.
Подошли к озерку, стоим. И вот прямо перед нами вынырнула уточка и испуганно завертела плосконосой головкой. Спинка у неё серенькая, брюшко и шейка желтоватые.
— Савка... Это её лиса поджидала, — сказал Мишка и склонился над озерком. — Да у неё одно крылышко свисает... Лиса, наверно, покалечила.
А уточка крутнула головкой — и нету её. Только лапками плеснула водичку.
— Давай подождём, — сказал Мишка, — посмотрим ещё раз.
Ждём минуту, ждём пять... ждём десять минут. А её нету и нету. Из озера никаких ручейков не вытекает, и берега его возле воды почти без травы. Куда она могла деться?
— Что же это? Не могла же она сквозь землю провалиться? — сказал Мишка, обойдя озеро.
Тогда мы стали внимательно вглядываться в это озерко, и оба расхохотались: уточка боком сидела на дне, ухватившись лапками за траву. Одним глазом поглядывала на нас. Притаилась — и ни мур-мур.
— Ну пойдём, — засмеялся Мишка, — а то ещё подумает, что мы такие же коварные, как лиса.

ЗАЙЧИШКИ

Один раз пошли мы с боцманом сидеть на оленей. Оделись потеплее — была уже осень, по ночам случались заморозки.
К полуночи дотопали до солончаков. Много лет назад, может, тысячу, из земли в этих местах били горячие ключи. Они намыли целые поля солоноватого песка. Сюда-то и ходят по ночам олешки подлизывать солоноватый песочек.
Пришли, морозит чуть-чуть. Кусты берёзок стоят как сахаром посыпанные, луна на середине неба пылает, видно как днем — все залито синеватым странным светом. Только рябиновые заросли, облепленные ягодами, кажутся чёрными.
Боцман расположился на одной стороне поляны — там олени протоптали проезжие дороги, — я забрался под рябиновый куст на другой. Если олени испугаются боцмана, то побегут прямо на меня. Тень от куста густая, падает на меня — меня не видно, я же вижу всё как на ладони.
Тишина. Влез ещё глубже под куст, теперь меня совсем не заметишь. А всё вокруг горит и искрится синеватым пламенем.
Вдруг в нескольких метрах от меня скакнул на поляну зайчик. Брюшко у него желтоватое, коготки светятся, а спинка будто льдышками посыпана. Уселся, осмотрелся, поднял уши и замер. Столбик. Затем пошевелил одним ухом, дрогнул одним усом — к нему, изогнувшись и неумело волоча задние ноги (зайцы-то ходить шагом не умеют), подобрался второй зайчик. Сели они спинами друг к другу, молчат. А хвостики у них маленькие, сверху тёмные и беловатые по краям.
Справа от меня что-то шевельнулось. Присмотрелся — совсем маленький зайчик ползёт мимо моих сапог. Припал грудкой к земле и переступает осторожненько, водит из стороны в сторону розовым носиком, но не принюхивается, потому что песчинки и соринки не шевелились — разве что какую усиком зацепит. А задние ноги тащит за собой, так уж ему неудобно тащить их, прямо смех! Уши на серебристой спине лежат. Желтоватый глаз уставился прямо на меня, но, конечно, ничего не видит: косой ведь. Я бы мог протянуть руку — и цап! Но я не дышу.
Он подобрался к первым двум, уселся рядом, поднял уши и тоже замер.

Сидят они, три зайца, — может, это папа, мама и малыш — спинками друг к другу и молчат. Чудно! Подбородки у них на грудь опущены, передние лапки составлены ровненько, уши на луну смотрят, а хвостики на песочке лежат. И глазом не моргнут. И чего сидят? Заячьи вопросы какие решают, что ли? Тогда почему молчат?
Малыш сидел, сидел, сощурил глаз и наморщил нос. Чихнуть будто собрался — я чуть не расхохотался.
Вдруг те двое одновременно приподнялись, как на старте. Уши у них ещё острее стали. И замерли в такой вот неудобной позе: ноги полусогнуты... разве долго просидишь так? Но сидят. А малыш всё нос морщит да двигает усами.
Затем осторожненько присели, опять в столбики превратились, но уши всё так же насторожённые — уж не меня ли почуяли? А может, ждут кого?
И опять приподнялись, только малыш всё ещё мотал головой да морщился. И — раз! Подскочили, как мячики, — и в разные стороны. А малыш растерялся, прыгнул на месте, потом в одну сторону, в другую — и полетел за ними.
Что же это?
Потом ясно стало: из травы, как раз напротив меня, выглянула остроносая, остроухая лисья мордочка. Лиса сразу же меня заметила: так и сверлила глазами-иголками.
Присматривалась она ко мне минут пять. Потом мягко — будто ножки у неё из ваты — вышла из кустов, остановилась на том месте, где сидели зайчишки. Стоит ко мне боком, хвост у неё выпрямился стрелой, смотрит на меня.
Я скрипнул сапогами. Она прошлась передо мной на своих мягких ножках — с меня глаз не сводит — и опять замерла. Метрах в пяти от меня. Потом опять прошлась
и остановилась с другой стороны. Смотрит. Я скрипнул сапогами посильнее — она метнулась на край поляны и растаяла, ни одного шороха.
Сучок надо мной треснул. Поднял голову — с вершины сухого дерева взлетела большая ворона. Она сердито взмахивала крыльями, недовольно вертела головой. Расстроенная.
Когда мы возвращались, я рассказал боцману про всё.
— Я тоже и лису и зайчишек видел, — сказал боцман. — А уж ворона так ждала, так ждала... даже голову наклонила, наблюдая за ними.
В эту ночь олешки не пришли подлизывать солёный песок, охота у нас не получилась, но возвращались мы довольные.

КОМАРЫ

Дело совсем не в комарах, дело в утках.
Ребята с «Конды» сказали, что в лимане возле мыса Южного их так много, что... что просто тьма. Может, и не тьма, но, наверное, много, потому что они привезли целую шлюпку дичи. Говорят, на один выстрел пять штук пришлось.
День, как обычно, стоял замечательный: солнечный, тишина на море. Мы стали на якорь поближе к берегу, спустили шлюпку, сошли на берег. Подобрались к лиману. Лиман — это проточное озеро. В устье речку загородили скалы, она возмутилась, разлилась озером — вот и получился лиман.
На отлогом песчаном берегу много птичьих следов, пуха, помёта, а самой дичи не видно. Мы уже подумали, что ребята с «Конды» просто-напросто надули нас, как из-за мыса, задумчиво смотревшего в воду, показалась целая флотилия уток: и маленькие, и большие, и чирки, и серые, и чернушки, и крохали. Мы так и бухнулись на песок, чтобы не испугать их. Но они всё-таки заметили нас: первые из этой флотилии захлопали крыльями, закрякали. «Полундра!» — будто кричали. Задние напирали на передних, образовался затор. Потом вся стая, тревожно переговариваясь, поплыла назад.
— От нас не убегут, — прошептал Мишка, как только они скрылись, — тут и по десять штук на один выстрел придётся. Айда за ними!
Подобрались к скале. Она отвесно уходила в воду, вся обросшая мохом. У её подножия из воды торчали валуны.
— Надо срубить длинные жерди и с ними пробираться, — сказал боцман. — Иначе нельзя.
Так и решили. Ребята побежали в ближайшую рощицу, а я сбросил сапоги, куртку, перекинул за спину ружьё, взял у Михаила ещё один нож и, втыкая ножи во влажный ковёр моха, полез наверх: сверху, мол, так и нагряну на утей. Ножи входят по самые рукоятки, я радуюсь, думаю об утках, тороплюсь.
И тут вдруг появились комары. Они гудели надо мной серым облачком, отталкивая друг друга, садились на руки, на лицо, шею. С рук я их сдувал, а вот с лица никак прогнать нельзя — на одной руке висеть опасно.
И чем выше забираюсь, тем облачко становится гуще. На эту сторону скалы солнышко не попадает никогда, под мохом сочится вода — одним словом, здесь самое любимое комариное место. Лезу. Скала отвесней и отвесней. А комары... Я, как видно, забрался в самое их царство. Они гак облепили мои руки, будто я в перчатках. На лице и шее уселись, тесно прижавшись друг к другу.
«Ладно, — думаю, — вот выберусь наверх, рассчитаюсь с вами».
Но стало невтерпёж.
Чуть в сторонке от меня торчит из скалы выступ. Он похож на балкончик, кривая берёзка свесилась с него. «Переберусь-ка я на этот балкончик, — решил я, — рассчитаюсь с этими кровопийцами, тогда уж и выше полезу». Осторожненько карабкаюсь к балкончику, а они, отгадав, что я собираюсь с ними воевать, накинулись ещё пуще, даже запищали басами.
Ну, ещё шаг, ещё... Вдруг мох под моими ногами дрогнул и с шумом большими глыбами полетел вниз — мои ноги повисли в пустоте. Я судорожно сжал рукоятки воткнутых в мох ножей. Глянул вниз — вишу над валунами. Они, эти валуны, где-то далеко-далеко...
Маленькие молоточки стучали в висках, всё дрожало во мне, рубашка к спине прилипла...
Попробовал кричать, они и рта открыть не дают: только откроешь рот — они туда. Да и голоса из-за их гула не слышно. На радостях, что я попался им на растерзание, они загудели, как паровозы.
«Если ребята не догадаются, где я, конец мне... Они ведь и до валунов долететь не дадут, сожрут на лету». Каждая секунда казалась вечностью.
— Ребята, он здесь, — услышал я над головой голос боцмана.
— Где? — спросил кто-то.
— Вот же!
— Да там одни комары!
Ребята кинули мне связанные ремни, вытащили меня. Солнышко светило ярко, трава и земля так приятно пахли. Комары исчезли.

На охоте мне приходилось попадать во всякие переделки, но хуже этой — тебя жрут живого, а ты даже мизинцем пошевелить не можешь — ничего никогда не было.
И мне долго казалось, что страшнее и беспощаднее комара нету зверя на свете.

ВСТРЕЧА

Я взял ружьё, охотничий нож, еду и отправился на дальний зимник к дяде Васе, колхозному охотнику. Наш сейнер стоял в ремонте, и у меня выдалось целых три дня свободных.
Зимник, охотничья избушка, находился километрах в тридцати от колхоза, в верховьях речки, почти у самых гор. Дядя Вася летом постоянно жил там. Он готовил чумы для пастухов, вялил юколу и балык, ставил капканы на выдру.
Чтобы не заблудиться, я шёл берегом речки. Дальше, но надёжнее.
Был июнь, по тундре летел птичий гам, воздух был густой, трава сочная. Кусты кедрача стояли светло-зелёные, от них тянуло густым ароматом; берёзы горели на солнце ярко-зелёным нарядом. Вокруг был разгар цветения, а впереди — щедрое материнство...
Я шёл над самой водой. Ольховые кусты задумчиво смотрели в воду. Заросли ивы, казалось, отдыхали на воде. Мне трудно было продираться через них.
На нерест шла красная рыба, кета и горбуша. На перекатах у порогов её собиралось так много, что она не вмещалась в речке, сплошные плавники торчали из воды. А как рыбы «брали» водопады, взлетая вверх по отвесной струе! Они какое-то время плавали перед водопадом, затем кидались на стену воды — бешено, изо всей силы вибрируя всем телом. Не все попытки были удачны, и рыбы, отдохнув, делали новые и новые броски.
Рыбы шли в верховья речки, где в тихих заводях на песке (самцы заранее выроют ямочки) будут нереститься: самки метать икру, самцы — молоки. Закопают её в песок и будут сторожить от гольцов и форелей, пока течение не унесёт опять в море их обессиленные тела — в это время они уже ничего не едят. Отнерестившись, умирают.
Я часто останавливался, наблюдая эту борьбу за будущую жизнь.
Стайки уток, увидев меня, отплывали на середину речки — там были утята, и летать они ещё не умели. Иногда из-под ног выскакивали перепуганные насмерть кулики. Гуси взлетали шагов за сто: уж очень осторожные они. Зато куропатки подпускали шага на три. Моё ружьё бесцельно болталось за спиной, заряжено оно было жаканами, на случай встречи с медведем.
На излучине, где река круто убегала в заросли, я раздвинул кусты и отпрянул назад. Сорвал ружьё и взвёл оба курка — в нескольких метрах от меня в воде прохаживался большой медведь. Он был, наверно, чем-то расстроен: шерсть на спине дыбом, уши прижаты, а нижняя губа отвисла и выгнута ковшиком.
Я посадил левый бок медведя на мушку.
Медведь покосился красноватым глазом на ружьё, фыркнул и лениво побрёл в кусты — нижняя губа выгнулась ещё больше.
Проводив Мишу взглядом — он бесшумно пропал в кустах, что мне, кстати, понравилось, — я быстро зашагал дальше, держась поближе к воде и то и дело оглядываясь. Ложе ружья вспотело.

ЧИЖИК И ДАРМОЕД

К вечеру я был на зимнике. Меня встретили два пса, Чижик и Дармоед. Ух, какие красавцы! Уши стоят, как у волков, хвосты прямые, груди в узлах мышц. Бег чисто волчий: размеренный, молчаливый, прыжками. Похожи друг на друга как две капли воды, только у Чижика одно ухо рваное да взгляд не такой преданный, как у Дармоеда. И ещё Чижик всё время держался в сторонке, не лез на глаза.
Дядя Вася только что вернулся с обхода капканов — в углу лежали серые тушки выдр, — разводил костёр. Я рассказал ему о встрече с медведем.
— Рыжеватый? — спросил старый охотник.
— Я заметил только, что он очень большой и страшный, — сказал я.
— Это наш Миша, — засмеялся дядя Вася. — С другим бы ты не поладил, и одному бы из вас не повезло.
— Как ваш?
— У нас живёт, с нами за компанию. — Старик кивнул в сторону красавцев псов.
Дармоед приподнялся и угодливо замахал хвостом, следя за каждым движением хозяина. Чижик лежал поодаль, не обращая на нас никакого внимания.
— В прошлом году, в апреле, — рассказывал старый охотник, — мы наткнулись на Мишину мать. Нечаянно, конечно. Мы — дядя Вася под словом «мы» имел в виду Чижика и Дармоеда, разумеется, — проверяли соболиные ловушки. Расположились почаевать, и вдруг неподалёку от нас... сугроб разламывается, и перед нами встает большая медведица — был туман, берлогу-то мы и не заметили. Я схватил ружьё, а оно заряжено дробовыми патронами.
Пока я искал патроны с жаканами да перезаряжал, она и лапы развела, чтоб сломать меня. Несдобровать бы мне, да Чижик спас. Вцепился медведице в заднюю лапу, а она обернулась — и на него. Он проскочил у неё между ног и за хвост её. А тут и я подоспел с двумя выстрелами... Чижик отполз в сторонку весь окровавленный: плечо у него было разорвано, вдоль спины кожа содрана. Две недели выхаживал его, думал, не выживет.
— А Дармоед?
— О-о! За километр убежал, как только медведица поднялась из берлоги. Тогда-то я и назвал его Дармоедом, а до этого случая он прозывался Рексом.
— Вон, оказывается, что...
Я смотрел на красавцев псов. Один из них сидел неподалёку от дяди Васи и преданно смотрел в глаза ему, а другой, Чижик, лежал где-то в кустах, его и не видно было.
— Вот как получилось... Медведицу-то мы уложили, а малышок остался. Мы его и взяли к себе. С тех пор у нас и живёт, его-то ты и повстречал на речке.
— Вон что!
Я удивился ещё больше.
— Так-то вот, — продолжал старик, — у нас и живёт. Только долго нашу компанию не выдерживает, нет-нет да и убежит в тундру, на неделю, дней на пять. Возвратится, поживёт — и опять в лес.
— А зимой как же?
— Пойдём, покажу его квартиру.
За избушкой лежала огромнейшая куча хвороста, высохшей травы, вывороченных с корнями деревьев.
— За лето натаскал, — сказал дядя Вася. — Как первый заморозок, забирается сюда — и до весны.
Я рассматривал деревья, попробовал одно из них сдвинуть с места — никак.
— Миша у нас здоровый, — улыбнулся старый охотник, — завтра пойдём посмотрим, что он там нарыбачил.
— Он там рыбачил?
— А ты и этого не заметил? Здорово же ты его испугался!
— Он ведь такой огромный... как вагончик.

СОДЕРЖАНИЕ